н  был  кое-что
дарить юному другу, который поступит ко мне. Во всяком случае, я имел в виду
ежегодные наградные, - сказал доктор, продолжая идти  рядом  со  мной  и  не
снимая руки с моего плеча.
     - Я так обязан вам, дорогой учитель, - воскликнул я (на  этот  раз  без
лишних, пустых фраз), - что, право, не знаю, смогу  ли  я  вас  когда-нибудь
отблагодарить...
     - Не надо, перестаньте! - перебил доктор.
     - Если вы не возражаете против того, чтобы я занимался у  вас  утром  и
вечером, и считаете возможным платить за это  семьдесят  фунтов  в  год,  вы
окажете мне величайшую услугу, и у меня нет слов...
     - Боже ты мой!  Подумать  только,  что  таким  пустякам  придают  такое
значение! - простодушно воскликнул доктор. - Но вы  не  отказывайтесь,  если
вам предложат что-нибудь получше. Даете слово?  -  спросил  доктор,  а  этот
вопрос всегда торжественно взывал к чести каждого из его учеников.
     - Даю слово, сэр, - ответил я, как мы отвечали в школьные времена.
     - Значит, дело решено, - объявил доктор, похлопав  меня  по  плечу,  на
которое он все еще опирался, покуда мы прогуливались.
     - И я буду особенно доволен, сэр, - тут я польстил ему, правда невинно,
- если вы поручите мне помогать вам в работе над словарем.
     Доктор  остановился,  улыбнулся,  снова  похлопал  меня  по   плечу   и
воскликнул с таким торжеством, поистине восхитительным, словно  я  обнаружил
глубочайшую проницательность, доступную не всем смертным:
     - Вы угадали, мой юный друг! Речь идет именно о словаре!
     Да разве могло быть иначе! Его карманы были так же набиты словарем, как
и его голова. Словарь торчал из него отовсюду. С того  момента,  как  доктор
отошел от  преподавания,  дело  со  словарем,  по  его  словам,  удивительно
продвинулось вперед, а мое предложение работать утром и по вечерам он  может
только приветствовать,  так  как  привык  в  середине  дня  прогуливаться  и
размышлять. Как раз теперь его бумаги несколько перепутаны, ибо мистер  Джек
Мелдон иногда брал на себя секретарские обязанности, хотя  эта  работа  была
ему не под силу; но мы скоро наведем порядок и, как нельзя  лучше,  двинемся
вперед. Позднее, когда мы погрузились  в  работу,  я  убедился,  что  помощь
мистера Джека Мелдона принесла мне больше хлопот, чем я ожидал, так  как  он
не только ошибался на каждом шагу, но и до такой степени  испещрил  рукопись
доктора бесчисленными рисунками, изображавшими солдат и женские головки, что
порой я с трудом мог выбраться из этого лабиринта.
     Доктор был поистине восхищен перспективой нашей совместной  работы  над
этим замечательным творением, и мы решили приступить к ней на  следующий  же
день в семь часов утра. Положено было  работать  по  два  часа  утром  и  по
два-три  часа  вечером,  за  исключением  субботнего  вечера,  когда  я  был
свободен, и я счел такие условия чрезвычайно выгодными.
     Когда все, к нашему обоюдному удовольствию, было таким образом улажено,
доктор повел меня в дом поздороваться с миссис Стронг, которая в  новом  его
кабинете сметала пыль с книг - эту вольность в обращении  с  его  бесценными
любимцами он позволял только ей.
     По случаю моего прихода они еще не завтракали, и  мы  уселись  за  стол
втроем. Не прошло и нескольких минут, как вдруг  по  лицу  миссис  Стронг  я
заключил,  что  прибыл  еще  один  гость,  хотя  никаких  звуков,  об   этом
свидетельствующих,  я  не  слышал.  К  воротам  подъехал   верхом   какой-то
джентльмен, ввел на поводу лошадь в маленький  дворик,  словно  был  у  себя
дома, привязал ее к кольцу в стене пустого каретного сарая  и  с  хлыстом  в
руке вошел в столовую. Это был мистер Джек Мелдон, и, как подумал я,  мистер
Джек Мелдон отнюдь не изменился к лучшему в Индии. Впрочем,  я  был  яростно
предубежден против всех молодых людей, которые  не  рубят  деревьев  в  лесу
препятствий, и к моему впечатлению следует отнестись с осторожностью, имея в
виду эту оговорку.
     - Мистер Джек - Копперфилд! - сказал доктор.
     Мистер Джек Мелдон пожал мне руку, но не скажу, чтобы очень  крепко,  и
взглянул на меня с каким-то  вялым,  покровительственным  видом,  который  я
втайне  счел  весьма  оскорбительным.  Впрочем,  и   вообще   его   вялость,
исчезавшая, лишь когда он обращался к своей кузине  Анни,  могла  показаться
очень странной.
     - Вы уже завтракали, мистер Джек? - осведомился доктор.
     - Я почти никогда не завтракаю, сэр. Это так  скучно,  -  ответил  тот,
откинув голову на спинку кресла.
     - Какие новости? - спросил доктор.
     - Решительно никаких, сэр! Сообщают о голоде и о недовольстве где-то на
севере, но ведь где-нибудь всегда есть голодные и недовольные.
     Доктор  хмуро  взглянул  на  него  и  сказал,  желая  переменить   тему
разговора:
     - Значит, нет никаких новостей? Ну что ж, никаких вестей -  это  добрые
вести, как принято говорить.
     - В газетах, сэр, напечатан длинный отчет о каком-то убийстве, - сказал
мистер Мелдон. - Но всегда кого-нибудь убивают, и я не стал читать.
     В те времена появление полного безразличия ко всем людским  страстям  и
поступкам не почиталось еще  великим  достоинством,  каковые  узрели  в  нем
позднее. Это  безразличие  стало  одно  время  в  высшей  степени  модным  и
проявлялось с таким успехом, что я  знавал  светских  леди  и  джентльменов,
которым больше пристало бы родиться гусеницами. Быть может, в те времена оно
произвело на меня столь сильное впечатление потому, что было для меня внове,
но, во всяком случае, не могло возвысить мистера Джека Мелдона в моих глазах
и укрепить мое доверие к нему.
     - Я приехал узнать, не пожелает ли Анни пойти сегодня вечером в  оперу,
- сказал мистер Мелдон, поворачиваясь к ней. - Сегодня последний  интересный
спектакль в этом сезоне. И певицу стоит послушать. Она изумительна.  К  тому
же она на редкость безобразна.
     И он снова принял скучающий вид.
     Доктор, который всегда был  рад  доставить  молодой  жене  развлечение,
повернулся к ней и сказал:
     - Вы должны пойти, Анни. Должны пойти.
     - Мне не хочется, - ответила она. - Я предпочла бы остаться  дома.  Мне
больше хочется остаться дома.
     Не взглянув на своего кузена, она обратилась ко мне с вопросом об Агнес
- навестит ли ее Агнес и придет ли она сегодня; вид у миссис Стронг при этом
был такой взволнованный, что меня поразило, неужели доктор  -  он  намазывал
маслом гренок - может не видеть того, что бросается в глаза.
     Но он  был  слеп.  Он  добродушно  сказал,  что  она  молода  и  должна
развлекаться, а не скучать рядом со скучным стариком. И к тому же,  прибавил
он, ему хотелось бы, чтобы она выучила новые песенки, которые поет эта новая
певица, а сможет ли она спеть их хорошо,  если  не  пойдет  в  театр?  Итак,
доктор настоял на том, чтобы она приняла приглашение, а мистер  Джек  Мелдон
вернулся к обеду. На том и порешили,  и  мистер  Мелдон  отправился,  должно
быть, к своему теплому местечку; во всяком случае, он уехал верхом и  вид  у
него был беспечный.
     На следующее утро я полюбопытствовал, была ли она в опере. Нет, она  не
была и дала знать в Лондон своему кузену, что не пойдет.  Вместо  этого  она
отправилась днем повидать Агнес и убедила доктора поехать с ней;  вечер  был
чудесный, и домой они вернулись пешком полями - так  сказал  мне  доктор.  Я
задал себе вопрос, поехала бы она в театр, если бы Агнес не было в  Лондоне,
или нет, и не оказала ли Агнес благодетельное влияние также и на нее.
     Нельзя сказать, чтобы у нее был радостный  вид,  но  лицо  ее  казалось
добрым и хорошим, или она очень искусно притворялась. Я часто поглядывал  на
нее, так как она сидела у окна все время, пока мы занимались делом, а  затем
приготовила нам завтрак, который мы ели, не отрываясь  от  работы.  Когда  я
уходил в девять часов, она опустилась на колени у ног доктора и помогла  ему
надеть башмаки и гетры. На лицо ее легла тень от зеленых листьев, нависавших
над открытым окном; всю дорогу в Докторс-Коммонс я размышлял о  том  вечере,
когда я наблюдал, как она глядела на доктора, погруженного в чтение.
     Теперь я был очень занят - вставал в  пять  часов  утра  и  возвращался
домой в девять-десять часов вечера. Но я был несказанно рад,  что  работы  у
меня по горло; я не позволял себе ходить медленно, с восторгом веря, что чем
больше я себя изнуряю, тем больше прилагаю  усилий,  чтобы  стать  достойным
Доры. Она еще ничего не знала о перемене, происшедшей со мной, так как через
несколько дней должна была приехать к мисс Миллс, и я  откладывал  до  этого
времени все, что намеревался ей сказать; я только сообщал ей в  письмах  (мы
по-прежнему обменивались письмами тайно, через мисс  Миллс),  что  собираюсь
очень многое ей рассказать. В  ожидании  встречи  с  нею  я  резко  сократил
потребление медвежьего жира, совсем отказался от душистого мыла и лавандовой
воды и продал с огромными убытками три  жилета  как  слишком  роскошные  для
человека, ведущего такой суровый образ жизни.
     Но  этого  мне  было  недостаточно;  я  горел  желанием  совершить  еще
что-нибудь  и  отправился  к  Трэдлсу,  проживавшему  тогда  в  мансарде  на
Касл-стрит, в Холборне. С собой я взял  мистера  Дика,  который  уже  дважды
бывал со мной в Хайгете и возобновил знакомство с доктором.
     Я взял  мистера  Дика  с  собой  потому,  что,  терзаемый  несчастливым
поворотом в судьбе бабушки и искренне убежденный, что ни один каторжник  или
галерный раб не трудился так, как я, он начал  волноваться  и  даже  лишился
хорошего расположения духа и  аппетита  по  той  причине,  что  не  приносит
никакой пользы. В таком состоянии он был еще  меньше,  чем  ранее,  способен
закончить свой Мемориал, и чем больше работал, тем чаще  пробиралась  в  его
труд злосчастная голова короля Карла Первого. Я очень опасался, как  бы  его
болезнь не усилилась, если нам не удастся прибегнуть к  невинному  обману  и
внушить  ему,  что  он  безусловно  приносит  пользу,   либо   действительно
приспособить его к какому-нибудь полезному  занятию  (а  это  было  бы  куда
лучше); и вот я решил спросить у Трэдлса, не может ли он нам помочь.
     Прежде чем идти к Трэдлсу, я написал ему обо  всем,  что  произошло,  и
получил в ответ чудесное письмо, в котором он выражал сочувствие  и  заверял
меня в своей дружбе.
     Мы застали его за письменным столом,  перед  чернильницей  и  бумагами,
погруженным в работу, от  которой  он  отдыхал,  созерцая  стоявшие  в  углу
комнатки подставку для цветочного горшка и круглый столик. Встретил  он  нас
очень сердечно и сразу подружился  с  мистером  Диком.  Мистер  Дик  выразил
твердую уверенность в том, что видел его раньше, и мы  оба  заявили:  "Очень
возможно".
     Прежде всего я хотел посоветоваться с Трэдлсом вот по  какому  делу:  я
слышал, что немало людей, прославившихся на разных поприщах,  начинали  свою
карьеру с работы парламентского репортера, а так как Трэдлс возлагал,  между
прочим, свои надежды и  на  газеты,  то  все  вместе  взятое  побудило  меня
спросить его в письме,  как  подготовиться  к  этой  профессии.  Трэдлс  мне
сообщил, что, насколько он мог узнать,  одно  только  механическое  усвоение
необходимой для этого  науки,  -  иными  словами,  полное  овладение  тайной
стенографического письма и расшифровки, - потребует такой же затраты  труда,
как изучение шести языков, и при большом усердии может быть достигнуто через
несколько лет. Он вполне резонно считал вопрос исчерпанным, но я  чувствовал
только, что появилось  еще  несколько  высоких  деревьев,  которые  надлежит
срубить, и немедленно решил прокладывать с топором в руке путь к Доре сквозь
эту чащу.
     - Очень благодарен вам, дорогой Трэдлс, - сказал я. - Я начну завтра.
     Трэдлс, казалось, очень удивился, для чего у него были  все  основания;
но ведь он еще не имел понятия о  том,  в  каком  восторженном  состоянии  я
находился.
     - Я куплю книгу с изложением  системы  стенографического  искусства,  -
продолжал я, - заниматься я буду в Докторс-Коммонс,  где  мне  почти  нечего
делать. Буду записывать для практики речи в нашем  суде...  Трэдлс.  дорогой
мой, я одолею ее!
     - Боже правый! - выпучив глаза, воскликнул Трэдлс. - Я и не знал, что у
вас такой решительный характер, Копперфилд!
     А как бы мог он это знать, раз это и для меня самого было  новостью!  Я
промолчал и выпустил вперед мистера Дика.
     - Послушайте, мистер Трэдлс, если бы я мог на что-нибудь пригодиться...
- очень серьезно сказал мистер Дик. - Например... если бы я  мог...  бить  в
барабан или дуть во что-нибудь...
     Бедняга! Несомненно, в глубине сердца он предпочел бы эти занятия  всем
другим. Трэдлс, который ни за что на свете не позволил бы  себе  улыбнуться,
сказал спокойно:
     - Но у вас прекрасный почерк, сэр. Я говорю с ваших слов, Копперфилд.
     - Превосходный! - подтвердил я. Так оно и было - он  писал  удивительно
четко.
     - А не кажется ли вам, сэр, что вы могли бы переписывать  бумаги,  если
бы я доставал их для вас? - спросил Трэдлс.
     Мистер Дик нерешительно посмотрел на меня.
     - Как вы думаете, Тротвуд? - сказал он. Я покачал головой.  Мистер  Дик
тоже покачал головой и вздохнул.
     - Расскажите ему о Мемориале, - попросил он.
     Я объяснил Трэдлсу, как трудно удалить из рукописей мистера Дика голову
короля Карла Первого. Мистер Дик взирал на Трэдлса почтительно и серьезно  и
сосал большой палец.
     - Но те бумаги, о которых я говорю, уже составлены и написаны, - сказал
Трэдлс после короткого раздумья. -  Мистеру  Дику  ничего  не  нужно  в  них
изменять. Ведь это совсем другое дело, правда, Копперфилд? Во всяком случае,
почему бы не попробовать?
     Это окрылило нас надеждой. Я отвел Трэдлса в сторону, мы посовещались -
мистер Дик, сидя на стуле, с беспокойством поглядывал на нас - и  выработали
план, в соответствии с коим мистер Дик должен был победоносно  приступить  к
своей работе с завтрашнего дня.
     На Бэкингем-стрит у окна мы положили на столе  бумаги,  которые  Трэдлс
достал для  мистера  Дика,  -  надлежало  сделать  не  помню  сколько  копий
какого-то документа насчет какого-то права проезда,  -  а  на  другом  столе
разложили последний неоконченный вариант  гигантского  Мемориала.  По  нашим
указаниям, мистер Дик должен был совершенно точно переписывать лежащий перед
ним документ без малейших отступлений от оригинала, а когда  он  почувствует
необходимость хотя бы вскользь намекнуть на короля Карла Первого, он  должен
мчаться к Мемориалу. Мы уговорили его твердо придерживаться этих указаний  и
поручили бабушке наблюдать за  ним.  Позднее  бабушка  рассказала  нам,  что
поначалу он походил на музыканта, играющего на литаврах, и непрерывно  делил
свое внимание между двумя столами. но скоро он нашел, что это утомляет его и
сбивает с толку, уселся деловым образом и положил перед  собой  документ,  а
Мемориал оставил в покое до более подходящего времени. Короче  говоря,  хотя
мы очень следили, чтобы он  не  переутомлялся  и  несмотря  на  то,  что  он
приступил к работе не с начала недели,  он  заработал  к  субботнему  вечеру
десять шиллингов девять пенсов. Никогда до конца моих дней я не забуду,  как
он обходил все  лавки  по  соседству,  чтобы  разменять  свое  богатство  на
шестипенсовики, и как он со слезами радости и гордости  подкатил  к  бабушке
столик на колесиках, на котором  монетки  уложены  были  сердечком!  С  того
момента, как он стал заниматься полезным  делом,  он  походил  на  человека,
находящегося во власти благодетельных чар, и если в тот субботний вечер хоть
одно существо на свете чувствовало себя поистине счастливым, так это был  он
- благородная душа, почитавшая мою бабушку  самой  удивительной  женщиной  в
мире, а меня самым удивительным молодым человеком.
     - Она не умрет с голоду, Тротвуд! Я позабочусь о ней, сэр! - сказал он,
пожимая мне украдкой руку, и потряс обеими руками  над  головой,  растопырив
все десять пальцев, словно это были десять банков.
     Я не знаю, кто был больше этим доволен - Трэдлс или я.
     - Право, даже мистер Микобер вылетел у меня из головы! -  вдруг  сказал
Трэдлс, вынимая из кармана письмо и протягивая мне.
     Письмо было адресовано мне (мистер Микобер пользовался любым предлогом,
чтобы  писать  письма):  "Через  любезного  мистера  Трэдлса,  эсквайра,  из
Иннер-Тэмпла". Оно гласило:
     "Мой дорогой Копперфилд,
     Может быть, вы уже подготовлены  к  тому,  чтобы  узнать,  что  счастье
улыбнулось. Вероятно, в прошлом я уже имел случай сообщить вам, что нахожусь
в ожидании этого события.
     Я собираюсь обосноваться  в  одном  из  провинциальных  городов  нашего
благословенного острова (общество этого города представляет собой счастливое
сочетание элементов  земледельческих  и  клерикальных),  дабы  приступить  к
деятельности, непосредственно связанной с одной из ученых профессий.  Миссис
Микобер и наши отпрыски будут меня сопровождать.  Быть  может,  когда-нибудь
наши останки будут покоиться на кладбище,  примыкающем  к  тому  почитаемому
сооружению, благодаря коему  упомянутый  город  прославился,  смею  сказать,
повсюду, от Китая до Перу.
     Посылая последнее прости современному  Вавилону,  где  мы  перенесли  -
хочется думать, не без достоинства - столько  превратностей  судьбы,  миссис
Микобер и я не можем скрыть от своего сердца, что расстаемся, может быть, на
долгие  годы,  а  быть  может   и   навсегда,   с   существом,   сопряженным
нерасторжимыми узами с алтарем нашей  семейной  жизни.  Если  в  канун  сего
отбытия вы  пожалуете  совместно  с  нашим  общим  другом  мистером  Томасом
Трэдлсом в наш теперешний приют, где  мы  обменяемся  приличествующими  сему
событию пожеланиями, вы окажете милость
     тому, кто
            всегда
                был вам
                      предан - Уилкинсу Микоберу".

     Меня порадовало известие, что мистер Микобер отряхнул прах от ног своих
и счастье, наконец, действительно ему улыбнулось. Узнав у  Трэдлса,  что  мы
приглашены на сегодняшний вечер, я  согласился  принять  приглашение,  и  мы
отправились вдвоем в  конец  Грейс-Инн-роуд  на  квартиру,  которую  занимал
мистер Микобер под именем мистера Мортимера.
     Размеры этого помещения были столь ограниченны, что  близнецы,  которым
теперь было лет восемь-девять, спали на складной  кровати  в  гостиной,  где
мистер Микобер сварил в кувшине для воды  приятный  напиток,  называемый  им
"пивцо",  приготовлением  которого  он  славился.  По  сему  случаю  я  имел
удовольствие   возобновить   знакомство   с   юным    мистером    Микобером,
многообещающим  мальчуганом  лет  тринадцати,   крайне   непоседливым,   что
свойственно мальчишкам в таком возрасте. Вновь я увидел и его сестрицу, мисс
Микобер, в которой, по словам мистера Микобера, "мать ее  возродилась  юной,
как Феникс".
     - Дорогой Копперфилд!  Вместе  с  Трэдлсом  вы  застаете  нас  накануне
переселения и  будьте  снисходительны  к  некоторым  неудобствам,  из  этого
вытекающим, - сказал мистер Микобер.
     Давая подобающий ответ, я бросил беглый взгляд вокруг и увидел, что все
имущество семьи уже упаковано и багажа отнюдь не слишком много. Я  поздравил
миссис Микобер с предстоящей переменой.
     - Мой дорогой мистер Копперфилд, я вполне уверена в том, что вы питаете
дружеский интерес ко всем нашим делам,  -  сказала  миссис  Микобер.  -  Мое
семейство, если ему угодно, может почитать это ссылкой, но я - жена и  мать,
и я никогда не покину мистера Микобера.
     Трэдлс, на которого устремился взгляд  миссис  Микобер,  пылко  выразил
свое одобрение.
     - По крайней мере так я смотрю,  дорогие  мистер  Копперфилд  и  мистер
Трэдлс, - продолжала миссис Микобер, - на обязательства, которые я взяла  на
себя, когда повторила эти непреложные слова: "Я, Эмма, беру  тебя,  Уилкинс"
*. Вчера вечером при свече я перечитала эту церковную сл