- Я сказал бы, что это хорошо. Потому что, знаешь ли, Пегготи,  у  тебя
всегда была бы лошадь с повозкой, и ты могла бы приезжать,  чтобы  проведать
меня, и непременно приезжала бы, да еще бесплатно.
     - Какой он у меня умница! - воскликнула Пегготи.  -  Да  ведь  об  этом
самом я думала целый месяц! Да, да, драгоценный мой!  Мне  кажется,  я  буду
куда больше сама себе хозяйка, буду охотней работать в  своем  доме,  чем  у
кого-нибудь чужого. Не знаю даже, гожусь ли я теперь в служанки. И я  всегда
буду жить поблизости от могилы моей милочки, - продолжала Пегготи задумчиво.
- И стоит мне захотеть, я смогу  ее  навестить,  а  когда  я  сама  упокоюсь
навеки, может быть меня положат недалеко от моей ненаглядной девочки!
     Мы оба помолчали.
     - Но, право, я и думать бы  об  этом  не  стала,  -  весело  заговорила
Пегготи, - если бы это было не по душе моему Дэви! Хотя бы в церкви было  не
три, а сто оглашений и в кармане у меня лежало кольцо!
     - Ну, взгляни же на меня, Пегготи, - отозвался я, - и  скажи,  разве  я
этому не рад и разве я этого не хочу? И в самом деле я радовался всей душой.
     - Да, да, мой милый! - сказала Пегготи и снова стиснула  меня  в  своих
объятиях. - Я думала об этом днем и ночью, думала и так и этак, и,  надеюсь,
все будет хорошо. Но я еще подумаю и потолкую с братом, а покуда что,  Дэви,
будем об этом помалкивать. Баркис  -  добрый,  простой  человек,  и  если  я
постараюсь исполнять свой долг по отношению к нему, моя будет вина,  если...
если я совсем не оправлюсь! -  заключила  Пегготи,  расхохотавшись  от  всей
души.
     Эта цитата из мистера Баркиса так была уместна и  так  нас  позабавила,
что мы смеялись без конца и  были  в  прекрасном  расположении  духа,  когда
завидели дом мистера Пегготи.
     Он был таким же, как и раньше, разве что - мне показалось  -  чуть-чуть
съежился. И так же ждала нас у двери миссис Гаммидж, словно с  той  поры  не
сходила с места. И в доме ничто не  изменилось,  даже  морские  водоросли  в
синем кувшине стояли у меня в спальне. Я пошел в сарай  поглядеть,  что  там
делается, и в том же самом углу сбившиеся в кучу  омары,  крабы  и  креветки
были одержимы все тем же желанием ущипнуть за палец весь свет.
     Но нигде не было видно малютки Эмли, и я спросил мистера  Пегготи,  где
она.
     - Она в школе, сэр, - ответил мистер Пегготи, отирая пот со  лба  после
того, как опустил на пол сундук Пегготи, - и она вернется  (он  взглянул  на
голландские часы) этак через полчасика.  Нам  всем  ее  не  хватает,  будьте
уверены.
     Миссис Гаммидж застонала.
     - Смотри веселей, мамаша! - воскликнул мистер Пегготи.
     - Ох, я такая чувствительная! - сказала миссис Гаммидж. -  Я  одинокое,
бедное создание, и только ей одной не стою поперек дороги.
     Хныкая и покачивая головой, миссис Гаммидж принялась  раздувать  огонь.
Покуда она занималась этим делом,  мистер  Пегготи  окинул  нас  взглядом  и
прошептал, прикрывая рот рукой:
     - Это она думает о старике.
     Я правильно заключил, что расположение духа миссис  Гаммидж  отнюдь  не
изменилось к лучшему со времени моего пребывания здесь.
     Итак, дом по-прежнему был - вернее, должен был быть  -  очаровательным,
но почему-то мне он показался иным. Я в нем как будто  разочаровался.  Может
быть, потому, что малютки Эмли не было  дома.  Я  знал,  какой  дорогой  она
пойдет домой, и тотчас же отправился ей навстречу по тропинке.
     Скоро вдали показалась какая-то фигурка, и я узнал Эмли; она  была  все
еще мала ростом, хотя и подросла с той поры. Но когда она приблизилась  и  я
увидел ее синие глаза, ставшие еще синее, ее щечки  с  ямочками,  лицо,  еще
более ясное, чем раньше, когда я увидел всю ее, похорошевшую и повеселевшую,
- я внезапно почувствовал странное желание прикинуться, будто не знаю ее,  и
пройти мимо с таким видом, словно я смотрю куда-то вдаль. Если не  ошибаюсь,
я не раз так поступал в дальнейшей моей жизни.
     Малютка Эмли ничуть не смутилась. Видела она меня прекрасно, но, вместо
того чтобы повернуться и окликнуть меня, со смехом убежала.  Мне  ничего  не
оставалось делать, как побежать за ней, а  она  бежала  так  быстро,  что  я
нагнал ее только у самого дома.
     - Ах, это ты! - воскликнула малютка Эмли.
     - Но ты-то знала, что это я, Эмли! - сказал я.
     - А ты не знал? - сказала Эмли.
     Я хотел было ее  поцеловать,  но  она  прикрыла  алый  ротик  руками  и
заявила, что теперь она уже не маленькая, и, еще громче  смеясь,  вбежала  в
дом.
     Казалось, ей нравилось меня дразнить, и перемена в ее обращении со мной
меня очень удивляла. Чай был уже на столе, наш сундучок стоял  там  же,  где
раньше, но, вместо того чтобы подсесть ко мне, она уселась рядом с ворчавшей
миссис Гаммидж, а когда мистер Пегготи осведомился о причине,  она  тряхнула
головой, так что волосы упали ей на лицо, и только засмеялась.
     - Кошечка!  -  сказал  мистер  Пегготи,  ласково  поглаживая  ее  своей
огромной рукой.
     - Так оно и есть, кошечка! Так оно и есть, мистер Дэви! - вскричал Хэм,
затем уселся и, ухмыльнувшись, уставился на  нее  с  изумлением,  в  котором
сквозил восторг, вследствие чего лицо его стало багровым.
     Да, все баловали  малютку  Эмли,  а  больше  всех  мистер  Пегготи,  от
которого она могла добиться чего угодно - стоило ей только подойти к нему  и
прижаться щечкой к его жестким бакенбардам. Такое мнение сложилось  у  меня,
когда я увидел, как она это проделывает; и,  по-моему,  мистер  Пегготи  был
совершенно прав. Она была так мила, так нежна по натуре, в ее манере держать
себя было такое лукавство, а вместе  с  тем  такая  застенчивость,  что  она
пленила меня еще сильней, чем прежде. И у нее было доброе сердце.  Когда  мы
уселись после чая у камелька и мистер Пегготи, попыхивая  трубкой,  намекнул
на понесенную мной утрату, слезы показались на глазах  малютки  Эмли  и  она
бросила на меня через стол такой сочувственный взгляд, что я был  бесконечно
ей признателен.
     - Но здесь, сэр, есть еще сирота, - сказал мистер  Пегготи,  забирая  в
ладонь кудри малютки Эмли и пропуская их  между  пальцев,  словно  это  была
вода. - А вот и еще один, - тут он ткнул рукой в грудь Хэма, - хотя уж он-то
мало похож на сироту.
     - Если бы вы были моим опекуном, мистер Пегготи,  я  не  чувствовал  бы
себя сиротою, - сказал я, тряхнув головой.
     -  Здорово  сказано,  мистер  Дэви,  ох,  как  здорово!  -  восторженно
воскликнул Хэм. - Ура! Здорово сказано! Лучше и нельзя сказать. Ура!
     И он в свою очередь ткнул мистера Пегготи рукой в грудь, а малютка Эмли
встала и поцеловала мистера Пегготи.
     - А как поживает ваш друг, сэр? - обратился ко мне мистер Пегготи.
     - Стирфорт? - осведомился я.
     - Так вот как его зовут! - воскликнул мистер Пегготи,  поворачиваясь  к
Хэму. - Я знал, что это как-нибудь в этом роде.
     - Вы говорили - "Раддерфорд", - смеясь, возразил Хэм.
     - Ну, если не "раддер", так "стир". А это все равно  *,  -  отпарировал
мистер Пегготи. - Как он поживает, сэр?
     - Когда я уезжал, мистер Пегготи, он был здоров.
     - Вот это друг! - сказал мистер Пегготи, помахивая трубкой. -  Если  уж
говорить о друзьях, так это Друг! Клянусь богом, на него приятно смотреть.
     - Он красивый, не правда ли? - спросил я, радуясь этой похвале.
     - Красивый! - вскричал мистер Пегготи. - Да,  он  умеет  покрасоваться,
как... как... прямо слова не подберешь... Он такой смелый!
     - Да, да! Вы совершенно правы, - подтвердил я. - Он храбр, как  лев,  а
если бы вы знали, какой он искренний и прямой, мистер Пегготи!
     - И мне кажется, - продолжал мистер Пегготи, глядя на меня  сквозь  дым
трубки, - что, коли говорить об ученье, так он все превзошел.
     - О, он знает решительно все! - подтвердил я, приходя в  восхищенье.  -
Он ужасно умный.
     - Вот это друг! - пробормотал мистер Пегготи, важно покачивая головой.
     - Ему все дается легко! - сказал я. -  Стоит  ему  только  заглянуть  в
книгу, и он уже знает урок. А  такого  игрока  в  крикет  вы  никогда  и  не
видывали! И он даст  вам  вперед  столько  шашек,  сколько  вы  захотите,  и
все-таки вас обыграет.
     Мистер Пегготи снова покачал головой, будто хотел сказать: "Разумеется,
обыграет".
     - А как он говорит! - продолжал я. - Каждого он  может  убедить  в  чем
угодно. И я уж и не знаю,  мистер  Пегготи,  что  бы  вы  сказали,  если  бы
услышали, как он поет.
     Снова мистер Пегготи качнул головой, будто хотел сказать: "Я в этом  не
сомневаюсь".
     - И он такой  великодушный,  такой  благородный,  что  как  бы  его  ни
хвалить, все будет мало! - говорил я, увлекаясь  моей  любимой  темой.  -  Я
никогда не смогу его отблагодарить за великодушие, с каким он  оказывал  мне
покровительство, а я ведь гораздо моложе его и так мало знаю по сравнению  с
ним!
     Я говорил с большим одушевлением, как вдруг мой взгляд упал на  малютку
Эмли, которая сидела за столом и, наклонившись вперед, слушала с глубочайшим
вниманием; она затаила дыхание, голубые глаза ее  сверкали,  как  алмазы,  а
щечки раскраснелись. Вид у нее был такой серьезный,  а  она  сама  была  так
прелестна, что от удивления я умолк; и все они тоже загляделись на нее, ибо,
когда я замолчал, они засмеялись и обернулись к ней.
     - Эмли - точь-в-точь я: ей тоже хочется на него  поглядеть,  -  сказала
Пегготи.
     Заметив, что все глядят на нее,  Эмли  смутилась,  опустила  головку  и
густо  покраснела.  Затем  она  бросила  на  нас   быстрый   взгляд   сквозь
рассыпавшиеся кудри и, убедившись, что на нее все еще смотрят (что  касается
меня, то  я  готов  был  смотреть  на  нее  часами),  убежала  и  больше  не
показывалась, пока не пришла пора спать.
     Я улегся, как и в былые времена, в кроватку в кормовой части баркаса, и
так же, как тогда, ветер стенал над равниной. Но теперь мне казалось,  будто
он стенает о тех, кто ушел навеки;  теперь  я  не  думал  о  том,  что  море
нахлынет в ночи и унесет баркас, теперь я думал, что с той поры, когда  я  в
последний раз прислушивался здесь к стенаниям ветра, море  уже  нахлынуло  и
затопило мой родной дом. Помнится, когда шум ветра и моря стал  затихать,  я
вставил в свою молитву просьбу о том, чтобы мне дано было вырасти и жениться
на малютке Эмли; так, мечтая, я скоро заснул.
     Дни текли почти так же, как и в первое мое посещение, произошла  только
одна перемена, но перемена весьма важная: теперь мы с  малюткой  Эмли  редко
гуляли по берегу моря. Она была занята приготовлением  уроков  и  шитьем,  а
большую часть дня ее не было дома. Но и не будь  этого,  я  чувствовал,  что
нашим прогулкам не возобновиться. Своевольная и еще по-детски капризная, она
походила на маленькую женщину больше, чем я предполагал. Не прошло и года, а
она отошла от меня очень далеко. Она была ко мне привязана, но смеялась надо
мной и дразнила меня; бывало, я шел ее встречать, а она  украдкой  прибегала
домой другой дорогой, и когда я возвращался  разочарованный,  ждала  меня  у
двери и хохотала. Лучшее время дня наступало тогда, когда она шила у  порога
дома, а я сидел у ее ног на деревянной ступеньке и читал  ей  вслух.  Сейчас
мне кажется, что я никогда не видел такого сверкающего апрельского дня,  что
никогда не видел такой светлой маленькой фигурки, как та, что склонялась над
работой у входа в старый баркас, что никогда не  было  такого  неба,  такого
моря, таких чудесных кораблей, уплывающих в золотую даль.
     В  первый  же  вечер  появился  мистер  Баркис,  крайне  растерянный  и
неуклюжий, а в руках у него был узелок с апельсинами, которые  он  увязал  в
носовой платок. Поскольку он  не  сделал  никаких  намеков  касательно  сего
имущества, мы подумали, не забыл ли он его случайно, уходя от нас, пока Хэм,
побежавший за ним, чтобы передать узелок, не вернулся и  не  возвестил,  что
апельсины предназначаются Пегготи. После этой выходки мистер Баркис  являлся
каждый вечер в один и тот же час и всегда с узелком, который он оставлял  за
дверью, ни единым словом о нем не упоминая.  Эти  любовные  приношения  были
чрезвычайно разнообразны и  весьма  необычны.  Помнится,  в  числе  их  была
двойная порция свиных ножек, гигантская подушка  для  булавок,  с  полбушеля
яблок, серьги в виде колец  из  черного  янтаря,  испанский  лук,  ящичек  с
домино, клетка с канарейкой и засоленный свиной окорок.
     Помнится, ухаживание мистера Баркиса было крайне  своеобразно.  Говорил
он очень мало, восседал у камелька в той же позе, что  и  на  передке  своей
повозки, и таращил глаза на Пегготи, сидевшую против него. Однажды  вечером,
должно быть в порыве любви, он схватил огарок восковой  свечи,  которым  она
вощила нитку, положил его в карман жилета и  унес  с  собой.  В  последующие
вечера он испытывал огромное удовольствие,  доставая  прилипший  к  карману,
размякший кусочек воска, когда возникала в нем нужда, а  затем  снова  совал
его в карман. По-видимому, он был весьма доволен и не чувствовал ни малейшей
потребности говорить.  Даже  в  тех  случаях,  когда  он  приглашал  Пегготи
прогуляться по берегу,  он,  полагаю  я,  не  затруднял  себя  разговором  и
довольствовался  только  тем,  что  спрашивал  время  от  времени   Пегготи,
оправилась ли она. Помню, иной раз, после его ухода, Пегготи закрывала  лицо
передником и смеялась добрых полчаса.  Мы  все  тоже  забавлялись,  исключая
злосчастную миссис Гаммидж,  за  которой  некогда  ухаживали,  должно  быть,
точь-в-точь так же, ибо поведение мистера Баркиса  неизменно  заставляло  ее
вспоминать об ее "старике".
     Мое пребывание приближалось уже к  концу,  когда  было  объявлено,  что
Пегготи и мистер Баркис предпримут увеселительную прогулку, а мы с  малюткой
будем их сопровождать. Я плохо  спал  в  ту  ночь,  предвкушая  удовольствие
провести весь день с Эмли. Спозаранку мы уже были на ногах и не  успели  еще
позавтракать, как вдали показался мистер Баркис, направлявшийся в двуколке к
предмету своих нежных чувств.
     Пегготи была в своем обычном, скромном, опрятном  траурном  платье,  но
мистер Баркис был ослепителен в новом синем костюме,  который  портной  сшил
ему на вырост, так что в  самую  холодную  погоду  обшлага  вполне  заменяли
перчатки, а воротник был  так  высок,  что  волосы  мистера  Баркиса  стояли
торчком. Огромны были и блестящие пуговицы.  Темные  штаны  и  желтый  жилет
довершали  наряд,  в  котором   мистер   Баркис   показался   мне   образцом
респектабельности.
     Когда мы все высыпали за дверь, я увидел, что мистер Пегготи приготовил
старую туфлю, чтобы бросить ее на счастье нам вслед, для каковой цели  он  и
пожелал вручить ее миссис Гаммидж.
     - Нет! Пусть лучше сделает это кто-нибудь  другой,  Дэниел,  -  сказала
миссис Гаммидж. - Я женщина одинокая, покинутая, а как вспомню, что  не  все
люди на свете одиноки и покинуты, так я знаю - это мне наперекор!
     - Полно, мамаша, бери туфлю и бросай! - воскликнул мистер Пегготи.
     - Нет, Дэниел! - захныкав, покачала головой миссис Гаммидж. - Будь я не
так чувствительна, я бы и не то могла сделать. Ты не  чувствителен,  Дэниел.
Никто тебе не идет наперекор, и ты никому не идешь. Лучше брось-ка ее сам.
     Но тут Пегготи, которая второпях уже  перецеловала  всех,  крикнула  из
двуколки, куда мы к тому времени уселись (мы с Эмли рядком,  на  двух  узких
сиденьях), что миссис Гаммидж должна бросить туфлю.  Так  миссис  Гаммидж  и
поступила, но, к сожалению, должен сказать,  она  омрачила  наш  праздничный
отъезд, немедленно залившись слезами, после  чего  сникла  на  руки  Хэма  и
объявила, что она бремя и что лучше всего отвезти ее сразу в  работный  дом.
По моему мнению, это была разумная мысль, и Хэму надлежало бы так и сделать.
     И  вот  началась  наша  увеселительная   поездка.   Первым   делом   мы
остановились у церкви, где мистер Баркис привязал лошадь к забору, а  сам  с
Пегготи вошел в церковь,  оставив  в  двуколке  меня  и  малютку  Эмли  -  Я
воспользовался этим, чтобы обвить рукой талию  Эмли  и  заявить,  что  ввиду
моего близкого отъезда мы должны быть очень ласковы друг с другом и провести
этот день как можно веселей. Малютка Эмли  со  мной  согласилась,  позволила
себя поцеловать, и тогда я совсем расхрабрился и,  насколько  мне  помнится,
уведомил ее, что никогда не буду любить другую и готов заколоть каждого, кто
вздумает домогаться ее расположения.
     Как это позабавило малютку Эмли! С каким важным видом эта маленькая фея
старалась казаться куда  более  взрослой  и  рассудительной,  чем  я,  когда
говорила: "Какой глупый мальчик!" - и  смеялась  так  очаровательно,  что  я
забыл об обиде, заключенной в этих словах, и только радовался, любуясь ею.
     Мистер Баркис и Пегготи оставались в церкви довольно долго, но в  конце
концов вышли, и мы тронулись дальше по проселочной дороге. Тут мистер Баркис
повернулся ко мне и сказал, подмигивая (кстати говоря,  прежде  я  никак  не
предполагал, что он умеет подмигивать):
     - Какое имя я написал тогда на повозке?
     - Клара Пегготи, - ответил я.
     - А теперь какое имя я бы написал, будь здесь навес?
     - Клара Пегготи? - повторил я вопросительно.
     - Клара Пегготи Баркис! - заявил он  и  разразился  таким  смехом,  что
двуколка затряслась.
     Короче говоря, они поженились; для того-то  они  и  ходили  в  церковь.
Пегготи решила, что все должно совершиться  тихо  и  спокойно,  и  во  время
церемонии не было никаких свидетелей, а посаженого  отца  заменил  церковный
клерк.  Она  немного  сконфузилась,  когда  мистер  Баркис  столь   внезапно
возвестил об их союзе, и крепко обняла меня в знак неизменной  своей  любви,
но скоро успокоилась и выразила удовольствие, что теперь все уже позади.
     Мы подъехали к маленькой придорожной гостинице где нас ожидали  и  где,
после вкусного обеда, мы провели день очень весело. Если бы Пегготи выходила
замуж в течение последних десяти лет ежедневно, то и в этом  случае  она  не
могла бы держаться более непринужденно: никакой перемены в ней не произошло,
она была такой же, как всегда, и перед чаем  пошла  прогуляться  с  малюткой
Эмли и со мной; а тем временем мистер Баркис философически курил  трубку  и,
должно быть, ублажал себя размышлениями о своем счастье. Если  это  так,  то
такие размышления весьма возбудили его аппетит, ибо я отчетливо помню,  что,
невзирая на съеденную за обедом добрую порцию свинины с овощами, которую  он
закусил не то одним, не то  двумя  цыплятами,  мистер  Баркис  вынужден  был
потребовать к чаю холодной вареной  грудинки,  каковую  и  уплел  в  большом
количестве и в полном спокойствии.
     С той поры я не раз думал о том, какая это была  чудная,  умилительная,
необыкновенная свадьба! Когда стемнело, мы снова  уселись  в  двуколку  и  в
самом благодушном настроении покатили домой, любуясь  звездами  и  болтая  о
них. Показывать их выпало на долю мне, и я открыл мистеру Баркису  неведомые
горизонты. Я рассказал ему все, что знал, а он поверил бы решительно  всему,
что мне взбрело бы в голову ему сообщить, ибо проникся благоговением к  моим
познаниям, и, обращаясь к своей жене,  во  всеуслышание  назвал  меня  "юным
Рошусом", разумея под этим чудо из чудес.
     Когда вопрос о звездах был исчерпан или, вернее,  исчерпаны  умственные
способности мистера Баркиса, я сделал плащ из старой холстины, и  мы  сидели
под ним с малюткой Эмли до конца путешествия. О, как я любил ее! Какое  было
бы счастье, думал я, если бы поженились мы и удалились в леса  и  поля;  там
жили бы мы и не старели и не умнели, вечно оставались бы детьми, бродили  бы
рука об руку под ярким солнцем по лугам, усеянным цветами, ночью склоняли бы
наши головы на мягкий мох, погружаясь в сладкий, невинный, безмятежный  сон,
а когда нам пришлось бы умереть, нас схоронили, бы птицы! Вот какие  картины
вставали передо мной всю дорогу  -  картины,  ничего  общего  не  имею