щие  с
реальной жизнью, озаренные светом нашей невинности, неясные, как звезды  там
вверху... Радостно думать, что на свадьбе Пегготи присутствовали  два  таких
чистых существа, как малютка Эмли  и  я.  Радостно  думать,  что  в  обычной
свадебной  церемонии  участвовали  Амуры  и  Грации,  принявшие  вид   таких
воздушных созданий.
     Поздно вечером мы  благополучно  подъехали  к  старому  баркасу;  здесь
мистер и миссис Баркис попрощались с нами и мирно отправились к себе  домой.
Вот тогда-то я впервые почувствовал, что лишился Пегготи. Под  любым  другим
кровом я пошел бы спать с опечаленным сердцем, но только не здесь, где рядом
со мною жила малютка Эмли.
     Мистер Пегготи и Хэм знали не хуже  меня  о  моих  мыслях  и  с  особым
радушием ждали меня к ужину, чтобы их разогнать. Малютка Эмли подсела ко мне
на сундучок - один-единственный раз в этот мой  приезд;  это  было  чудесное
завершение чудесного дня.
     Был ночной прилив, и вскоре после того,  как  мы  пошли  спать,  мистер
Пегготи и Хэм отправились на рыбную ловлю. Я чувствовал себя  очень  смелым,
оставшись в этом уединенном доме  единственным  защитником  малютки  Эмли  и
миссис  Гаммидж,  и  жаждал  только  нападения  на  нас   льва,   змеи   или
какого-нибудь отвратительного чудовища, дабы я мог его уничтожить и  покрыть
себя славой. Но в ту ночь никто из них  не  избрал  для  прогулок  ярмутскую
равнину, и мне оставалось лишь до утра грезить о драконах.
     Утром появилась Пегготи и, как обычно, окликнула меня, стоя под  окном,
словно и возчик, мистер Баркис, и все, что вчера произошло, было также  лишь
сновидением. После завтрака она взяла меня к себе домой;  это  был  чудесный
маленький домик. Из всех находящихся там вещей мое особое внимание привлекло
старое бюро из какого-то темного дерева, стоявшее  в  гостиной  (обычно  все
собирались в кухне с кафельным полом), бюро с откидной крышкой, превращавшей
его в конторку; на нем  лежала  огромная,  в  четвертую  долю  листа  "Книга
мучеников" Фокса *. Этот достойный всяческого уважения том, из которого я не
помню теперь ни единого слова, я немедленно обнаружил и  немедленно  в  него
погрузился. И когда бы я ни приходил сюда впоследствии, я  всегда  взбирался
на стул, открывал ларец, заключавший сию драгоценность, затем становился  на
колени и, положив локти на конторку, снова и снова начинал пожирать страницу
за  страницей.  Боюсь,  что  главным   образом   я   поучался,   разглядывая
многочисленные  иллюстрации,  на  коих  были  изображены   разнообразные   и
неслыханные ужасы, но с тех времен и по сию пору дом  Пегготи  и  "Мученики"
неразрывно связаны между собой.
     В тот день я попрощался с мистером Пегготи и Хэмом, с миссис Гаммидж  и
малюткой Эмли; ночь я провел у Пегготи в крохотной комнатке  в  мансарде  (с
книгой о крокодилах, лежавшей на полке у  изголовья  кровати),  в  комнатке,
которая,  по  словам  Пегготи,  предназначена  для  меня  и   всегда   будет
сохраняться в таком же точно виде.
     - И в молодости и в старости, дорогой мой Дэви, пока я жива и этот  дом
мой, - говорила Пегготи, - вы найдете комнату такой, словно я вас поджидаю с
минуты на минуту. Я стану убирать ее ежедневно,  как  убирала  вашу  прежнюю
комнатку, мое сокровище! И если бы вы уехали в Китай, можете  быть  уверены,
что я буду ее убирать все время, пока вас нет.
     Всем сердцем чувствовал я верность и преданность моей милой старой няни
и благодарил ее,  как  только  мог.  Но  мне  не  удалось  поблагодарить  ее
хорошенько, ибо говорила она об этом утром (нежно обнимая меня), и в  то  же
утро я отправлялся домой, куда и прибыл  также  утром  в  повозке  вместе  с
Пегготи и мистером Баркисом. Они покинули меня у калитки, покинули с тяжелым
сердцем. И как странно было мне следить за удаляющейся  повозкой,  увозившей
Пегготи, когда я остался здесь, под старыми вязами, перед домом,  где  никто
уже и никогда не взглянет на меня с любовью!
     И вот я оказался совсем забытым, о чем и  теперь  не  могу  думать  без
сострадания к самому себе. Моим уделом стало  полное  одиночество  -  я  жил
вдали от друзей с их теплым участием, вдали от своих сверстников,  вдали  от
чего бы то ни было, кроме моих  горестных  размышлений,  тень  которых,  мне
чудится, падает на бумагу даже теперь, когда я об этом пишу.
     Чего бы я только не дал, чтобы меня послали в  самую  строгую  школу  и
чтобы хоть чему-нибудь, как-нибудь и где-нибудь обучали! Но на это не было у
меня надежды. Меня не любили. Меня просто не замечали - неизменно, сурово  и
жестоко. Мне  кажется,  мистер  Мэрдстон  к  тому  времени  стал  испытывать
денежные затруднения, но не это являлось причиной. Он  не  выносил  меня  и,
отстраняя от себя, старался, я думаю, прогнать  мысль  о  том,  что  я  могу
предъявить какие бы то ни было претензии к нему... и своей цели он достиг.
     Со мной не обходились жестоко. Меня не  били,  не  морили  голодом,  но
обиду, мне наносимую, я чувствовал всегда, обиду наносили мне изо дня в день
с полным безучастием. Проводили дни, недели, месяцы - обо мне не думали и не
вспоминали. Иногда, размышляя об этом, я задаю себе вопрос, что бы они стали
делать, если бы я заболел: предоставили бы мне захиреть от  болезни  в  моей
комнатке, как обычно, в полном одиночестве, или кто-нибудь пришел бы мне  на
помощь?
     Когда мистер и мисс Мэрдстон были дома, я ел и пил вместе с ними, в  их
отсутствие садился за стол один. В любое время я мог бродить вокруг  дома  и
по окрестностям, и никто не обращал  на  это  никакого  внимания,  за  одним
только исключением: мне запрещалось заводить друзей, вероятно  из  опасения,
что я могу кому-нибудь  пожаловаться.  Поэтому,  хотя  мистер  Чиллип  часто
приглашал меня к себе (он был вдов, несколько лет  назад  он  потерял  жену,
маленькую белокурую женщину, которая в моих воспоминаниях всегда связывается
с представлением о светло-рыжей кошечке), я редко позволял себе удовольствие
заглянуть под вечер в его врачебный кабинет; там я читал книги,  совсем  для
меня новые, вдыхая запах всевозможных лекарств, или  растирал  что-нибудь  в
ступке под наблюдением кроткого мистера Чиллипа.
     По той же причине - в добавление, конечно, к старой неприязни, питаемой
ими к моей няне, - меня редко отпускали в гости к Пегготи. Строго блюдя свое
обещание, она раз в неделю являлась проведать меня или встречалась  со  мной
где-нибудь неподалеку от дома и никогда не приходила с  пустыми  реками.  Но
сколько раз я испытывал горькое разочарование, когда  мне  не  разрешали  ее
посетить! Все же несколько  раз,  но  с  большими  промежутками,  я  получал
позволение поехать к ней. Оказалось, что мистер Баркис был в некотором  роде
скрягой или, как выражалась вежливо Пегготи,  "чуточку  скуповат"  и  хранил
кучу денег у себя под кроватью, в сундуке, в котором, по его словам, не было
ничего, кроме курток и штанов. Его богатства  прятались  в  этом  сундуке  с
таким упорством и такой застенчивостью, что даже малую толику  их  удавалось
оттуда  извлечь  лишь  хитростью;  и  Пегготи  приходилось   каждую   неделю
изобретать хитроумнейший план, - нечто вроде Порохового заговора*,  -  чтобы
получить в субботу деньги на расходы.
     Все это время я так глубоко чувствовал крушение  всех  надежд,  которые
прежде подавал, и полную свою заброшенность,  что,  несомненно,  почитал  бы
себя  совсем  несчастным,  не  будь  у  меня  старых  моих  книг.  Они  были
единственным моим утешением, я был верен им так же,  как  и  они  мне,  и  я
перечитывал их снова и снова, бог весть сколько раз.
     Но вот я подхожу к тому периоду моей жизни, который никогда не сотрется
в моей памяти, доколе я буду хоть что-нибудь помнить.  Воспоминание  о  нем,
часто помимо моей воли, встает передо  мной,  как  привидение,  и  отравляет
воспоминания о более счастливых временах.
     Однажды я вышел из дому и слонялся вокруг с задумчивым и  вялым  видом,
который был порождением моей праздности, как вдруг, за поворотом проселочной
дороги, неподалеку от нашего дома, наткнулся на мистера  Мэрдстона,  который
прогуливался с каким-то джентльменом. Я смутился и  хотел  пройти  мимо,  но
джентльмен воскликнул:
     - А! Брукс!
     - Нет, сэр, Дэвид Копперфилд, - сказал я.
     - Какой вздор! Ты Брукс,  -  возразил  джентльмен.  -  Ты  -  Брукс  из
Шеффилда. Вот твое имя.
     При этих словах я поглядел на джентльмена более внимательно.  Его  смех
укрепил мою уверенность, что это мистер Куиньон,  которого  я  видел,  когда
ездил с мистером Мэрдстоном в Лоустофт, прежде чем... впрочем, это  неважно,
нет нужды вспоминать, когда это было...
     - Ну, как дела, где ты учишься, Брукс? - спросил мистер Куиньон.
     Он положил руку мне на плечо и повернул меня, чтобы я пошел с  ними.  Я
не знал, что ему отвечать, и растерянно взглянул на мистера Мэрдстона.
     - Теперь он живет дома, - сказал мистер Мэрдстон. - Он нигде не учится.
Не знаю, что с ним делать. Он трудный субъект.
     На мгновение знакомый косой взгляд остановился  на  мне;  затем  мистер
Мэрдстон нахмурился и с ненавистью отвернулся.
     - Гм... - произнес мистер Куиньон, поглядывая, как мне  показалось,  на
нас обоих. - Прекрасная погода.
     Наступило молчание, и  я  стал  думать  о  том,  как  бы  мне  половчее
освободиться от его руки, лежавшей у меня на плече, и улизнуть, как вдруг он
сказал:
     - А ты по-прежнему очень не глуп, Брукс?
     - О! Он-то не глуп, - нетерпеливо отозвался мистер  Мэрдстон.  -  Лучше
отпустите его. Он вас не поблагодарит за то, что вы его смущаете.
     При таком намеке мистер Куиньон отпустил  меня,  и  я  поспешил  домой.
Войдя в палисадник, я оглянулся и увидел, что мистер Мэрдстон прислонился  к
кладбищенской ограде и мистер Куиньон что-то говорит ему. Оба  смотрели  мне
вслед, и я понял, что речь идет обо мне.
     Мистер Куиньон переночевал у нас. Наутро  после  завтрака  я  отодвинул
свой стул и направился к двери, но мистер Мэрдстон окликнул меня.  Он  важно
уселся за другой стол, его сестра - за свое бюро.  Мистер  Куиньон,  заложив
руки в карманы, смотрел в окно, а я стоял и глядел на них.
     - Дэвид, - обратился ко мне мистер Мэрдстон, -  в  этом  мире  молодежь
должна работать, а не хандрить и не слоняться без дела.
     - Как ты! - вставила его сестра.
     - Джейн Мэрдстон! Не вмешивайтесь, прошу вас. Итак, говорю я, Дэвид,  в
этом мире молодежь должна работать, а не хандрить и слоняться без дела.  Это
в особенности  справедливо  по  отношению  к  такому  мальчику,  как  ты,  с
характером, нуждающимся в исправлении;  и  лучшей  услугой  такому  мальчику
будет заставить его приноровиться к трудовой жизни, согнуть его и сломить.
     - Потому что упрямство ни к чему не поведет, - вставила его  сестра.  -
Его нужно сокрушить. Оно должно быть сокрушено. И будет сокрушено.
     Он бросил на нее взгляд укоризненный и вместе  с  тем  одобрительный  и
затем продолжал:
     - Полагаю, Дэвид, тебе известно, что я  не  богат.  Во  всяком  случае,
говорю это тебе теперь. Ты уже  получил  неплохое  образование.  Образование
стоит дорого, но даже если бы оно стоило дешево и я мог бы за него  платить,
я держусь того мнения, что пребывание в пансионе  не  может  пойти  тебе  на
пользу. Тебе предстоит борьба за существование, и чем раньше ты начнешь  ее,
тем лучше.
     Кажется, я подумал тогда, что уже начал эту борьбу,  несмотря  на  свои
слабые силы; как бы то ни было, но  именно  такого  мнения  я  придерживаюсь
теперь.
     - Тебе уже приходилось слышать о "торговом доме"?  -  продолжал  мистер
Мэрдстон.
     - О торговом доме, сэр? - спросил я.
     - Да, о конторе "Мэрдстон и Гринби", о виноторговле?
     Кажется, вид у меня был растерянный, ибо он с раздражением продолжал:
     - Ты что-нибудь слышал о "торговом доме", о предприятиях, о погребах, о
верфях или о чем-нибудь подобном?
     - Мне кажется, я слыхал о "предприятии", сэр, -  ответил  я,  вспоминая
все, что знал об источнике доходов мистера Мэрдстона и его сестры. -  Но  не
помню когда.
     - Неважно, когда ты  слышал,  -  оборвал  он  меня.  -  Мистер  Куиньон
управляет этим предприятием.
     Я почтительно взглянул на мистера Куиньона,  продолжавшего  смотреть  в
окно.
     - Мистер Куиньон говорит, что там работают несколько мальчиков, и он не
видит оснований, почему бы на тех же условиях не принять на работу и тебя.
     - Если у него, Мэрдстон, нет никаких других видов на будущее, - заметил
вполголоса мистер Куиньон, слегка повернувшись к нему.
     Мистер  Мэрдстон  нетерпеливо,  даже  гневно  отмахнулся  от   него   и
продолжал, не обращая внимания на его слова:
     - Эти условия таковы, что ты сможешь заработать себе  на  пропитание  и
карманные расходы. Что касается твоего жилья, о котором я  уже  позаботился,
то за него буду платить я. Так же как и за стирку твоего белья.
     - Я определю, какая сумма на это потребуется, - вставила его сестра.
     - Одеваться ты тоже будешь за мой счет, пока ты еще  не  можешь  купить
себе платье сам. Итак, Дэвид, ты отправишься в Лондон с мистером  Куиньоном,
чтобы отныне вести самостоятельную жизнь.
     - Одним словом, ты пристроен и должен заботиться о том, чтобы исполнять
свой долг, - сказала его сестра.
     Хотя я хорошо понимал, что,  возвещая  об  этом,  они  хотели  от  меня
отделаться, я не помню точно, был ли  я  доволен  или  испуган.  Кажется,  я
растерялся и, колеблясь между радостью и страхом, не испытывал ни  того,  ни
другого чувства. И у меня не было времени разобраться в  своих  мыслях,  так
как мистер Куиньон отправлялся на следующий день.
     Теперь представьте себе меня  на  следующий  день  в  поношенной  белой
шапочке, повязанной крепом, в знак траура по  матери,  в  черней  куртке,  в
жестких вельветовых штанах - мисс  Мэрдстон  почитала  их  самыми  надежными
латами для моих ног в борьбе со всем миром, которую мне предстояло вести,  -
представьте себе меня в этом костюме со всем моим имуществом, заключенным  в
сундучке, который стоит передо мной, а я, одинокий, покинутый  ребенок  (как
сказала бы миссис Гаммидж), сижу в почтовой карете, везущей мистера Куиньона
из Ярмута в Лондон. Вот наш дом и церковь исчезают  вдали,  вот  уже  другие
предметы заслоняют могилу под  сенью  дерева,  вот  уже  не  видно  и  шпица
колокольни, подле которой я, бывало, играл, а небо надо мной такое пустое!

ГЛАВА XI 

     Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится

     Теперь я знаю жизнь достаточно хорошо, чтобы потерять способность  чему
бы то ни было удивляться. Но и теперь я все же удивляюсь тому, как  легко  я
был выброшен вон из дому в  таком  раннем  возрасте.  Ребенок  я  был  очень
способный, наделенный острой наблюдательностью, живой, пылкий, хрупкий, меня
легко было ранить и телесно и душевно, и прямо поразительно,  что  никто  не
сделал ни малейшей попытки защитить меня. Но такой попытки не было  сделано,
и я, в десятилетнем возрасте, стал юным рабом фирмы "Мэрдстон и Гринби".
     Склад "Мэрдстон и Гринби" был расположен в Блек-фрайерсе *,  на  берегу
реки. Благодаря перестройкам местность с  той  поры  сильно  изменилась;  но
тогда  склад  помещался  в  последнем  доме  на  узкой  извилистой   уличке,
спускавшейся к самой реке, так что, сойдя по нескольким ступеням, можно было
сесть в лодку. Это было ветхое  строение  со  своей  собственной  пристанью,
окруженное водой в часы прилива и грязью  во  время  отлива;  оно  буквально
кишело крысами. Комнаты с обшитыми панелью  стенами,  потерявшими  цвет  под
столетними слоями пыли и копоти, подгнившие полы и лестницы,  писк  и  возня
старых, седых крыс внизу в погребах, грязь  и  гниль  этого  дома  возникают
передо мной так отчетливо, словно все это я видел не  много  лет  назад,  но
только что, сию минуту. Склад встает у меня перед глазами точь-в-точь  таким
же, как в тот  злосчастный  день,  когда  я  пришел  туда  впервые,  держась
дрожащей рукой за руку мистера Куиньона.
     Фирма "Мэрдстон и Гринби" имела дела  со  всяким  людом,  но  одной  из
важнейших отраслей ее торговых  операций  являлась  поставка  вин  и  других
крепких напитков на некоторые пакетботы. Я не помню в точности, какие  рейсы
совершали эти пакетботы, но, кажется, иные  из  них  ходили  в  Ост-Индию  и
Вест-Индию.  Знаю,  что  одним  из  результатов  этих  сделок  было  большое
количество пустых бутылок и что какие-то  мужчины  и  мальчики  должны  были
проверять  бутылки,  держа  их   против   света,   откладывать   в   сторону
надтреснутые, а остальные полоскать и мыть. Когда кончались хлопоты о пустых
бутылках,  надо  было  наклеивать  этикетки  на  полные,  закупоривать   их,
запечатывать и упаковывать в ящики. Вот для такой работы и был  предназначен
я в числе других мальчиков, работавших на складе.
     Нас было трое или четверо, включая меня. Мое рабочее место находилось в
углу склада, где меня мог видеть в окно мистер Куиньон, когда он  становился
на нижнюю перекладину табурета перед своим бюро в конторе. В первое же утро,
когда  мне  предстояло  при  таких  благоприятных  предзнаменованиях  начать
самостоятельную  жизнь,  к  моему  рабочему  месту  был  вызван  старший  из
мальчиков, чтобы ознакомить меня с моими обязанностями. Звали его Мик Уокер,
на нем были рваный фартук и бумажный колпак. Он сообщил мне, что его отец  -
лодочник и  что,  шествуя  в  процессии  лорд-мэра  *,  он  надевает  черную
бархатную шляпу. Сообщил он также и то, что у  нас  есть  третий  товарищ  и
зовут его - весьма странно на мой взгляд - Мучнистая  Картошка.  Впрочем,  я
выяснил, что этот юнец получил сие имя не при крещении, но прозван  был  так
на складе  благодаря  своей  бледной,  мучнистого  цвета,  физиономии.  Отец
Мучнистой Картошки был уотермен *, а к тому же и пожарный в одном из больших
театров, где близкая родственница Мучнистой Картошки - кажется, его  младшая
сестра, - изображала чертенка в пантомиме.
     Нет слов, чтобы описать мои тайные душевные муки, когда я попал в такую
компанию. Сравнивать своих теперешних сотоварищей с теми, кто окружал меня в
пору счастливого моего детства - я уже не  говорю  о  Стирфорте,  Трэдлсе  и
других... Чувствовать, что  рухнула  навсегда  надежда  стать  образованным,
незаурядным человеком... Сознание полной безнадежности, стыд, вызванный моим
положением, унижение, испытываемое детской моей душой при мысли о том, что с
каждым днем будет стираться в моей памяти и никогда не  вернется  вновь  все
то, чему я обучался, о чем размышлял, чем наслаждался и что вдохновляло  мою
фантазию и толкало меня на соревнование...  Нет,  этого  нельзя  описать.  В
течение всего утра,  как  только  Мик  Уокер  отходил  от  меня,  слезы  мои
смешивались с водой, которой я мыл бутылки, и я рыдал  так,  словно  трещина
была в моем собственном сердце и ему угрожала опасность разорваться.
     На часах конторы  было  половина  первого,  и  все  приготовились  идти
обедать, как вдруг мистер Куиньон постучал в окно и поманил меня к  себе.  Я
вошел в контору и увидел плотного мужчину средних лет в коричневом  сюртуке,
в черных штанах в обтяжку и в черных башмаках; на  его  огромной  лоснящейся
голове было не больше волос, чем на яйце; лицо его, которое  он  обратил  ко
мне, было весьма широкое.  Костюм  на  нем  был  поношенный,  но  воротничок
сорочки имел внушительный вид. Он держал щегольскую трость с двумя огромными
порыжевшими кистями, а на сюртук был выпущен монокль - для украшения, как  я
узнал позднее, ибо он очень редко им  пользовался,  да,  к  тому  же,  ровно
ничего не видел, когда к нему прибегал.
     - Вот он, - сказал мистер Куиньон, имея в виду меня.
     - Так  это  мистер  Копперфилд?  -  проговорил  незнакомец  с  каким-то
снисходительным журчанием в голосе и с неописуемо любезным видом, очень  мне
понравившимся. - Надеюсь, вы поживаете хорошо, сэр?
     Я ответил, что поживаю прекрасно,