рону холмов, - и  пойдешь  все
прямо, пока не увидишь домов у моря, думаю, там ты услышишь о ней.
     Только вряд ли она что-нибудь подаст, так вот возьми пенни.
     С благодарностью я принял подаяние и купил себе хлеба. Подкрепляясь  на
ходу, я побрел в том направлении, какое указал мне добрый человек, и  прошел
немало, а домов, о которых он говорил, все не было. Наконец я  увидел  вдали
несколько домиков и, приблизившись к ним, вошел в лавочку (такие лавки у нас
обычно называли мелочными) и осведомился, не могут ли мне сказать, где живет
мисс Тротвуд. Я обращался  к  мужчине  за  прилавком,  -  он  отвешивал  рис
какой-то девице, - но та, думая, что вопрос задан ей, быстро обернулась.
     - Моя хозяйка? - воскликнула она. - Что тебе нужно от нее, мальчик?
     - Простите, я хотел бы поговорить с ней, - ответил я.
     - Верно, выклянчить что-нибудь! - отрезала девица.
     - Право же, нет! - сказал я.
     Но, вспомнив вдруг, что именно таково было мое намерение, я в  смущении
замолчал и почувствовал, как румянец залил мне лицо.
     Девушка, которая, судя по  ее  словам,  была  служанкой  моей  бабушки,
положила рис в корзинку и вышла из лавки, сказав мне, что я  могу  следовать
за ней, если хочу узнать, где живет  мисс  Тротвуд.  Я  не  ждал  вторичного
приглашения, хотя меня охватил такой страх и я так волновался,  что  ноги  у
меня  подкашивались.  Я  последовал  за  девицей,  и  вскоре  мы  подошли  к
хорошенькому маленькому коттеджу с веселыми окнами-фонарями; перед коттеджем
был  четырехугольный  усыпанный  гравием  дворик  или  садик,  где   чудесно
благоухали цветы, за которыми заботливо ухаживали.
     - Это дом мисс Тротвуд, - объявила девица. - Теперь ты  его  видишь,  и
больше мне нечего тебе сказать.
     С этими словами она убежала в дом, словно снимая с себя ответственность
за мое появление, а я остался один у калитки и безутешно смотрел поверх  нее
на окно гостиной, где видна была кисейная занавеска, посредине  раздвинутая,
большой  круглый  зеленый  экран  или  веер,  укрепленный  на   подоконнике,
маленький столик и громадное  кресло,  внушившие  мне  опасения,  что,  быть
может, в эту самую  минуту  в  нем  восседает  величественно  и  грозно  моя
бабушка.
     К тому времени мои  башмаки  пришли  в  печальное  состояние.  Подметки
постепенно отвалились, а сверху кожа потрескалась и лопнула, так что они  ни
видом своим, ни формой уже не походили на  обувь.  Шляпа  (служившая  мне  и
ночным колпаком) была так  сплющена  и  помята,  что  самая  старая  дырявая
кастрюля без  ручки,  валяющаяся  в  мусорной  куче,  могла  бы  преспокойно
соперничать с ней. Моя рубашка и штаны, загрязнившиеся от пота, росы,  травы
и кентской земли, на которой  я  спал,  и  вдобавок  разорванные,  могли  бы
отпугивать птиц от бабушкиного сада, покуда я стоял у калитки. Волосы мои не
знали ни гребня, ни щетки с той поры, как я ушел из Лондона.  От  непривычно
долгого пребывания на открытом воздухе и солнцепеке мое  лицо,  шея  и  руки
загорели до черноты. С головы до пят я  был  осыпан  меловой  пылью,  словно
вылез из печи для  обжигания  извести.  Вот  в  каком  плачевном  состоянии,
мучительно это сознавая, я собирался встретиться с моей грозной  бабушкой  и
медлил, прежде чем впервые предстать пред ней.
     Спустя некоторое время, когда нерушимая тишина за окном гостиной навела
меня на мысль, что бабушки там нет, я поднял глаза к окну во  втором  этаже,
где увидел румяного, симпатичного седовласого джентльмена,  который  забавно
прищурил один глаз, несколько раз кивнул мне головой, столько же раз покачал
ею, улыбнулся и скрылся.
     Я и без того уже был растерян, а теперь, видя такое странное поведение,
растерялся еще больше и готов был  улизнуть,  чтобы  поразмыслить,  как  мне
надлежит действовать,  но  в  эту  минуту  из  дома  вышла  леди  в  платке,
повязанном поверх чепца, в садовых перчатках, с садовой  сумкой  на  животе,
напоминающей суму сборщика дорожных пошлин, и  с  большим  ножом.  Я  тотчас
признал в ней мисс Бетси, потому что, выйдя из  дома,  она  прошествовала  с
такою же важностью, с какой шествовала  по  нашему  саду  в  бландерстонском
Грачевнике, о чем так часто рассказывала моя бедная мать.
     - Вон отсюда! - сказала мисс Бетси, тряхнув головой и  рассекая  воздух
ножом. - Вон отсюда! Мальчишек сюда не пускают!
     С трепещущим сердцем я смотрел, как она проследовала  в  угол  сада  и,
наклонившись, принялась выкапывать  какой-то  корешок.  Потом,  окончательно
упав духом, но движимый отчаянием, я потихоньку вошел в сад и, остановившись
подле нее, тронул ее пальцем.
     - Простите, сударыня... - начал я. Она вздрогнула и подняла глаза.
     - Простите, бабушка...
     - Что? - вскричала мисс Бетси таким удивленным юном, какого  я  никогда
еще не слыхивал.
     - Простите, бабушка, я ваш внук.
     - О господи! - сказала бабушка. И села прямо на дорожку.
     - Я Дэвид Копперфилд из Бландерстона в Суффолке, где вы были в ту ночь,
когда я родился, и видели мою дорогую маму. Я был очень несчастен с тех пор,
как она умерла. Обо мне не заботились, ничему  меня  не  учили,  бросили  на
произвол судьбы, заставили взяться за работу, которая мне никак не подходит.
Вот потому-то я и убежал, и пришел к вам. В первый же  день  меня  ограбили,
всю дорогу я шел пешком и за все это время ни разу не спал в постели.
     Тут я вдруг потерял самообладание и, разведя руками, чтобы показать  ей
мое  оборванное  платье  и  призвать  его  в  свидетели  перенесенных   мною
страданий, разразился рыданиями, которые, вероятно, накопились во мне за всю
эту неделю.
     Бабушка, лицо которой  не  выражало  решительно  никаких  чувств  кроме
беспредельного изумления, сидела на гравии и смотрела на меня во все  глаза,
пока я не разрыдался, а тогда она быстро встала, схватила меня за шиворот  и
потащила в гостиную. Там она первым  делом  открыла  высокий  стенной  шкаф,
достала оттуда несколько бутылок и влила мне в  рот  понемножку  из  каждой.
Должно быть, она хватала их наугад, потому что, помню, я  почувствовал  вкус
анисовой водки, анчоусного соуса и приправы к  салату.  Угостив  меня  этими
подкрепляющими средствами и видя, что я продолжаю истерически всхлипывать  и
не могу сдержать себя, она уложила меня на диван, подсунула мне  под  голову
шаль, а под ноги свой собственный платок  с  головы,  чтобы  я  не  запачкал
обивки, затем уселась за упомянутым мною зеленым веером или экраном, так что
я не видел ее лица,  и  начала  восклицать:  "Господи,  помилуй!"  -  словно
стреляя из пушки с промежутками в одну минуту. Немного погодя она  позвонила
в колокольчик.
     - Дженет.  -  сказала  бабушка,  когда  в  комнату  вошла  служанка,  -
поднимись наверх, передай мой привет мистеру Дику и скажи, что я хочу с  ним
поговорить.
     Дженет как будто удивилась при виде меня, неподвижно лежащего на диване
(я не смел пошевельнуться, опасаясь вызвать неудовольствие бабушки),  однако
пошла исполнять поручение. Бабушка, заложив руки за  спину,  шагала  взад  и
вперед по комнате, пока не вошел, улыбаясь, тот  самый  джентльмен,  который
подмигивал мне из верхнего окна.
     - Мистер Дик, - сказала моя  бабушка,  -  не  прикидывайтесь  дурачком,
потому что никто не может быть более рассудителен, чем вы,  стоит  вам  того
пожелать. Все мы это знаем. А стало быть - не прикидывайтесь дурачком.
     Джентльмен мгновенно сделал серьезное лицо и, показалось мне, посмотрел
на меня так, словно умолял не заикаться об окне.
     - Мистер Дик, вы слышали от меня о  Дэвиде  Копперфилде?  -  продолжала
бабушка. - Не притворяйтесь, будто у вас нет памяти, мы-то с вами знаем, что
это не так.
     - Дэвид Копперфилд? - переспросил мистер Дик, который, по моему мнению,
мало что об этом  помнил.  -  Дэвид  Копперфилд?  О  да,  конечно!  Дэвид...
разумеется.
     - Ну так вот это его мальчик, его сын, - сказала бабушка. - Он  был  бы
вылитый отец, если бы не был похож также и на свою мать.
     - Его сын? - повторил мистер Дик. - Сын Дэвида? Неужели?
     - Да, - подтвердила бабушка, - и  недурную  придумал  он  проделку.  Он
убежал. Ах, его сестра, Бетси Тротвуд, никогда бы не убежала!
     Бабушка решительно тряхнула головой, вполне  полагаясь  на  характер  и
поведение девочки, которая так н не родилась.
     - О! Вы думаете, она бы не убежала? - спросил мистер Дик.
     - Господи, спаси  и  помилуй  этого  человека!  -  сердито  воскликнула
бабушка. - О чем это он толкует? Да разве я не знаю, что она бы не  убежала?
Жила бы она со своей крестной матерью, и были бы мы привязаны друг к  другу.
Сделайте милость, скажите, куда и откуда могла бы бежать  его  сестра  Бетси
Тротвуд?
     - Никуда, - сказал мистер Дик.
     - Ну вот, - отозвалась бабушка, смягченная его ответом, - так зачем  же
БЫ прикидываетесь простофилей, когда ум у вас острый,  как  ланцет  хирурга?
Здесь вы видите перед собой Дэвида  Копперфилда  младшего,  и  я  вам  задаю
вопрос, что мне с ним делать?
     - Что вам с ним делать? - беспомощно  повторил  мистер  Дик,  почесывая
голову. - О! Что с ним делать?
     - Да, - с важной миной подтвердила  моя  бабушка,  подняв  указательный
палец. - Говорите же! Мне нужен здравый совет.
     - Ну, что ж, будь я на вашем  месте,  -  задумчиво  начал  мистер  Дик,
устремив на меня рассеянный взгляд, - я бы...
     Созерцание моей особы, казалось, внушило ему какую-то мысль, и он бодро
добавил:
     - Я вымыл бы его!
     -  Дженет!  -  произнесла  бабушка,  обращаясь  к  служанке   с   тихим
торжеством, которое было мне в ту пору непонятно. - Мистер Дик разрешает все
наши сомнения. Согрей воду для ванны. - Хотя я и был  глубоко  заинтересован
этим разговором, но в то же время невольно разглядывал мою бабушку,  мистера
Дика и Дженет и заканчивал уже начатый мною осмотр комнаты.
     Бабушка моя была леди  высокого  роста  со  строгим,  но  благообразным
лицом. В ее физиономии, в ее голосе, в  ее  походке  и  осанке  было  что-то
непреклонное, чем вполне объясняется впечатление, произведенное ею на  такое
кроткое существо, как  моя  мать;  однако  черты  лица  у  нее  были  скорее
красивые, хотя жесткие и суровые.
     Особенно обратил я внимание на ее живые, блестящие глаза. Седые  волосы
ее были причесаны просто, на пробор, и прикрыты чепцом, который я назвал  бы
домашним чепчиком; я имею в виду чепец, более принятый  в  те  времена,  чем
нынче, - чепец с крыльями, завязанными под подбородком. Платье на  ней  было
бледно-лиловое  и  удивительно  опрятное,  но  узкого  покроя,  словно   она
предпочитала не носить на себе ничего лишнего. Помню, оно показалось  -  мне
похожим на амазонку, у которой отрезали ненужный шлейф. У пояса  она  носила
золотые часы - мужские, судя  по  их  величине  и  форме,  -  с  цепочкой  и
печатками, на шее у  нее  был  воротничок,  напоминающий  мужской,  а  на  -
запястьях обшлага, вроде манжеток.
     Мистер Дик, как я уже говорил, был седовласым и румяным. На этом я бы и
закончил описание его, не будь  у  него  странной  привычки  держать  голову
понуро (однако не от преклонных лет -  так  бывало  и  с  учениками  мистера
Крикла после побоев), а его серые глаза, выпуклые  и  большие,  со  странным
водянистым блеском, его рассеянность,  покорность  моей  бабушке  и  детский
восторг, когда она его хвалила, заронили в меня подозрение, не помешан ли он
немножко, хотя я и недоумевал, почему же он находится здесь,  если  он  и  в
самом деле сумасшедший.  Одет  он  был,  как  и  полагается  джентльмену,  в
просторный серый сюртук с жилетом и белые штаны; в карманчике  у  него  были
часы, а в боковых карманах деньги, которыми он побрякивал, словно очень  ими
гордился.
     Дженет, хорошенькая краснощекая девушка лет  девятнадцати  -  двадцати,
была воплощением опрятности. Хотя в тот момент я никаких других  наблюдений,
связанных с нею, не сделал, но могу упомянуть здесь  о  том,  что  обнаружил
впоследствии: она была одной из многих опекаемых моей  бабушки,  которых  та
принимала к себе на службу со специальной целью воспитать в них отвращение к
мужскому полу и которые обычно завершали свое отречение  тем,  что  выходили
замуж за какого-нибудь пекаря.
     Комната была такою же опрятной, как Дженет и бабушка. Сейчас,  когда  я
отложил на секунду перо, чтобы подумать о ней, снова ворвался ко мне ветерок
с моря, насыщенный ароматом цветов; и снова  я  увидел  старомодную  мебель,
натертую до блеска, неприкосновенное бабушкино кресло и столик перед круглым
зеленым экраном в окне-фонаре, ковер, покрытый дорожкой  из  грубой  шерсти,
кошку, подставку для чайника в камельке, двух  канареек,  старинный  фарфор,
чашу для пунша, наполненную сухими лепестками роз, высокий  шкаф,  хранивший
всевозможные бутылки и горшочки; увидел я и себя самого, лежащего на диване,
такого чужого всему меня окружающему, всего покрытого пылью, увидел,  как  я
лежу и подмечаю все.
     Дженет пошла готовить ванну, когда бабушка, к  крайнему  моему  испугу,
внезапно оцепенела от негодования и едва могла выкрикнуть:
     - Дженет! Ослы!
     Дженет взлетела по лестнице, словно дом был охвачен пламенем, выскочила
на маленькую лужайку перед коттеджем и  отогнала  двух  ослов,  осмелившихся
ступить копытом на лужайку (на них ехали  верхом  две  леди).  Тем  временем
бабушка, выбежав из дому, схватила за уздечку третьего осла  с  сидевшим  на
нем ребенком, круто повернула его, вывела из  заповедника  и  дала  пощечину
злосчастному юнцу - погонщику, который осмелился осквернить священную землю.
     Я и по сей день не знаю, имела ли бабушка какие-нибудь  законные  права
на эту лужайку, но она решила, что имеет, а для нее это было одно и  то  же.
Величайшим для нее  оскорблением,  требующим  немедленного  возмездия,  было
появление осла на сей пречистой лужайке. Чем бы  ни  занималась  бабушка,  в
каком бы интересном разговоре ни принимала участие, осел  мгновенно  изменял
ход ее мыслей, и она стремительно набрасывалась на  него.  Кувшины  и  лейки
стояли наготове в укромных уголках, чтобы окатить водой  дерзких  мальчишек;
за дверью были припрятаны палки; во все часы  дня  совершались  воинственные
вылазки,  и  борьба  велась  непрерывно.  Быть  может,  она  была   приятным
развлечением для погонщиков, возможно также, что  наиболее  смышленые  ослы,
уразумев положение дел, устремлялись сюда  со  свойственным  им  упрямством.
Знаю только, что, пока готовили ванну, таких тревог было  три,  и  во  время
последней и самой отчаянной вылазки я видел,  как  моя  бабушка  вступила  в
единоборство с рыжеватым подростком лет  пятнадцати  и  стукнула  его  рыжую
голову о калитку, прежде чем он сообразил, что тут происходит. Такие вылазки
были тем более уморительны, что в это время бабушка кормила меня бульоном  с
ложки (твердо уверив себя в том, будто я умираю с голоду и  поначалу  должен
принимать пищу маленькими порциями), я  разевал  рот  в  ожидании  ложки,  а
бабушка опускала ее в чашку, кричала: "Дженет! Ослы!" - и бросалась в атаку.
     Ванна  принесла  мне  великое  облегчение.  После  ночевок  в  поле   я
чувствовал сильную боль во всем теле и такую усталость и сонливость, что  то
и дело клевал носом. Когда я выкупался, они (я имею в виду бабушку и Дженет)
облачили меня в рубашку и панталоны, принадлежавшие мистеру Дику, и обмотали
двумя-тремя огромными шалями. В какой узел я тогда преобразился -  не  знаю,
помню только, что мне было очень жарко. Ослабевший и сонный, я вскоре  опять
улегся на диван и заснул.
     Быть может, то был сон, порожденный фантазией, так долго занимавшей мои
мысли, но проснулся я под впечатлением, будто бабушка подошла и  наклонилась
надо мной, откинула мне волосы с  лица,  поудобнее  положила  мою  голову  и
постояла рядом с диваном,  глядя  на  меня.  Слова  "красивый  мальчик"  или
"бедный мальчик" как будто еще звучали в моих ушах, но, разумеется, когда  я
проснулся, ничто не могло навести на мысль, что они  были  произнесены  моей
бабушкой, сидевшей в окне-фонаре и взиравшей на море из-за зеленого  экрана,
который был укреплен на чем-то вроде вертлюга и мог поворачиваться  в  любую
сторону.
     Вскоре после моего пробуждения мы пообедали жареной курицей и пудингом;
сидя за столом, я и сам походил на связанную птицу и с  большим  трудом  мог
двигать руками. Но раз бабушка сама запеленала меня, то я и не жаловался  на
такое неудобство. Все это время я с большой тревогой размышлял  о  том,  что
собирается она со мной сделать, но она обедала в глубоком  молчании  и  лишь
изредка, посмотрев  на  меня,  сидевшего  напротив,  произносила:  "Господи,
помилуй!" - а это отнюдь не рассеивало моей тревоги.
     Убрали скатерть, поставили  на  стол  бутылку  хереса  (мне  тоже  дали
рюмочку),  и   бабушка   снова   послала   за   мистером   Диком,   который,
присоединившись к нам, постарался принять самый глубокомысленный вид,  когда
она попросила его выслушать мою историю и постепенно вытянула  ее  из  меня,
задавая вопросы. Пока я рассказывал, она не спускала глаз с мистера  Дика  -
не будь этого, он, я думаю, погрузился бы в сон,  а  всякий  раз,  когда  он
готов был расплыться в улыбку, его останавливали нахмуренные брови бабушки.
     - Понять не могу, что приключилось с этой бедной, злосчастной малюткой,
почему она взяла и вышла еще раз замуж! - сказала бабушка,  когда  я  кончил
рассказ.
     - Может быть, она влюбилась в своего второго мужа, - предположил мистер
Дик.
     - Влюбилась! - повторила бабушка. - Что вы хотите этим  сказать?  Зачем
ей было это делать?
     - Может быть, она это сделала для  своего  удовольствия,  -  подумав  и
глупо улыбнувшись, сказал мистер Дик.
     - Удовольствие, как бы не так! - воскликнула бабушка. - Нечего сказать,
большое удовольствие для бедной  малютки  простодушно  довериться  какому-то
негодяю, который, конечно, должен был плохо обращаться с ней.  Хотела  бы  я
знать, что она воображала? Один муж у нее уже был. Она проводила  до  могилы
Дэвида Копперфилда, который всегда, с самой  колыбели,  бегал  за  восковыми
куклами. У нее родился младенец - о! в ту ночь на пятницу, когда она  родила
на свет вот этого ребенка, который тут сидит, там в доме было двое младенцев
- чего же еще ей было нужно?
     Мистер Дик украдкой кивнул мне головой, как бы давая понять, что на это
нечего ответить.
     - Она даже не могла родить такого  ребенка,  какого  родила  бы  всякая
другая! - продолжала бабушка. - Где сестра этого  мальчика,  Бетси  Тротвуд?
Нет ее. Ах, полно!
     У мистера Дика был совсем испуганный вид.
     - А этот докторишка с повисшей набок головой, Джеллипс или как его  там
зовут, - сказала бабушка, - он-то о чем думал? Только и  знал,  что  твердил
мне, как реполов (да он и похож на реполова!): "Это мальчик'"  Мальчик!  Ох,
до чего они все глупы!
     Эта энергическая фраза чрезвычайно испугала мистера Дика, да, по правде
сказать, и меня.
     - А потом, как будто этого еще было мало, как будто она и без того  уже
не встала поперек дороги сестре этого мальчика, Бетси Тротвуд! -  продолжала
бабушка. - Она выходит замуж второй раз, - выходит за какого-то  убийцу  или
что-то в этом роде* - и встает поперек дороги вот  этому  мальчику!  Каждый,
кроме младенца, мог бы предвидеть, каковы  будут  естественные  последствия:
мальчик скитается, бродяжничает. Вырасти еще не у  спел,  а  уже  уподобился
Каину!
     Мистер Дик посмотрел на меня в упор,  словно  стараясь  установить  мое
сходство с Каином.
     - А потом эта женщина с языческим именем, - продолжала бабушка,  -  эта
Пегготи, она тоже взяла да и вышла замуж. Вот мальчик рассказывает, что  она
тоже взяла да и вышла замуж, как будто своими глазами не видела, к какой это
приводит беде! Надеюсь только, - тут бабушка затрясла  головой,  -  надеюсь,
что ей попалась в мужья какая-нибудь дубина  (об  этом  так  часто  пишут  в
газетах) и будет к