время
испытывал жалость к нему, верившему  людям,  его  предающим,  и  негодование
против тех, кто его оскорбляет. Тень великого несчастья и  великого  позора,
пока еще бесформенная, надвигалась на мирный приют, где  я  учился  и  играл
ребенком, и ложилась на  него  отвратительным  пятном.  Мне  неприятно  было
отныне думать о величественных старых  алоэ,  цветущих  раз  в  сто  лет,  о
тщательно подстриженных лужайках, о каменных урнах, об "Аллее доктора"  и  о
звоне соборного колокола, осеняющим эту тихую обитель. Словно на моих глазах
разграбили святая святых моего детства, пустили по ветру честь его и  покой.
Но утром надо было разлучаться со старым домом, в котором витал  дух  Агнес;
это поглотило меня целиком. Да, я мог бы сюда приехать снова, я мог бы вновь
- пожалуй, даже частенько, - спать в своей прежней  комнате,  но  дни  моего
пребывания здесь миновали и былое время отошло в прошлое. Когда я  укладывал
свою одежду и книги, которые оставлял для отсылки в Дувр,  на  душе  у  меня
было тяжело, и мне хотелось скрыть это от  Урии  Хипа,  а  он  так  угодливо
старался мне помочь, что я обвинил себя в неблагодарности, подозревая, будто
он очень радуется моему отъезду.
     Я распростился с  Агнес  и  ее  отцом,  не  очень-то  успешно  стараясь
держаться, как подобает мужчине, и занял место на козлах лондонской  кареты.
Я так был растроган и склонен  ко  всепрощению,  когда  проезжал  по  улицам
города, что почти решил кивнуть на прощание старому моему врагу, мяснику,  и
бросить ему пять шиллингов на выпивку. Но  он  казался  таким  грубым,  этот
мясник, скребущий в своей лавке огромный чурбан для разделки туш, да к  тому
же его внешность так мало выиграла от потери переднего зуба, который  я  ему
вышиб, что я почел за лучшее не делать попыток к примирению.
     Помню, когда мы благополучно выехали на дорогу, больше всего я думал  о
том, чтобы казаться  кучеру  как  можно  старше  и  говорить  с  ним  весьма
внушительно.  Последнее  мне  удалось,  и  хотя  мне  самому  такой  тон   в
собственных устах был очень неприятен, но я сохранял его, ибо решил, что  он
придает мне солидность.
     - Вам ехать до конца, сэр? - осведомился кучер.
     - Да, Уильям, - сказал я снисходительно (я знал этого человека). -  Еду
в Лондон. А потом в Суффолк.
     - На охоту, сэр? - спросил кучер.
     С такой же вероятностью, - если принять во внимание время года, - я мог
бы отправиться на китобойный промысел, о чем он знал так же хорошо, как и я.
Но я почувствовал себя польщенным.
     - Не знаю, буду ли охотиться, -  ответил  я,  притворяясь,  будто  этот
вопрос еще мною не решен.
     - Говорят, дичь нынче стала пугливой, - сказал Уильям.
     - И я это слышал.
     - Вы из Суффолка, сэр? - спросил Уильям.
     - Да, моя родина Суффолк, - ответил я с важностью.
     - Говорят, пирожки с яблоками там отменные, сэр!
     Я понятия об этом  не  имел,  но  ведь  не  мог  же  я  не  похвалиться
достопримечательностями моего родного графства и не выказать своего близкого
знакомства с ними, а потому  кивнул  головой  с  таким  видом,  будто  хотел
сказать: "Можете не сомневаться!"
     - А какие битюги! Вот это лошади! -  продолжал  Уильям.  -  Суффолкский
битюг, ежели он  хорош,  -  прямо  на  вес  золота.  Вы  когда-нибудь,  сэр,
разводили суффолкских битюгов?
     - Н-нет, не... совсем, - ответил я.
     - Вот за мной сидит джентльмен, так он разводит их целыми  табунами,  -
сказал Уильям.
     Джентльмен, о котором шла речь, был  косоглаз,  что  не  сулило  ничего
хорошего, обладал сильно выступающим  подбородком,  носил  белый  цилиндр  с
узкими  плоскими  полями  и  темные  узкие   драповые   панталоны,   которые
застегивались сбоку пуговицами от башмаков до самых  бедер.  Подбородок  его
нависал над плечом кучера так близко  от  меня,  что  я  ощущал  на  затылке
дыхание джентльмена; когда я повернулся, чтобы на него взглянуть, он с видом
знатока бросил на лошадей взгляд тем глазом, который у него не косил.
     - Правду я говорю? - спросил Уильям.
     - Об чем? - осведомился джентльмен.
     - Да об том, что вы разводили суффолкских битюгов целыми табунами?
     - Ну еще бы! - сказал джентльмен. - Каких только пород лошадей и  собак
я не разводил! Есть такие любители. Ради лошадей да собак я забываю и пищу и
питье... дом, жену, детей... Забываю, как читают, пишут,  считают...  курят,
нюхают табак... Про сон - и то забываю!
     - Разве подобает такому человеку сидеть позади  кучера?  -  шепнул  мне
Уильям, встряхивая вожжами.
     Из этого вопроса я заключил, что он не прочь был бы  отдать  мое  место
знатоку лошадей; покраснев, я предложил уступить его.
     - Вот это будет правильно, если вам все равно, сэр, - сказал Уильям.
     Эту уступку я всегда считал первым моим промахом в жизни.  Записывая  в
конторе наемных карет свое имя в книгу, я просил указать: "Место на  козлах"
- и вручил счетоводу полкроны. Я  надел  парадное  пальто  и  захватил  свой
лучший плед для того только, чтобы не осрамить столь почетного места, весьма
гордился им и считал, что являюсь украшением кареты.  И  вот  на  первом  же
перегоне мое место занял потрепанный косоглазый  субъект,  который  не  имел
других достоинств, кроме запаха конюшни, да еще, пожалуй, не человеческой, а
какой-то мушиной ловкости, с которой он переполз через меня на полном скаку.
     Неуверенность в своих силах, нередко овладевавшая мною в моих жизненных
перипетиях, когда она являлась только помехой, отнюдь не  уменьшилась  после
этого эпизода на козлах кентерберийской кареты. Тщетно старался  я  говорить
внушительным  тоном.  В  течение  всего  остального  путешествия  голос  мой
исходил, казалось, из самых глубин  моего  желудка,  но  я  чувствовал,  что
совсем осрамился и ужасно молод!
     А все-таки было удивительно странно и интересно сидеть наверху,  позади
четверки лошадей, странно было мне,  хорошо  образованному,  хорошо  одетому
молодому человеку с деньгами в кармане, проезжать по тем местам, где я  спал
во время своего мучительного странствования.  Все,  что  попадалось  мне  на
глаза, пробуждало воспоминания. Когда я глядел  вниз  на  встречавшихся  нам
бродяг и видел эти лица, слишком памятные для меня, мне казалось, я чувствую
снова на своей груди грязную руку медника, который хватает меня за  рубашку.
Когда мы загромыхали по узкой уличке Четема и мимо  нас  мелькнул  переулок,
где жил чудовищный старик, купивший у меня куртку, я  вытянул  шею,  пытаясь
разглядеть место, где я просидел весь день до сумерек, ожидая  своих  денег.
Когда мы приблизились к Лондону и проезжали мимо Сэлем-Хауса, которым мистер
Крикл управлял тяжелой рукой, я отдал бы все  за  то,  чтобы  мне  разрешили
спуститься вниз и отколотить его, а всех его учеников выпустить на волю, как
воробьев из клетки.
     Мы подъехали к Чаринг-Кросс, где находилось некое обветшалое  заведение
"Золотой Крест" *. Лакей ввел меня в буфетную, а затем  горничная  проводила
меня в маленький номер, пропахший ароматами конюшни и закрывавшийся наглухо,
как фамильный склеп. Я мучительно сознавал, что еще  очень  молод,  так  как
решительно никто не проявлял ко  мне  уважения:  горничная  была  совершенно
равнодушна  ко  всему,  что  бы  я  ни  говорил,  а  лакей  начал  со   мной
фамильярничать и навязываться со своими советами ввиду моей неопытности.
     - Что же мы закажем на  обед?  -  развязно  спросил  лакей.  -  Молодые
джентльмены, в общем, любят домашнюю птицу, ну, скажем, курицу.
     Я сказал, насколько мог величественно, что к курице не расположен.
     - Да что вы?  Молодым  джентльменам,  в  общем,  надоедает  говядина  и
баранина. Что вы скажете о рубленых котлетах?
     На это предложение я согласился, ибо не мог придумать ничего другого.
     - А как насчет картошки? - продолжал  лакей,  склонив  голову  набок  и
вкрадчиво улыбаясь. - Молодые джентльмены, в общем, по горло сыты картошкой.
     Стараясь говорить басом, я распорядился подать мне  рубленых  котлет  с
картофелем и всем, что полагается, а также справиться у  буфетчика,  нет  ли
писем на имя Тротвуда Копперфилда, эсквайра... Никаких писем там не  было  и
быть не могло, но мне казалось, что мужчине подобает их ожидать.
     Лакей скоро вернулся с извещением, что писем  нет  (я  выразил  крайнее
изумление), и начал накрывать для меня на  стол  у  камина.  Занимаясь  этим
делом, он спросил, какое вино  подать  мне  к  обеду,  а  когда  я  ответил:
"Полпинты хересу", - боюсь, он решил воспользоваться случаем и слить остатки
из разных графинов, чтобы набрать заказанные полпинты. Полагаю я так потому,
что, читая газету, я видел, как  он  копошится  у  себя  за  перегородкой  и
возится  с  вышеозначенными   сосудами,   подобно   химику   или   аптекарю,
приготовляющему лекарство. Когда  же  вино  появилось  на  белый  свет,  оно
показалось мне очень слабым;  кроме  того,  я  обнаружил  в  нем  английских
хлебных крошек неизмеримо больше, чем может быть в любом заграничном вине  в
натуральном его виде. Но я имел слабость выпить его, не сказав ни слова.
     Я находился после обеда в превосходном расположении  духа  (из  чего  я
заключаю, что яд отнюдь не всегда причиняет мучения) и решил пойти в  театр.
Выбрал я театр Ковент-Гарден и там, из  глубины  центральной  ложи,  смотрел
"Юлия Цезаря" и новую пантомиму. Как было  для  меня  необычно  и  интересно
видеть воочию всех этих благородных  римлян,  которые  сновали  передо  мной
исключительно для моего удовольствия, совсем не такие строгие, как в  школе,
где они  поучали  меня.  Фантазия,  смешанная  с  реальностью,  впечатление,
произведенное на меня  стихами,  музыка,  огни,  толпа,  удивительная  смена
великолепных ярких декораций - все это так ошеломило меня и  открыло  передо
мной такие необозримые просторы для наслаждения,  что,  когда  в  полночь  я
вышел из  театра  на  улицу,  в  дождь,  мне  показалось,  будто  я,  прожив
романтической  жизнью  целые  века,  упал  с  облаков  прямо  на  землю,  на
злосчастную землю с ее гомоном и шлепаньем по грязи, тусклым светом фонарей,
с дождевыми зонтами, стуком патен * и толчеей наемных карет.
     Я вышел в какую-то дверь и некоторое время стоял на улице, не шевелясь,
словно в самом деле  был  чужой  на  этой  земле.  Но  бесцеремонные  толчки
прохожих скоро помогли мне очнуться и отыскать дорогу в гостиницу, а пока  я
шел, снова и снова возникало в памяти  чудесное  зрелище;  возникало  оно  и
тогда, когда я, закусив устрицами и выпив портера, сидел далеко за полночь в
буфетной, не отрывая глаз от огня в камине.
     Меня так захватил спектакль и так я был погружен в свое прошлое, -  ибо
блистательное зрелище было  подобно  прозрачному  транспаранту,  за  которым
развернулась передо мной прежняя моя жизнь, -  что  мне  трудно  сказать,  в
какой момент появился красивый стройный молодой человек, одетый  со  вкусом,
по слегка небрежно. Его-то я не мог бы забыть, и, помнится, продолжая сидеть
в буфетной перед камином и мечтать, я ощущал его присутствие, хотя не видел,
как он вошел.
     Наконец я встал, чтобы идти спать, к  большой  радости  сонного  лакея,
который, сидя в своем загончике, ощущал, видимо, какое-то томление в  ногах,
а потому то клал их одну на другую, то ими постукивал, то подергивал на  все
лады. Направляясь к двери и проходя мимо молодого человека,  я  взглянул  на
него. Тут я остановился, вернулся назад и снова взглянул. Он не узнал  меня,
но я узнал его мгновенно.
     В другое время, быть может, у меня не хватило бы решимости  и  смелости
заговорить с ним; я мог бы отложить это на следующий день и,  следовательно,
мог бы его потерять. Но я все  еще  слишком  был  взволнован  спектаклем,  и
покровительство, которое он некогда мне оказывал, столь заслуживало, как мне
казалось, моей благодарности, и с такой силой пробудилась снова в моей  душе
прежняя любовь к нему, что сердце у  меня  забилось,  я  подошел  к  нему  и
воскликнул:
     - Стирфорт! Вы меня не узнаете? Он посмотрел на меня,  точь-в-точь  как
бывало иногда у мистера Крикла, но я видел, что он меня не узнает.
     - Боюсь, вы меня забыли, - сказал я.
     - Боже мой! - воскликнул он. - Юный Копперфилд!
     Я схватил его за обе руки и не отпускал их. Если бы я не стыдился и  не
опасался, что это ему не понравится, я обнял бы его и расплакался.
     - Как я рад, мой дорогой Стирфорт! Я прямо в восторге от того, что  вас
вижу!
     - И я рад вас видеть, - сказал он, сердечно  пожимая  мне  руку.  -  Но
зачем так волноваться, старина!
     Мне показалось, однако, что  он  был  доволен,  увидев,  какое  сильное
впечатление произвела на меня наша встреча.
     Я  поспешно  смахнул  слезы,  которые  показались  помимо  моей   воли,
попытался улыбнуться, и мы уселись рядом.
     - Как вы здесь очутились? - спросил Стирфорт, похлопывая меня по плечу.
     - Я приехал сегодня из Кентербери. Меня усыновила  двоюродная  бабушка,
которая живет в тех краях... Я только что кончил там школу. А как  очутились
Здесь вы?
     - Я? Видите ли, я учусь в Оксфорде, другими словами  -  я  периодически
умираю там от скуки, а теперь еду к  матери.  А  вы,  Копперфилд,  чертовски
славный малый! Вот я смотрю на вас и припоминаю - таким вы были и прежде! Ни
капельки не изменились!
     - Я вас узнал немедленно. Но вас-то легче запомнить!
     Он засмеялся, взъерошил свои кудри и весело сказал:
     - Так-так... Стало быть, я еду исполнять свой долг. Моя мать  живет  за
городом. Дороги ужасные, дома у меня скука, вот я и остался здесь на  вечер,
вместо того чтобы ехать дальше. Приехал я только  несколько  часов  назад  и
убил это время на то, чтобы подремать и побрюзжать в театре.
     - И я был в театре, - сказал я. - В Ковент-Гарден. Какой  замечательный
спектакль, Стирфорт!
     Стирфорт расхохотался от всей души.
     - Мой милый, маленький Дэви, - тут он снова похлопал меня по  плечу,  -
вы - Маргаритка. Право же, полевая маргаритка утром, на рассвете, кажется не
более невинной, чем вы! Я тоже был в Ковент-Гарден. Ничего более  жалкого  я
не видел... Эй вы, сэр!
     Это было адресовано лакею, который внимательно наблюдал издали за нашей
беседой и теперь приблизился весьма почтительно.
     - Куда  вы  поместили  моего  друга,  мистера  Копперфилда?  -  спросил
Стирфорт.
     - Простите, сэр?
     - Где он будет спать? В каком номере? Вы понимаете, что я хочу сказать?
     - В настоящее время,  сэр,  -  смутившись,  отвечал  лакей,  -  мистеру
Копперфилду отвели сорок четвертый номер!
     - О чем же, черт возьми, вы думали, отводя мистеру  Копперфилду  чердак
над конюшней?
     - Мы не знали, сэр... мы не знали, - что это имеет значение для мистера
Копперфилда, - отвечал смущенный лакей. - Если  он  пожелает,  мы  переведем
его, сэр, в номер семьдесят второй. Рядом с вами, сэр.
     - Конечно он пожелает. Только мигом!
     Лакей мгновенно исчез,  чтобы  перенести  мои  веши  в  новую  комнату.
Стирфорта очень позабавило, что меня поместили в сорок четвертый  номер,  он
снова рассмеялся и снова похлопал меня  по  плечу,  а  потом  предложил  мне
позавтракать с ним утром,  часов  в  десять;  это  предложение  я  принял  с
радостью, даже с гордостью. Было уже очень поздно, мы  взяли  наши  свечи  и
поднялись наверх, где сердечно расстались у двери  его  комнаты;  мой  новый
номер был несравненно лучше прежнего, в нем  совсем  не  пахло  плесенью,  и
посреди находилась огромная кровать  с  четырьмя  столбиками  и  балдахином,
словно замок посреди поместья. Здесь, на подушках,  которых  хватило  бы  на
шестерых, я блаженно уснул,  и  мне  снились  древний  Рим,  Стирфорт,  наша
дружба, снились до тех пор, пока снизу, со двора,  не  донеслось  громыхание
ранних утренних карет, выезжавших из ворот, после чего мне приснились боги и
гром.

ГЛАВА XX 

     У Стирфорта

     Когда в восемь часов утра горничная постучалась ко мне и  сказала,  что
вода  для  бритья  стоит  за  дверью,  я  с  горечью  подумал,  что  никакой
необходимости в ней нет, и покраснел, лежа в  постели.  Покуда  я  одевался,
меня все время мучило подозрение, будто, говоря это, горничная смеялась; вот
почему я сознавал, что вид у меня смущенный и виноватый, когда, спускаясь  к
завтраку, я должен был пройти мимо нее. Да,  я  мучительно  чувствовал  себя
более молодым, чем мне бы хотелось, и, под впечатлением этого неблаговидного
обстоятельства, сначала вовсе не мог решиться пройти мимо  нее.  Слыша,  как
она возится на лестнице со щеткой, я стоял у окна и смотрел на короля Карла,
восседавшего на коне среди  снующих  наемных  карет  и  имевшего  отнюдь  не
царственный вид под моросящим дождем и в буром тумане, - смотрел до тех пор,
покуда лакей не возвестил, что джентльмен ожидает меня.
     Стирфорта я застал не в общей зале, а в  уютном  отдельном  кабинете  с
красными портьерами и турецким ковром; в камине ярко пылал огонь, на  столе,
накрытом белоснежной скатертью, был приготовлен прекрасный горячий  завтрак,
а в маленьком круглом зеркале над буфетом отражались в миниатюре  и  веселая
комната, и камин, и завтрак, и Стирфорт. Сначала я немножко робел - Стирфорт
был так самоуверен, так элегантен и превосходил меня во всех отношениях  (не
говоря уже о летах), но его непринужденное покровительство скоро приободрило
меня, и я почувствовал себя совсем как дома. Я не мог  надивиться  перемене,
которую вызвало его появление в  "Золотом  Кресте",  и  сравнивал  тоскливое
чувство  одиночества,  испытанное  мною  вчера,  с  чувством  спокойствия  и
благодушия в это утро. Что касается до фамильярности лакея,  то  от  нее  не
осталось  и  следа.  Он  нам  прислуживал,  облачившись,  если   можно   так
выразиться, во власяницу и посыпав пеплом главу.
     - А теперь, Копперфилд, - сказал Стирфорт, когда мы  остались  одни,  -
мне хотелось бы узнать, что вы делаете, куда держите путь и вообще все,  что
вас касается. У меня такое ощущение, будто вы - моя собственность.
     Сияя от радости при мысли, что  он  по-прежнему  интересуется  мною,  я
рассказал  ему  о  том,  как  бабушка  предложила  мне  совершить  небольшое
путешествие и куда именно я направляюсь.
     - В таком случае, раз вы не спешите,  -  сказал  Стирфорт,  -  поедемте
вместе ко мне домой, в Хайгет *, вы у меня погостите дня два. Вам понравится
моя мать - она немного тщеславна и надоедлива, когда речь заходит  обо  мне,
но это вы можете ей простить. А моей матери понравитесь вы.
     - Очень любезно с вашей стороны выражать такую уверенность... Хотел  бы
я разделять ее с вами, - улыбаясь, сказал я.
     - О! Каждый,  кто  меня  любит,  приобретает  тем  самым  право  на  ее
расположение, - заметил Стирфорт.
     - В таком случае, мне кажется, я стану ее любимцем.
     - Прекрасно! - воскликнул Стирфорт. - Поедем, и докажите это - Часа два
мы посвятим осмотру достопримечательностей -  приятно  будет  показывать  их
такому неискушенному юноше, как вы,  Копперфилд,  -  а  затем  отправимся  в
почтовой карете в Хайгет.
     Я едва мог поверить, что  все  это  происходит  не  во  сне,  а  наяву;
казалось, я вот-вот проснусь в номере сорок четвертом, чтобы очутиться затем
в одиночестве за столиком в буфетной и  снова  увидеть  фамильярного  лакея.
После того как я написал бабушке о счастливой встрече с бывшим моим школьным
товарищем,  перед  которым  я  преклонялся,  и  о  том,  что  я  принял  его
приглашение, мы наняли экипаж и поехали  осматривать  Панораму  *  и  другие
достопримечательности, а также прошлись по музею, где я не мог не  заметить,
как много знает Стирфорт о самых разнообразных предметах и как мало значения
придает он, по-видимому, своим познаниям.
     - Вы  получите  ученую  степень  в  колледже,  Стирфорт,  если  еще  не
получили, и у них, в Оксфорде, будут все основания гордиться вами, - заметил
я.
     - Это я-то получу степень? О нет! - вскричал Стирфорт.  -