е
работает как нельзя лучше, кто от этого страдает? Никто. А кому это идет  на
пользу? Тем, кто получает синекуры. Прекрасно. Итак, торжествует добро.  Да,
система, может быть, и несовершенна, но ведь на свете нет  совершенства.  Он
только решительно возражает против того, чтобы  вставлять  палки  в  колеса.
Обладая Судом Прерогативы, страна процветала. Вставьте палки в  колеса  Суда
Прерогативы, и она перестанет процветать. У джентльмена должно быть правило:
принимать вещи такими, каковы  они  есть.  И,  разумеется,  Суд  Прерогативы
просуществует столько, что на наш век хватит. Я ему ничего не ответил,  хотя
меня обуревали сомнения. Но он оказался прав, ибо это учреждение  не  просто
существует и по  сей  день,  но  существует  невзирая  даже  на  пространный
парламентский доклад, сделанный - не очень охотно - восемнадцать лет  назад,
доклад, в котором все мои обвинения были обстоятельно изложены, а также было
установлено, что года через два с половиной в нынешнем  складском  помещении
для завещаний решительно не хватит  места.  Какова  судьба  этих  завещаний,
сколько их за это  время  было  потеряно,  сколько  было  продано  в  лавки,
торгующие маслом, - сие мне неизвестно. Во всяком случае, я очень  рад,  что
моего завещания там нет и, надеюсь, оно не скоро туда попадет.
     Я  пишу  об  этой  беседе  в  настоящей  главе,  повествующей  о   моем
блаженстве,  ибо  именно  здесь  ей   место.   Медленно   прогуливаясь,   мы
разговаривали так с мистером Спенлоу, пока не перешли на более общие темы. В
конце мистер Спенлоу сказал, что ровно через неделю Дора празднует свой день
рождения и он приглашает меня принять участие в небольшом  пикнике,  которым
они собираются отметить  этот  день.  Я  немедленно  потерял  голову,  а  на
следующий день прямо-таки превратился  в  идиота,  когда  получил  крохотный
листок почтовой бумаги с кружевным  бордюром.  На  нем  значилось:  "Посылаю
через папу. Не забудьте", а всю неделю я живо напоминал слабоумного.
     Какие только нелепости я не делал, готовясь к  знаменательному  дню!  Я
краснею при воспоминании о том, какой я купил галстук. Мои башмаки стоило бы
поместить и коллекцию орудий пытки. Накануне вечером я раздобыл и  послал  с
норвудской каретой изящную  корзиночку,  которая,  как  мне  казалось,  была
равносильна объяснению в любви. Были там, между прочим, конфеты-хлопушки,  а
в них самые нежные признания, какие только можно достать за деньги. В  шесть
часов утра я уже был на Ковент-Гарденском рынке и купил Доре букет цветов. В
десять часов я сел верхом  (для  такого  случая  я  взял  напрокат  красивую
лошадку серой масти) и двинулся по дороге к Норвуду, уложив букет  в  шляпу,
дабы он не завял.
     Мне кажется, когда я увидел Дору в саду, но притворился, будто не  вижу
ее, и когда я проехал мимо ее  дома,  притворяясь,  что  его  разыскиваю,  я
совершил две глупости, но другого нельзя было и  ожидать  от  юноши  в  моем
положении: это было так естественно. Но вот я нашел дом, вот  я  соскочил  с
лошадки у ворот сада и направился в своих башмаках-извергах через лужайку  к
Доре. Какое это было чудное зрелище - утро прекрасное, Дора сидит в саду под
сенью сирени, в белой соломенной шляпке и в платье небесно-голубого цвета, а
вокруг порхают бабочки!
     С ней была молодая леди,  не  очень-то  молодая,  я  бы  сказал  -  лет
двадцати. Звали  ее  мисс  Миллс,  а  Дора  называла  ее  Джулия.  Она  была
закадычной подругой Доры. Счастливая мисс Миллс!
     Находился там и Джип, и, по обыкновению, Джип  стал  на  меня  тявкать.
Когда я преподнес букет, он оскалил зубы от ревности. Ну что ж, он был прав.
Если у него было хоть малейшее представление о том, как я  обожаю  Дору,  он
был прав!
     -  О,  благодарю  вас,  мистер  Копперфилд!  Какие  чудесные  цветы!  -
воскликнула Дора.
     Я собирался сказать (и  на  протяжении  трех  миль  обдумывал,  как  бы
сказать это получше), что и мне казались они чудесными, пока я не увидел  их
рядом с ней. Но я не мог выговорить ни  слова.  Она  была  умопомрачительна.
Когда я увидел, как она прижала цветы к крохотному подбородку с  ямочкой,  я
потерял  присутствие  духа,  дар  речи  и  от  восторга  впал  в   идиотизм.
Удивительно, что я не сказал: "Убейте меня, мисс  Миллс,  если  у  вас  есть
сердце! Позвольте мне здесь умереть!"
     Потом Дора дала Джипу понюхать мои цветы. Джип заворчал  и  не  пожелал
нюхать. Дора захохотала и еще ближе поднесла их к нему. Джип вцепился зубами
в цветок герани и растерзал его, словно это была кошка. Дора  шлепнула  его,
надула губки и сказала с таким огорчением: "Мои бедные, чудесные  цветочки!"
- словно Джип вцепился в меня. О, если бы это было так!
     - Могу вас порадовать, мистер Копперфилд; этой противной мисс  Мэрдстон
сейчас нет. Она уехала на свадьбу своего брата и  пробудет  там  по  крайней
мере три недели. Разве это не чудесно?
     Я выразил уверенность, что, разумеется, это чудесно, а все, что чудесно
для нее, чудесно и для меня. Мисс Миллс улыбалась,  глядя  на  нас  с  видом
мудрым и доброжелательным.
     - Это самая неприятная особа, какую я только знаю! - сказала Дора. - Ты
не можешь себе представить, Джулия, как она брюзжит и какая она ужасная!
     - О, я-то могу себе это представить, моя милая! - сказала Джулия.
     - Да, да, ты можешь, прости, дорогая, что я забыла об этом,  -  сказала
Дора и взяла ее за руку.
     Из этих слов я заключил, что мисс Миллс испытала  превратности  судьбы,
чем   и   объясняется   ее   манера   себя   держать,   исполненная   мудрой
благожелательности, которую я уже  подметил.  А  позже,  в  течение  дня,  я
выяснил, что это было именно так: мисс Миллс не посчастливилось в  любви,  и
она после пережитых ею жестоких потрясений удалилась от  света,  но  тем  не
менее не утратила снисходительного  интереса  к  еще  не  увядшим  упованиям
юности и волнениям сердца.
     Но тут вышел из дома мистер Спенлоу,  и  Дора  направилась  к  нему  со
словами:
     - Посмотрите, папа, какие чудесные цветы!
     А  мисс  Миллс  задумчиво  улыбнулась,   как   будто   желая   сказать:
"Наслаждайтесь, майские мотыльки,  этим  сияющим  утром,  пока  вы  еще  так
молоды!"
     И все мы двинулись по лужайке к коляске, которая уже ждала нас.
     Больше никогда не  будет  у  меня  подобной  прогулки!  И  с  той  поры
действительно никогда не было.
     Их было только трое в фаэтоне, их корзинка с провизией, моя корзинка  с
провизией и футляр с гитарой; конечно, фаэтон был открытый.  Я  ехал  верхом
следом за ними, а Дора сидела спиной к  лошадям  и  смотрела  на  меня.  Она
положила букет рядом  с  собой  на  мягкое  сиденье  и  не  позволила  Джипу
примоститься рядом с ней с этой стороны из боязни, что он  его  помнет.  Она
частенько брала цветы в руки и нюхала. А наши взгляды частенько встречались,
и я понять не могу, как это я не перелетел через голову моей красивой  серой
лошадки прямо в коляску.
     Кажется, было пыльно. Кажется, было очень  пыльно.  Смутно  припоминаю,
что мистер Спенлоу убеждал меня не гарцевать в облаке пыли, но я  совсем  ее
не замечал. Я видел только Дору в ореоле любви и  красоты,  а  кроме  нее  -
никого и ничего. Иногда мистер Спенлоу вставал и спрашивал, нравится ли  мне
ландшафт. Я отвечал, что он восхитителен, да так оно, должно быть,  и  было,
но Дора заслонила от меня все. Солнце светило Доре, птицы щебетали для Доры.
Южный ветерок дул только ради Доры, и для Доры цвели все  цветы  на  холмах,
решительно все, до последнего бутона. Утешением  было  то,  что  мисс  Миллс
понимала меня. Только мисс Миллс могла постичь до конца мои чувства.
     Не знаю, как долго мы ехали, и  до  сего  часа  я  не  ведаю,  куда  мы
приехали. Может быть, куда-нибудь неподалеку от  Гилдфорда.  А  может  быть,
какой-нибудь волшебник из "Тысячи и одной ночи" сотворил это место  на  один
только день, а когда мы уехали, стер его с  лица  3емли.  Это  была  зеленая
лужайка на холме, покрытая мягким дерном. Росли там  и  тенистые  деревья  и
вереск, и, насколько мог охватить взгляд, пейзаж был великолепен.
     Меня очень раздосадовало, когда я увидел здесь людей, поджидавших  нас,
и  моя  ревность,  даже  к  леди,  была   безгранична.   Что   же   касается
представителей моего пола, они все  были  моими  смертельными  врагами  -  в
особенности один плут, года на три-четыре  старше  меня,  с  рыжими  баками,
которые  являлись  для   него   достаточным   основанием   быть   невыносимо
самонадеянным.
     Все мы распаковали наши корзинки и занялись  приготовлениями  к  обеду.
Рыжие Баки объявили, что умеют заправлять салат - чему я не верю! -  и  этим
привлекли к себе всеобщее внимание. Несколько юных леди обмыли для них латук
и по их  указанию  нарезали  его.  Среди  этих  леди  была  и  Дора.  Тут  я
почувствовал, что сама судьба дала мне в соперники этого человека и что один
из нас должен пасть.
     Рыжие Баки заправили салат (удивляюсь,  как  все  остальные  могли  его
есть, ни за что на свете я бы не прикоснулся к нему!), объявили себя главным
виночерпием, и - этакая продувная бестия! - устроили винный погреб  в  дупле
дерева. А вскоре я увидел, как Рыжие Баки с тарелкой  в  руках,  на  которой
лежал почти целый омар, обедают у ног Доры!
     У меня сохранилось весьма смутное воспоминание о том,  что  происходило
после того, как это мрачное зрелище предстало моим глазам. Ну что ж,  я  был
очень весел, но это была  напускная  веселость.  Я  подсел  к  юной  леди  с
маленькими глазками и в розовом платье и немилосердно стал за ней ухаживать.
Мое ухаживание она принимала  благосклонно,  но  не  ведаю,  можно  ли  было
отнести это на мой счет или она имела какие-нибудь виды на Рыжие Баки.  Пили
за здоровье Доры. Тут я сделал вид, будто неохотно прерываю мою болтовню,  а
когда выпил, немедленно ее возобновил. Отвешивая Доре поклон, я встретил  ее
взгляд, и мне показалось, что взгляд был умоляющий. Но она поглядела на меня
поверх Рыжих Бак, и я остался непреклонен.
     У  юного  создания  в  розовом  была  мамаша  в  зеленом,  каковая,  из
соображений  высшей  политики,  нас  разделила.  Впрочем,  и  вся   компания
распалась, покуда убирали остатки обеда, и я стал слоняться между деревьев в
состоянии  крайнего  раздражения,  терзаясь  угрызениями  совести.   Я   уже
подумывал о том, не удрать ли мне  на  моей  серой  лошадке,  сославшись  на
нездоровье, - но только куда? - как вдруг увидел Дору и мисс Миллс.
     - Вы какой-то хмурый, мистер Копперфилд, - сказала мисс Миллс.
     - Простите, вы ошибаетесь. Ничуть не бывало!
     - И ты, Дора, хмурая, - сказала мисс Миллс.
     - Да что ты! Нисколько!
     - Мистер Копперфилд и ты, Дора, опомнитесь!  -  продолжала  мисс  Миллс
внушительным тоном. -  Не  давайте  весенним  цветам  увянуть  от  ничтожной
размолвки. Если они погибнут, то погибнут навсегда. Я говорю  это  по  опыту
собственного прошлого,  которого  уже  не  вернешь.  Родник,  сверкающий  на
солнце,  не  следует  засыпать  камнями  из-за  какого-то  каприза.   Нельзя
необдуманно уничтожать оазис в пустыне Сахаре!
     Я едва сознавал, что делаю,  но,  весь  пылая,  схватил  ручку  Доры  и
поцеловал! А она не сопротивлялась! Поцеловал я руку и мисс Миллс. И все мы,
кажется, очутились на седьмом небе.
     Оттуда мы уже не спускались. Мы оставались там весь  вечер.  Сперва  мы
гуляли среди деревьев, причем Дора застенчиво продела свою ручку под мою.  И
пусть это будет глупо, но один бог знает, какое было бы счастье, если бы  мы
вдруг стали бессмертны и с этим глупым чувством в сердцах  остались  бродить
среди деревьев навсегда!
     Но,  увы,  скоро  мы  услышали  смех  остальной  компании  и  болтовню,
услышали, как кто-то окликал:
     - Дора! Где Дора?
     Пришлось вернуться. Все  потребовали,  чтобы  Дора  спела.  Рыжие  Баки
захотели достать из коляски футляр с гитарой, но Дора сказала, что никто  не
знает, где он находится, кроме меня. Итак, Рыжие Баки были посрамлены в один
момент. И футляр достал я, и открыл его я, и гитару вынул я,  и  около  Доры
сидел я, и я держал ее носовой платочек и  перчатки,  и  я  упивался  каждой
нотой ее восхитительного голоска, и она пела для меня, который ее  любил,  а
все остальные могли рукоплескать, сколько им угодно, но не  имели  ко  всему
этому ни малейшего отношения.
     Я был пьян от радости. Я боялся, что наяву  такое  счастье  невозможно,
что вот-вот я проснусь на Бэкингем-стрит и услышу, как миссис  Крапп  звенит
чайной посудой, приготовляя завтрак. Но Дора пела, и пели остальные, и  мисс
Миллс пела об эхо, дремлющем в пещерах Памяти, как будто мисс Миллс  прожила
на свете сто лет... И спустился вечер, и мы пили чай, заварив его в  котелке
на цыганский манер, и я был счастлив, как никогда.
     И я стал еще счастливее, когда компания,  в  том  числе  и  поверженные
Рыжие Баки, стала разъезжаться и мы отправились  домой  уже  в  сумерках,  в
догорающем свете дня,  а  вокруг  все  благоухало.  Мистера  Спенлоу  начало
клонить ко сну после шампанского - да будет благословенна земля,  породившая
виноград, и солнце, взрастившее его, и гроздья, из которых  давили  вино,  и
торговец, который вино это подделал! - и мистер Спенлоу крепко заснул в углу
фаэтона, а я гарцевал рядом и говорил с Дорой. Она восхищалась моей лошадкой
и похлопывала ее - о! какой очаровательной казалась ее  крошечная  ручка  на
шее лошади! А ее шаль никак не хотела держаться на плечах, и мне то  и  дело
приходилось  ее  поправлять,  и  даже  Джип,  кажется,  стал  замечать,  что
происходит, и начал понимать, что пришло время подумать о  том,  как  бы  со
мной подружиться.
     А эта проницательная мисс Миллс, эта милая, хоть  н  измученная  жизнью
затворница, этот двадцатилетний патриарх, покончивший с мирскими радостями и
горестями и ни за что на свете не желавший пробуждать уснувшее эхо в пещерах
Памяти, - какое доброе дело она сделала!
     - Если  вы  можете  уделить  мне  одно  мгновение,  прошу  вас,  мистер
Копперфилд, приблизьтесь ко мне с этой стороны коляски. Я  хочу  вам  что-то
сказать, - обратилась ко мне мисс Миллс.
     И вот я рядом с нею, на моем прекрасном скакуне серой масти, и рука моя
на дверце фаэтона.
     - Дора приедет ко мне погостить. Она поедет со мной  послезавтра.  Если
вы ничего против не имеете, позвольте пригласить вас к нам. Папа будет очень
рад вас видеть.
     Что мне оставалось, как не призвать мысленно  тысячи  благословений  на
голову мисс Миллс и не схоронить адрес мисс Миллс в  самом  надежном  уголке
моей памяти? Что мне оставалось, как не горячо поблагодарить мисс  Миллс  за
эту услугу и не сказать ей, насколько высоко я ценю ее дружбу?
     Тут мисс Миллс благосклонно отпустила меня со словами:
     - Возвращайтесь к Доре.
     Я вернулся назад, а Дора высунулась  из  коляски,  чтобы  удобней  было
беседовать со мной, и так  мы  проговорили  всю  дорогу.  Я  ехал  на  своем
прекрасном скакуне серой масти так близко к колесу, что  он  задел  передней
ногой за колесо и "содрал кожу, так что придется  уплатить  три  фунта  семь
шиллингов", как заявил мне его хозяин, каковую сумму  я  и  уплатил,  считая
совсем ничтожной эту плату  за  полученную  мною  огромную  радость.  А  что
касается мисс Миллс, - она тем временем глядела на луну, бормотала  какие-то
стихи и, мне кажется, вспоминала те  далекие  дни,  когда  она  была  чем-то
связана с землей.
     До Норвуда было слишком близко, и мы приехали туда  слишком  скоро,  но
мистер Спенлоу, подъезжая к дому, пришел в себя и сказал:
     - Зайдите к нам, Копперфилд, отдохните.
     Я согласился, и нам подали сандвичи и вино,  разбавленное  водой.  Дора
разрумянилась и в освещенной комнате казалась мне такой восхитительной,  что
я не мог заставить себя уйти и сидел, не отрывая от  нее  глаз,  в  каком-то
полусне, пока храп мистера Спенлоу не напомнил мне о том, что пора  и  честь
знать. И мы расстались. Всю дорогу я ощущал  последнее  прикосновение  ручки
Доры к моей руке, десятки раз вспоминал каждый эпизод и каждое ее  слово  и,
уже лежа в постели, восхищался ею, как только может восхищаться  юный  олух,
потерявший от любви голову.
     Проснувшись утром, я решил объясниться Доре в  любви  и  ждать  решения
своей участи. Вопрос заключался только в  одном:  быть  мне  счастливым  или
несчастным? Других вопросов для меня не существовало,  и  одна  только  Дора
могла на него ответить. Три дня я провел в крайне бедственном положении, без
конца терзая себя самыми неутешительными толкованиями всего, что  когда-либо
происходило  между  Дорой  и  мной.  Наконец,  нарядившись   соответствующим
образом, что стоило немало денег,  я  отправился  к  мисс  Миллс  с  твердым
решением объясниться в любви.
     Не стоит упоминать сейчас о том, сколько раз я прошел взад и вперед  по
улице и обежал вокруг площади (на  собственном  мучительном  опыте  я  тогда
узнал, что на детскую старую  загадку  есть  лучшая  разгадка),  прежде  чем
решился подняться по ступеням и постучать. Даже постучав -  и  ожидая,  пока
мне откроют дверь, я вдруг подумал: а что, если осведомиться,  проживает  ли
здесь мистер Блекбой (в подражание бедняге Баркису), попросить  извинения  и
ретироваться? Однако я устоял.
     Мистера Миллса не было дома. Да я и не предполагал его застать.  В  нем
никто не нуждался. Мисс Миллс была дома. Достаточно и мисс Миллс.
     Меня провели наверх в комнату, где находились мисс Миллс  и  Дора.  Был
там и Джин. Мисс Миллс переписывала ноты (помнится, это была  новая  песенка
под  названием  "Панихида  по  любви"),  а  Дора  рисовала  цветы.   Что   я
почувствовал, увидев, что это мои цветы! Точно такие цветы, какие я купил на
Ковент-Гарденском рынке! Не скажу, чтобы на рисунке сходство было полное или
что эти цветы хоть сколько-нибудь напоминали  какие  бы  то  ни  было  цветы
вообще, но я узнал по тщательно скопированной бумаге,  которой  был  обернут
букет, что предполагалось изобразить.
     Мисс Миллс очень обрадовалась, увидев меня, и очень сожалела, что  папы
нет дома, хотя, кажется, мы все втроем  перенесли  это  весьма  мужественно.
Несколько минут мисс Миллс развлекала меня разговором, потом  положила  перо
на "Панихиду по любви", встала и покинула комнату.
     Я начал подумывать, не отложить ли мне объяснение на завтра.
     - Надеюсь, ваша бедная лошадка не очень устала,  когда  пришла  вечером
домой.  Для  нее  это  длинный  путь,  -  сказала  Дора,  взглянув  на  меня
очаровательными главками.
     Я начал подумывать, не объясниться ли мне сегодня.
     - Да, для нее это длинный путь, потому что ее ничто не поддерживало  во
время нашей поездки, - сказал я.
     - А разве ее, бедняжку, не покормили? - спросила Дора.
     Я начал подумывать, не отложить ли объяснение на завтра.
     - Н-нет... О ней позаботились как  следует...  Я  хотел  сказать,  что,
находясь около вас, она не  наслаждалась  тем  невыразимым  счастьем,  каким
наслаждался я.
     Дора склонила голову над своим рисунком, - я пылал как в  лихорадке,  а
ноги у меня одеревенели, - и сказала:
     - Вы как будто не все время наслаждались этим счастьем.
     Тут я понял, что жребий брошен и объясниться надо немедленно.
     - По крайней мере вы совсем не думали об  этом  счастье,  когда  сидели
около мисс Китт, - сказала Дора, подняв брови и тряхнув головкой.
     Должен заметить, что  мисс  Китт  звали  юное  создание  в  розовом,  с
маленькими глазками.
     - Я, собственно говоря, не понимаю, почему вы должны были  наслаждаться
и почему вообще вы называете это счастьем. Нет,  вы  не  думаете  того,  что
говорите. Но, конечно, вы совершенно свободны и можете  поступать,  как  вам
угодно. Джип! Вот несносный! Сюда!
     Не знаю, как я это сделал, но я сделал  это  в  один  миг.  Я  опередил
Джипа. Я заключил Дору в объятия. Я был безумно  красноречив.  Недостатка  в
словах у меня не было. Я ск