и?
     - Можете, если хотите. Все зависит от того, какого вы мнения об этом, -
сказала Пегготи.
     - А ты какого мнения, Пегготи? - спросил я.
     Я задал этот вопрос и посмотрел на нее с любопытством, потому что и она
смотрела на меня с нескрываемым любопытством.
     - Мое мнение такое, - после недолгого колебания сказала Пегготи, отводя
взгляд и снова принимаясь за шитье: - я сама никогда не была замужем, мистер
Дэви, и замуж не собираюсь. Вот все, что я об этом знаю.
     - Ты на меня не сердишься, правда, Пегготи? - помолчав минутку, спросил
я.
     Я и в самом  деле  подумал,  что  она  рассердилась,  -  так  сухо  она
отвечала. Но, оказывается, я ошибся: она отложила в сторону чулок  (это  был
ее собственный чулок)  и,  широко  раскрыв  объятия,  обхватила  руками  мою
кудрявую головку и крепко ее сжала. Я знаю, что она сжала ее крепко,  потому
что Пегготи была очень полная женщина и при малейшем резком движении  от  ее
платья  отскакивали  сзади  пуговицы.  И  я  припоминаю,  что  две  пуговицы
отлетели, когда она меня обнимала.
     - А теперь почитайте мне еще немного о крокиндилах, - сказала  Пегготи,
которая не совсем усвоила это слово. - Мне хочется еще о них послушать.
     Я хорошенько не понимал, почему у Пегготи такой странный вид  и  почему
она с такой охотой готова вернуться к крокодилам. Однако мы снова  принялись
за этих чудовищ, я окончательно разгулялся, и мы зарывали их яйца  в  песок,
чтобы детеныши вылупливались на солнце; убегали от них, то и дело сворачивая
в сторону, потому  что  они  неуклюжи  и  не  могут  поворачиваться  быстро;
подражая туземцам, мы бросались за  ними  в  воду  и  вонзали  им  в  глотку
заостренные палки; короче, мы прошли всю крокодилью науку. Во всяком случае,
я прошел, но у меня остались сомнения касательно Пегготи, которая то и  дело
в задумчивости задевала себе иглою щеки и нос и колола руки.
     Мы покончили с крокодилами и  перешли  к  аллигаторам,  когда  зазвонил
колокольчик у садовой калитки. Мы бросились к двери; там  стояла  моя  мать,
показавшаяся мне красивее, чем когда бы то ни было, а  с  ней  джентльмен  с
прекрасными черными волосами и бакенбардами, который в  прошлое  воскресенье
провожал нас домой из церкви.
     Когда моя мать остановилась на пороге,  чтобы  взять  меня  на  руки  и
поцеловать, джентльмен  сказал,  что  мальчуган  пользуется  более  высокими
привилегиями, чем любой монарх, или что-то в этом роде; я понимаю, что здесь
мне на помощь приходят более поздние соображения.
     - Что это значит? - спросил я его из-за плеча моей матери.
     Он погладил меня по голове, но мне почему-то не понравился ни  он  сам,
ни его низкий голос, и было досадно, что его рука, касаясь меня, коснется  и
моей матери - так оно и случилось. Я изо всех сил оттолкнул руку.
     - О Дэви! - с упреком воскликнула моя мать.
     -  Милый  мальчик!  -  сказал  джентльмен.  -  Меня  не  удивляет   его
привязанность.
     Я никогда еще не видел такого чудесного румянца на  лице  моей  матери.
Она мягко  пожурила  меня  за  грубость  и,  прижимая  меня  к  своей  шали,
повернулась, чтобы поблагодарить джентльмена, потрудившегося проводить ее до
дому. При этом  она  протянула  ему  руку,  и,  когда  он  пожимал  ее,  мне
показалось, что она бросила взгляд на меня.
     - Пожелаем друг другу спокойной ночи, мой славный мальчуган!  -  сказал
джентльмен после того, как склонил голову - я это  видел!  -  над  маленькой
перчаткой моей матери.
     - Спокойной ночи! - сказал я.
     - Так будем же добрыми друзьями! - со смехом сказал джентльмен.  -  Дай
руку!
     Моя правая рука была в руке матери, поэтому я протянул ему левую.
     - Да ведь ты подаешь не ту руку, Дэви! - засмеялся джентльмен.
     Мать хотела протянуть ему мою правую руку, но я  решил,  по  упомянутой
выше причине, не подавать ее и не подал. Я протянул ему левую, а он, ласково
пожав ее, заявил, что я молодец, и ушел.
     Вижу, как сейчас, - он идет по саду и,  обернувшись  в  последний  раз,
пронизывает нас взглядом своих зловещих черных глаз, прежде чем захлопнулась
дверь.
     Пегготи, которая не проронила ни единого словечка и  не  шевельнула  ни
одним пальцем, медленно задвинула засовы, и мы все прошли в гостиную. Вместо
того чтобы сесть в кресло у камина, моя мать,  вопреки  своему  обыкновению,
осталась в другом конце комнаты и тихонько что-то напевала.
     - Надеюсь, вы приятно провели вечер, сударыня, - сказала Пегготи,  стоя
с подсвечником в руке посреди комнаты, неподвижная, как бочка.
     - Благодарю вас, Пегготи, - весело отвечала моя мать, - я очень приятно
провела вечер.
     - Новое лицо. Это приятно, - пробормотала Пегготи.
     - Да, очень приятно, - подтвердила моя мать.
     Пегготи продолжала  стоять  посреди  комнаты,  моя  мать  снова  начала
напевать, а я заснул, но не так крепко, чтобы не слышать голосов, хотя и  не
понимал, о чем идет  речь.  Когда  я  очнулся  от  этой  тревожной  дремоты,
оказалось, что Пегготи и моя мать обе в слезах и обе говорят.
     - Только не такой, как этот. Он не понравился бы мистеру Копперфилду, -
промолвила Пегготи. - Вот что я вам скажу и готова в том поклясться!
     - Боже мой! - воскликнула моя мать. - Вы меня с ума  сведете!  Была  ли
еще на свете бедная девушка, с которой ее служанка обращалась бы так  дурно,
как со мной? Но почему я несправедлива сама к себе и называю себя  девушкой?
Разве я не была замужем, Пегготи?
     - Богу известно, что были, сударыня! - отвечала Пегготи.
     - Ну, так как же вы смеете, - продолжала моя мать, - нет, я  не  хотела
сказать: "как вы смеете", Пегготи, но как хватило у  вас  духу  расстраивать
меня и говорить такие горькие слова, когда вы прекрасно знаете, что  у  меня
здесь нет ни единого друга, к которому я могла бы обратиться?
     - Потому-то я и говорю, что это вам не подходит, - возразила Пегготи. -
Да! Это вам не подходит. Да! И никак не может подойти. Да!
     Я подумал, что  Пегготи  сейчас  швырнет  на  пол  подсвечник  -  столь
энергически она им размахивала.
     - Как можете вы так  огорчать  меня  и  быть  такой  несправедливой?  -
сказала моя мать, плача еще горше. - Как можете вы говорить так, словно  все
решено и покончено, Пегготи, когда я повторяю вам снова и снова, жестокая вы
женщина, что ровно  ничего  не  было,  кроме  самой  обычной  учтивости!  Вы
говорите о восхищении. Но что же мне делать? Или вы хотите, чтобы  я  сбрила
волосы и выкрасила себе лицо  в  черный  цвет,  или  обезобразила  бы  себя,
обожглась, ошпарилась, или еще что-нибудь в этом роде? Думаю,  вы  бы  этого
хотели, Пегготи. Я думаю, вы бы обрадовались!
     Мне показалось что Пегготи приняла этот упрек близко к сердцу.
     - А мой дорогой мальчик! - воскликнула моя мать, подходя  к  креслу,  в
котором я сидел, и ласково меня обнимая. - Мой родной маленький Дэви!  Может
быть, мне хотят намекнуть, что  я  мало  люблю  мое  драгоценное  сокровище,
милого моего мальчика?
     - Никто никогда и не заикался об этом, - сказала Пегготи.
     - Вы заикались, Пегготи! - возразила моя мать. - И вы это знаете. Какой
же еще можно сделать вывод из всего, что вы сказали,  недобрая  вы  женщина,
хотя вам известно не хуже, чем мне, что месяц назад я ради  него  не  купила
себе нового  зонтика,  а  мой  старый  зеленый  совсем  протерся  и  бахрома
обтрепалась? Вам это известно, Пегготи! Вы не можете  отрицать.  -  Тут  она
ласково прижалась  щекой  к  моей  щеке.  -  Скажи,  я  плохая  мама,  Дэви?
Нехорошая, злая, жестокая, дурная мама? Скажи, дитя мое, скажи "да", дорогой
мой мальчик, и Пегготи будет  любить  тебя,  а  любовь  Пегготи  стоит  куда
больше, чем моя, Дэви. Я тебя совсем не люблю, правда?
     Вот тут мы все трое заплакали. Кажется, я плакал громче  всех,  но  все
плакали непритворно. Я был в полном отчаянии и боюсь,  что,  оскорбленный  в
самых нежных  своих  чувствах,  назвал  Пегготи  "свиньей".  Помню,  славная
женщина была глубоко опечалена и, должно  быть,  осталась  по  этому  случаю
совсем без пуговиц, потому что раздался  своего  рода  залп  и  эти  снаряды
отлетели, когда она, помирившись с моей матерью, опустилась на колени  перед
моим креслом и помирилась со мною.
     Мы пошли спать в полном унынии. Рыдания долго  мешали  мне  заснуть,  а
когда особенно сильный приступ рыданий едва ли не подбросил меня на постели,
я увидел мать; она сидела на моей кроватке,  склонившись  надо  мной.  После
этого я заснул в ее объятиях и спал крепко.
     Не могу припомнить, когда я опять встретил этого джентльмена - то ли  в
следующее воскресенье, то ли прошло больше времени, прежде чем  он  появился
снова. Я не стану утверждать, что в памяти моей точно сохранились  даты.  Но
он опять был в церкви и потом шел с нами до дому. И он вошел  в  дом,  чтобы
взглянуть на  прекрасную  герань,  стоявшую  у  нас  в  окне  гостиной.  Мне
показалось, что он  не  обратил  на  нее  особого  внимания,  но,  собираясь
уходить, он попросил мою мать дать  ему  один  цветок.  Она  предложила  ему
выбрать самому, но он отказался - я  не  мог  понять  почему,  -  тогда  она
сорвала цветок и подала ему. Он сказал, что никогда, никогда не  расстанется
с ним, а я счел его попросту дураком, раз он не знает,  что  через  день-два
все лепестки осыплются.
     Пегготи стала проводить с нами по вечерам меньше времени,  чем  раньше.
Моя мать очень часто обращалась к ней за советом - казалось мне,  чаше,  чем
обычно, - и мы трое оставались закадычными  друзьями;  однако  в  чем-то  мы
изменились, и нам было уже не так хорошо втроем. Иной раз я воображал, будто
Пегготи  недовольна  тем,  что  моя  мать  надевает  свои  красивые  платья,
хранившиеся у нее в комоде, и слишком часто ходит в гости к соседке, но я не
мог толком понять, в чем тут дело.
     Мало-помалу  я  привык  видеть  джентльмена  с  черными   бакенбардами.
Нравился он мне не больше, чем в самом начале,  и  я  испытывал  все  то  же
тревожное чувство ревности; если же  были  у  меня  для  этого  какие-нибудь
основания, кроме инстинктивной детской неприязни и общих соображений, что мы
с Пегготи можем позаботиться о  моей  матери  без  посторонней  помощи,  то,
разумеется, не те основания, какие я мог бы найти, будь я постарше. Но ни  о
чем подобном я тогда не задумывался. Я мог кое-что подмечать, но сплести  из
этих обрывков сеть и уловить в нее кого-нибудь было мне еще не по силам.
     Однажды осенним утром я гулял с  матерью  в  саду  перед  домом,  когда
появился верхом мистер  Мэрдстон,  -  теперь  я  знал,  как  его  зовут.  Он
остановил лошадь, чтобы приветствовать мою мать, сказал, что едет в Лоустофт
повидаться с друзьями, прибывшими туда на яхте, и весело предложил  посадить
меня перед собой в седло, если я не прочь проехаться.
     Воздух был такой чистый и мягкий, а лошади, храпевшей и рывшей копытами
землю у садовой калитки, казалось, так нравилась мысль о прогулке,  что  мне
очень захотелось поехать. Меня послали наверх к Пегготи принарядиться, а тем
временем мистер Мэрдстон спешился и, перебросив  через  руку  поводья,  стал
медленно прохаживаться взад и вперед по ту сторону живой изгороди из лесного
шиповника, а моя мать медленно прохаживалась взад и вперед по  эту  сторону,
чтобы составить ему компанию. Помню, Пегготи и я украдкой посмотрели на  них
из моего  маленького  окошка;  помню,  как  они,  прогуливаясь,  внимательно
разглядывали разделявший их шиповник и как Пегготи, которая была поистине  в
ангельском расположении духа, сразу рассердилась и принялась  изо  всех  сил
приглаживать мне волосы щеткой - совсем не в ту сторону.
     Вскоре мистер Мэрдстон и я тронулись в путь; лошадь пустилась рысью  по
зеленой траве у обочины дороги. Он  слегка  придерживал  меня  одной  рукой;
непоседливым я не был, но теперь, поместившись перед ним в седле, я  не  мог
удержаться, чтобы не поворачивать голову и не заглядывать ему в лицо.  Глаза
у него были черные и пустые -  не  нахожу  более  подходящего  слова,  чтобы
описать глаза,  лишенные  глубины,  в  которую  можно  заглянуть;  в  минуты
рассеянности благодаря игре  света  они  начинают  слегка  косить  и  как-то
странно  обезображиваются.  Бросая  на  него  взгляд,  я  несколько  раз   с
благоговейным страхом наблюдал это явление и задавал себе вопрос, о  чем  он
так сосредоточенно размышляет. Вблизи  его  волосы  и  бакенбарды  были  еще
чернее и гуще, чем казалось мне  раньше.  Квадратная  нижняя  часть  лица  и
черные точки  на  подбородке  -  следы  густой  черной  бороды,  которую  он
ежедневно тщательно брил, - напоминали  мне  ту  восковую  фигуру,  какую  с
полгода назад привозили в наши края. Все это, а также  правильно  очерченные
брови и бело-черно-коричневое лицо - будь проклято его лицо и память о  нем!
- заставляли меня, несмотря на мои дурные предчувствия,  считать  его  очень
красивым мужчиной. Не сомневаюсь, что красивым  считала  его  и  моя  бедная
мать.
     Мы  приехали  в  гостиницу  на  берегу  моря,  где   два   джентльмена,
расположившись в отдельной комнате, курили сигары. Каждый из них  развалился
по крайней мере на четырех стульях, и были они одеты в широкие грубошерстные
куртки. В углу лежали связанные в огромный  узел  пальто,  морские  плащи  и
флаг.
     Когда мы вошли, оба неуклюже поднялись со стульев и сказали:
     - Здравствуйте, Мэрдстон! Мы уже боялись, что вы умерли.
     - Еще нет, - сказал мистер Мэрдстон.
     - А кто этот малыш? - спросил один из джентльменов, положив руку мне на
плечо.
     - Это Дэви, - ответил мистер Мэрдстон.
     - Какой Дэви? - спросил джентльмен. - Дэви Джонс?
     - Копперфилд, - ответил мистер Мэрдстон.
     - Как? Обуза очаровательной миссис Копперфилд? - воскликнул джентльмен.
- Хорошенькой вдовушки!
     - Куиньон, пожалуйста, будьте осторожны, - сказал  мистер  Мэрдстон.  -
Кое-кто очень не глуп.
     - Кто же это? - смеясь, спросил джентльмен. Я с живостью поднял голову,
желая узнать, о ком идет речь.
     - Всего-навсего Брукс из Шеффилда, - сказал мистер Мэрдстон.
     С облегчением я узнал, что это всего-навсего мистер Брукс из  Шеффилда;
сначала я, право же, подумал, что они говорят обо мне!
     Вероятно, было что-то очень забавное в этом мистере Бруксе из Шеффилда,
так как оба джентльмена расхохотались от души, и мистер Мэрдстон тоже  очень
развеселился.  Посмеявшись,  джентльмен,  которого  он   назвал   Куиньоном,
спросил:
     - А каково мнение Бруксз из Шеффилда о затеваемом деле?
     - Не думаю, чтобы в настоящее время Брукс был хорошо осведомлен о  нем,
но как будто он не особенно его одобряет, - ответил мистер Мэрдстон.
     Снова раздался смех, а мистер Куиньон сказал, что  позвонит  и  закажет
хереса, чтобы выпить за здоровье Брукса. Он так и сделал, а  когда  принесли
вино, налил мне немножко и, дав печенье, заставил встать и  произнести:  "За
погибель Брукса из Шеффилда!" Тост был встречен  громкими  аплодисментами  и
таким хохотом, что я тоже засмеялся, после чего они снова захохотали. Короче
говоря, нам было очень весело.
     После этого мы гуляли по скалистому берегу, сидели на траве, смотрели в
подзорную трубу -  когда  мне  приставили  ее  к  глазу,  я  ничего  не  мог
разглядеть, но притворился,  будто  что-то  вижу,  -  а  затем  вернулись  в
гостиницу к раннему обеду. Во  время  прогулки  оба  джентльмена  непрерывно
курили - судя по запаху  их  курток,  я  заключил,  что,  должно  быть,  они
предаются этому занятию с того дня,  как  доставили  им  на  дом  куртки  от
портного. Надобно упомянуть о том, что мы побывали на борту  яхты,  где  они
все трое спустились в  каюту  и  занялись  какими-то  бумагами.  Заглянув  в
застекленный люк, я увидел, что они поглощены работой. Меня они оставили  на
это время в обществе очень славного человека с большой копной рыжих волос на
голове и в маленькой глянцевитой шляпе; на его полосатой рубахе  или  жилете
было написано поперек груди заглавными буквами "Жаворонок". Я решил, что это
его фамилия, а так как он живет на борту судна и у него нет двери, где бы он
мог повесить табличку с фамилией, то он  ее  носит  на  груди;  но  когда  я
обратился к нему: "Мистер Жаворонок", - он сказал, что так называется яхта.
     В течение всего дня я замечал,  что  мистер  Мэрдстон  был  солидней  и
молчаливей, чем два других джентльмена. Те были очень веселы  и  беззаботны.
Они непринужденно шутили друг с другом, но  редко  обращались  с  шутками  к
нему. Мне казалось, что он более умен и сдержан и они питают к нему чувство,
сходное с моим. Раза два я подметил, как мистер Куиньон во  время  разговора
искоса посматривал на мистера Мэрдстона, словно желал убедиться, что тот  не
выражает  неудовольствия,  а  один  раз;  когда  мистер   Пасснидж   (другой
джентльмен) особенно воодушевился, мистер Куиньон наступил  ему  на  ногу  и
украдкой предостерег взглядом, указывая на мистера  Мэрдстона,  который  был
суров и молчалив. И я не припоминаю, чтобы в тот день мистер  Мэрдстон  хоть
разок засмеялся - разве что посмеялся над Бруксом из Шеффилда, да и то  была
его собственная шутка.
     Домой мы вернулись рано. Вечер был прекрасный, и моя мать  снова  стала
гулять с мистером Мэрдстоном вдоль  живой  изгороди  из  шиповника,  а  меня
отослали наверх пить чай. Когда он ушел, мать начала расспрашивать меня, как
я провел день, о чем говорили джентльмены и что делали. Я  упомянул  о  том,
что они сказали о ней, а  она  засмеялась  и  назвала  их  дерзкими  людьми,
болтавшими вздор, но я понял, что это доставило ей удовольствие. Я это понял
не хуже, чем понимаю теперь. Я воспользовался случаем и спросил, знакома  ли
она  с  мистером  Бруксом  из  Шеффилда,  но  она  ответила  отрицательно  и
предположила, что это какой-нибудь владелец фабрики ножей и вилок *.
     Могу ли я сказать  о  ее  лице,  -  столь  изменившемся  потом,  как  я
припоминаю, и отмеченном печатью смерти, как знаю я  теперь,  -  могу  ли  я
сказать, что его уже нет, когда вижу его сейчас так же ясно, как любое лицо,
на которое мне вздумается посмотреть на людной улице? Могу ли я сказать о ее
девичьей красоте, что она исчезла и нет ее больше,  если  я,  как  и  в  тот
вечер, чувствую сейчас на своей щеке ее дыхание? Могу ли я сказать, что мать
моя изменилась, если в моей памяти она возвращается к жизни всегда  в  одном
обличий? И если память эта, оставшаяся более верной ее  нежной  юности,  чем
верен был я или любой другой, по-прежнему хранит то, что лелеяла тогда?
     Я вижу ее  такой,  какою  была  она,  когда  я  после  этого  разговора
отправился спать, а она пришла пожелать мне спокойной  ночи.  Она  шаловливо
опустилась на колени возле кровати, подперла подбородок  руками  и,  смеясь,
спросила:
     - Так что же они сказали, Дэви? Повтори. Я не могу этому поверить.
     - "Очаровательная"... - начал я.
     Моя мать зажала мне рот, чтобы я замолчал.
     - Нет, только не очаровательная! - смеясь, воскликнула она.  -  Они  не
могли сказать "очаровательная", Дэви. Я знаю, что не могли!
     - Они сказали: "Очаровательная миссис Копперфилд", - твердо повторил я.
- И "хорошенькая".
     - Нет! Нет! Этого не могло быть. Только не хорошенькая! - перебила  моя
мать, снова касаясь пальцами моих губ.
     - Сказали: "хорошенькая". "Хорошенькая вдовушка".
     - Какие глупые, дерзкие люди! - воскликнула  мать,  смеясь  и  закрывая
лицо руками. - Какие смешные люди! Правда? Дэви, дорогой мой...
     - Что, мама?
     - Не рассказывай Пегготи. Пожалуй,  она  рассердится  на  них.  Я  сама
ужасно сержусь на них, но мне бы хотелось, чтобы Пегготи не знала.
     Конечно, я обещал. Мы еще и еще раз поцеловались, и я крепко заснул.
     Теперь, по  прошествии  такого  долгого  времени,  мне  кажется,  будто
Пегготи  на  следующий  же  день  сделала  мне  поразительное  и  необычайно
заманчивое предложение, о котором я собираюсь рассказать; но, вероятно,  эт