одушна,
что могу вообразить, будто мистер Микобер, проявив свои таланты  и  завоевав
жезл власти в Австралии, будет ничто в Англии?
     Да, я - женщина, но я буду недостойна себя и моего папы,  если  окажусь
повинной в таком нелепом слабодушии.
     Миссис Микобер столь была убеждена в неотразимости своих  доводов,  что
тон ее стал превыспренним, чего раньше мне не приходилось замечать.
     - Вот почему я  хочу  еще  больше,  чтобы  в  будущем  мы  снова  могли
вернуться на родину, - продолжала миссис Микобер.  -  Имя  мистера  Микобера
может попасть на страницы Истории - должна сознаться,  я  считаю  это  очень
возможным, - и вот тогда он должен будет вернуться в  страну,  которая  дала
ему возможность родиться, но не дала никакой работы!
     - Дорогая моя,  как  меня  трогает  ваша  любовь!  -  отозвался  мистер
Микобер. - Я всегда доверял вашему здравому смыслу.  Будь  что  будет.  Боже
избави, чтобы я когда-нибудь лишил мою  родину  хотя  бы  частицы  богатств,
которые накопят наши потомки!
     - Прекрасно! - сказала бабушка и  кивнула  головой  в  сторону  мистера
Пегготи. - Пью за всех вас. Да будут успешны все ваши дела!
     Мистер Пегготи спустил на пол обоих детей,  примостившихся  у  него  на
коленях, и вместе с мистером и миссис Микобер выпил за здоровье всех нас,  а
когда он  сердечно  пожал  руки  Микоберам  и  светлая  улыбка  озарила  его
загорелое лицо, я почувствовал, что он пойдет своей  дорогой,  завоюет  себе
доброе имя, и, где бы он ни оказался, его всюду будут любить.
     Даже младшим детям было разрешено погрузить в кружку  мистера  Микобера
свои деревянные ложки и выпить за  наше  здоровье.  Вслед  за  этим  бабушка
вместе с Агнес встала, чтобы проститься с  эмигрантами.  Это  было  грустное
прощанье. Все плакали, дети вцепились в платье  Агнес  и  не  хотели  с  ней
расставаться, и мы оставили бедную миссис Микобер в отчаянии; она рыдала при
свете тусклой  свечи,  благодаря  которой  комната  могла  казаться  с  реки
каким-то жалким маяком.
     Утром я пришел узнать, уехали ли они. Они уехали  рано,  в  пять  часов
утра. И тут я понял, какая пустота возникает в душе после таких расставаний:
только один раз, накануне вечером, я  видел  их  всех  в  этой  покосившейся
гостинице и на этой деревянной  лестнице,  но  после  их  отъезда  и  дом  и
лестница показались мне мрачными и пустынными...
     На следующий  день  после  полудня  моя  старая  няня  вместе  со  мной
отправилась в Грейвзенд. Корабль стоял  на  реке,  вокруг  него  была  масса
лодок. Дул попутный ветер, на мачте развевался сигнал отплытия. Я сейчас  же
нанял лодку, и мы  направились  к  судну;  пробившись  сквозь  беспорядочное
скопление лодок, в центре которого оно находилось, мы достигли его.
     Мистер Пегготи ждал нас на палубе. Он  сообщил,  что  мистера  Микобера
только что арестовали (теперь уже в последний раз!) по  иску  Хипа,  но  он,
следуя моим распоряжениям, уплатил деньги, которые я тут же ему и возвратил.
Потом он спустился с нами в межпалубное пространство, и здесь мои  опасения,
что до него дошли слухи о  катастрофе,  были  рассеяны  мистером  Микобером.
Появившись откуда-то из мрака, мистер Микобер дружески и  покровительственно
взял его под руку, а мне шепнул, что они не расставались ни на  мгновение  с
позавчерашнего вечера.
     Странное зрелище предстало передо мной - здесь было так тесно и  темно,
что сначала я ничего не мог разобрать; постепенно, когда глаза мои  привыкли
к мраку, мне показалось, будто я очутился в центре картины ван Остаде  *.  Я
находился среди бимсов, рымболтов и корабельного груза, коек для эмигрантов,
среди сундуков, узлов, бочек и куч  разнообразного  багажа;  кое-где  висели
тусклые фонари, чуть  подальше  лучи  дневного  света,  проникавшего  сквозь
виндзейль или люк, падали на сгрудившихся людей, а люди переходили  с  места
на место, разговаривали, плакали, завязывали между собой дружбу, ели,  пили.
Одни  уже  расположились  на  крохотном  пространстве,  находившемся  в   их
распоряжении, расположились со своим домашним скарбом и с детьми,  сидевшими
на стульях или в креслицах, а другие,  отчаявшись  найти  свободный  уголок,
безнадежно бродили взад и вперед.  Здесь  были  люди  всех  возрастов  -  от
младенцев, появившихся на  свет  неделю  назад,  до  скрюченных  стариков  и
старух, которым оставалось жить не больше недели, от поселян,  увозивших  на
своих башмаках частицы родной земли, до кузнецов, на коже которых были следы
ее сажи и копоти.
     Тесное межпалубное пространство, казалось, было  битком  набито  людьми
всех возрастов и всех профессий.
     Когда я огляделся вокруг, мне показалось,  что  у  открытого  пушечного
порта * сидит какая-то женщина, похожая  на  Эмили,  а  возле  нее  один  из
младших детей Микоберов; обратил я на нее внимание благодаря другой женщине,
которая только что ее поцеловала и теперь пробиралась сквозь толпу. Она  так
походила на Агнес! Но я был столь ошеломлен всей этой толчеей,  что  потерял
ее из виду. Я знал только, что  уже  дан  сигнал  провожающим  приготовиться
покинуть корабль, я видел только мою старую няню, плакавшую рядом со мной на
груди у кого-то, да миссис  Гаммидж,  которая  с  помощью  какой-то  молодой
женщины в черном деловито старалась разложить пожитки мистера Пегготи.
     - Вы мне все сказали, мистер Дэви? Ничего не забыли, перед тем как  нам
проститься? - услышал я голос мистера Пегготи.
     - Только одно! - сказал я. - Марта?! Он коснулся руки молодой женщины в
черном, та повернулась ко мне. Это была Марта.
     - Какой вы добрый человек! - воскликнул я. - Вы берете ее с собой?
     Она ответила за него, разразившись рыданиями. Говорить я не мог, только
схватил руку мистера Пегготи и сжал ее. Если когда-нибудь я любил  и  уважал
какого-нибудь человека, - таким человеком был мистер Пегготи.
     С корабля удаляли провожающих. Мне  оставалось  исполнить  тяжелый  мой
долг. И я пересказал ему то, что человек большого сердца, ушедший  навсегда,
поручил мне передать в минуту расставанья.
     Это потрясло его. Но еще больше, чем он, был потрясен я, когда в  ответ
он просил передать слова любви и сожаления тому, кто уже не мог их услышать.
     И вот срок настал. Я обнял его, подхватил под руку мою старую  рыдающую
няню, и мы поспешили наверх. На палубе я простился с бедной миссис  Микобер.
Даже теперь она, как одержимая, поглощена была мыслями о своем семействе  и,
прощаясь со мной, снова сказала, что никогда не покинет мистера Микобера.
     С корабля мы спустились в нашу лодку и, отойдя на некоторое расстояние,
остановились, чтобы взглянуть, как корабль снимется с якоря. Был час заката.
Корабль находился между нами и заходящим солнцем, и на ослепительно багровом
фоне можно было различить каждую стеньгу, каждую снасть. Никогда я не  видел
такого зрелища, прекрасного, печального, но и  такого  обнадеживающего,  как
этот застывший на воде корабль, с толпой людей на борту, вдруг  замолкших  и
обнаживших головы.
     Замолкших только на мгновение... Когда ветер  надул  паруса  и  корабль
двинулся, со всех лодок раздалось троекратное "ура", подхваченное на борту и
отдавшееся вдали. Сердце у меня затрепетало при этих звуках, когда я увидел,
как взмыли вверх шляпы и носовые платки. И тут я увидел ее!
     Да, я увидел ее - она стояла рядом с дядей,  прильнула,  дрожа,  к  его
плечу. Он указал рукой на нас, она нас  увидела  и  послала  мне  прощальный
привет. О Эмили! Прекрасная и слабая Эмили! Приникни к нему и уповай на него
всем твоим разбитым сердцем, ибо он  приник  к  тебе  со  всей  силой  своей
великой любви!
     Высоко на палубе они стояли в розовых лучах заходящего солнца,  поодаль
от всех остальных, она прижималась к нему, а он поддерживал ее,  и  так  они
торжественно проплыли мимо меня и, наконец, исчезли вдали.  Ночь  спускалась
на кентские холмы, когда мы добрались до берега, и эта ночь окутала меня.

ГЛАВА LVIII 

     Путешествие

     Долгая, мрачная ночь окутала меня, и сколько призраков  былых  упований
преследовали меня в этой ночи, сколько призраков дорогих  мне  воспоминаний,
ошибок, горестей, бесполезных сожалений!
     Я уехал из Англии, даже тогда еще не сознавая, какой удар обрушился  на
меня. Я покинул тех, кто был мне так дорог, я верил, что самое  тяжелое  уже
позади. Как воин, смертельно раненный на поле боя, не знает  о  своей  ране,
так и я, оставшись один, наедине  со  своим  непокорным  сердцем,  не  знал,
какова та рана, с которой оно должно справиться.
     Я это понял, но не сразу, а мало-помалу, капля за каплей. С часу на час
углублялось отчаяние, с которым  я  уехал  за  границу.  Поначалу  это  было
чувство огромной потери, это была печаль, очертаний которой  я  еще  не  мог
различить. Но постепенно и незаметно она превратилась в безнадежную  скорбь,
я понял, что утратил любовь, дружбу, интерес к жизни, понял, что  рухнули  и
разбиты вдребезги моя вера в человека, моя  первая  привязанность,  все  мои
воздушные замки, а передо мной голая пустыня, и нет ей конца и края.
     Было ли мое горе проявлением эгоизма - в этом я не отдавал себе отчета.
Я плакал о моей девочке-жене, отнятой у меня на заре ее юности. Я  плакал  о
том, кто мог бы завоевать всеобщую любовь  и  восхищение,  как  давным-давно
завоевал мою любовь и мое восхищение. Я плакал о разбитом  сердце,  обретшем
покой в бушующем море, плакал о руинах  скромного  жилища,  где  я  ребенком
слушал, как воет ветер в ночи.
     И не было у меня надежды на спасение от тоски. Я переезжал с  места  на
место, но бремя мое было всегда со мной. Теперь  я  ощущал  его  тяжесть,  я
сгибался под ним и чувствовал в глубине души,  что  никогда  оно  не  станет
легче.
     Когда отчаяние доходило  до  предела,  я  верил,  что  скоро  умру.  По
временам мне казалось, что мне лучше умереть дома, и  тогда  я  возвращался,
чтобы быть к нему поближе. А бывало и так, что я уезжал  как  можно  дальше,
странствовал из города в город, чего-то искал, а чего - неизвестно, и что-то
хотел оставить позади, но что - я и сам не знал.
     Не по силам мне рассказать подробно о  тяжелых  душевных  муках,  через
которые я прошел. Многое было как во сне, а сновидение можно описать  только
очень несовершенно, и когда я стараюсь восстановить в памяти эту  пору  моей
жизни, мне кажется, я вспоминаю о ней, как о  каком-то  сновидении.  Вижу  я
себя в чужеземных  городах,  в  неведомых  мне  раньше  дворцах,  соборах  и
церквах, вижу себя перед неизвестными мне  картинами,  замками,  гробницами,
вижу себя на каких-то фантастических улицах - все это  памятники  Истории  и
Воображения, но возникают они передо мной словно в сновидении; с мучительной
ношей я бреду мимо них, и едва ли сознаю, что передо мной, ибо все  предметы
расплываются. Горе, слепое и глухое ко всему на свете -  такова  была  ночь,
упавшая на мое не знающее покоя сердце. Но не будем в нее погружаться -  так
в конце концов сделал  и  я,  благодарение  небесам!  -  и  от  длительного,
скорбного и горестного сновидения обратим свои взоры к утренней заре.
     Много месяцев я путешествовал, а на душе была все та же черная туча. По
каким-то не вполне понятным причинам я не возвращался домой и  не  прекращал
своих странствий. Временами я неустанно, нигде не останавливаясь, кочевал, а
иногда жил подолгу в одном месте. Не было  у  меня  никакой  цели,  никакого
желания, которое могло бы меня где-нибудь удержать.
     Я очутился в Швейцарии. Приехал я туда из Италии через один из  великих
альпийских перевалов и скитался с гидом по горным  дорогам  и  тропам.  Быть
может, безлюдье и пустынность этих мест были целительны для моего сердца, но
я этого не сознавал. Чудесными и величественными казались мне  эти  страшные
стремнины и горы непомерной  высоты,  бурлящие  потоки,  снежные  и  ледяные
пустыни, но никаких других чувств они во мне не вызвали.
     Как-то вечером, перед заходом солнца, я спускался в долину, где  должен
был провести ночь. Спускался я тропой, извивавшейся по склону горы, откуда я
видел солнце высоко надо мною, и давно уже неведомое мне чувство  красоты  и
покоя пробудилось в моей душе. Помнится, я остановился с  какой-то  грустью,
но то была не грусть отчаяния и не тяжкое уныние. Помнится, это был проблеск
надежды - надежды  на  то,  что  в  моей  душе  еще  произойдут  целительные
перемены.
     Я спустился  в  долину,  когда  вечернее  солнце  позлащало  отдаленные
вершины, покрытые снегами, которые походили на вечные облака. В ущелье между
горами маленькая деревушка утопала  в  зелени,  а  над  этой  яркой  зеленью
темнели хвойные леса - они  вклинились  в  снега,  преграждая  путь  снежным
обвалам. А еще выше  громоздились  утесы,  блестели  ледяные  поля,  пятнами
казались горные  пастбища,  которые  терялись  в  вечных  снегах,  венчавших
макушки гор. По склонам были  рассеяны  точки  -  деревянные  домики,  такие
крохотные  в  сравнении  с  вздымавшимися  горами,  что   казались   слишком
маленькими даже для того, чтобы служить игрушкой детям. Такой же казалась  и
деревушка в долине с деревянным  мостиком  через  грохочущий  горный  поток,
свергавшийся с острых скал и пропадавший вдали, меж деревьев. В  этот  тихий
вечер откуда-то доносилась негромкая песня -  это  пели  пастухи.  Но  вдоль
склона горы, приблизительно на середине ее,  проплывало  облако,  окрашенное
лучами заходящего солнца, и я почти готов был верить,  что  песня  доносится
оттуда и не на земле сложили ее. И вдруг, внезапно, в этот ясный,  спокойный
вечер воззвал ко мне голос  Природы...  Я  упал  наземь,  склонил  на  траву
усталую голову и зарыдал, как не рыдал еще ни разу со дня смерти Доры!
     Меня ожидало письмо, полученное перед  моим  приходом:  пока  готовился
ужин,  я  вышел  из  деревни,  чтобы  его  прочесть.  Предшествующие  письма
задержались, и я долго не имел из дому  никаких  вестей.  А  сам  я  сообщал
только, что здоров, прибыл  туда-то,  и  этим  ограничивался  -  со  времени
отъезда у меня не было сил писать письма.
     Письмо было у меня в руках. Я вскрыл его. Это писала Агнес.
     По ее словам, она была счастлива, так  как  чувствовала,  что  приносит
пользу. Это было все, что она писала о себе. Остальное относилось ко мне.
     Советов она не давала, ни слова не говорила  о  моих  обязанностях;  со
свойственной ей манерой - как всегда, горячо - она писала, что верит в меня,
и только. Она знала, - писала она, - что такой человек, как я, извлечет  для
себя спасительный урок из тяжелого горя. Она знала, что испытания  и  скорбь
только подкрепят этот урок. Она выражала уверенность,  что  после  выпавшего
мне на долю несчастья я буду неустанно стремиться в своей работе  к  высокой
цели. Она гордилась моей известностью, она страстно желала  ее  упрочения  и
хорошо знала, что я буду продолжать свое дело. И она знала, что страдания не
ослабили меня, но укрепили. И если благодаря испытаниям моего детства я стал
таким, каков я есть, то еще большие невзгоды повлияют на меня благотворно, и
я стану еще лучше; тому же, чему я  научился  сам,  я  должен  учить  других
людей. Она препоручала меня господу, который взял в свою обитель дорогое мне
существо, повторяла, что сестрински любит меня  и  любовь  эта  вечно  будет
пребывать со мной, а она гордится тем,  что  я  уже  сделал,  и  еще  больше
гордится тем, что мне сделать суждено.
     Я спрятал письмо на груди, у сердца, и подумал о том, кем я был еще час
назад. И когда я  услышал  замирающие  вдали  голоса,  увидел,  как  темнеет
проплывавшее вечернее облако, тускнеют краски в долине и позлащенный снег на
горных вершинах постепенно сливается с бледным ночным небом, я почувствовал,
что в душе моей рассеивается ночная тьма, уходят из нее мрачные тени, а  для
любви моей к той, кто отныне стала мне еще дороже, нет имени.
     Несколько раз я перечитал ее  письмо.  Прежде  чем  лечь  спать,  я  ей
написал. Сказал, что очень нуждался в ее помощи, что без нее я не был бы, ни
теперь, ни в прошлом, - таким, каким она меня считает, и что она внушила мне
желание попытаться стать именно таким человеком. И я попытаюсь.
     Я в самом деле попытался. Через три месяца должен был  исполниться  год
со дня моей утраты. Я не хотел ничего предпринимать до истечения  этих  трех
месяцев, но потом надо было на что-то решаться. Все это время я провел в той
же долине или где-нибудь поблизости.
     Три месяца прошли, и я решил пока не возвращаться  домой,  остаться  на
время в Швейцарии, которая стала  мне  дорога  благодаря  памятному  вечеру.
Решил снова взяться за перо, работать.
     Я покорно последовал по пути, который указала мне Агнес: я обратился  к
Природе, а к ней никогда не обращаются  напрасно.  И  снова  я  открыл  свое
сердце человеческим чувствам, которых недавно бежал. Вскорости я приобрел  в
долине не меньше друзей, чем в Ярмуте. А когда я покинул ее  до  наступления
зимы, чтобы ехать в Женеву, а  потом  возвратился  назад  весной,  эти  люди
приветствовали меня от всей души, и слова их звучали для меня так,  будто  я
попал к себе домой, хотя то и был чужой язык.
     Я работал с утра до вечера,  работал  упорно,  без  устали.  Я  написал
повесть на тему, связанную с выпавшими мне на  долю  испытаниями,  и  послал
Трэдлсу, который очень удачно ее издал; слухи о ее успехе доходили  до  меня
через путешественников, с которыми я случайно встречался. Немного отдохнув и
рассеявшись, я с прежним моим  жаром  принялся  работать  над  новой  темой,
которая сильно меня захватила. По мере того как я  писал,  я  увлекался  все
больше и больше и приложил все усилия, чтобы работа мне  удалась.  Это  было
мое третье беллетристическое произведение. Написав около  половины,  я  стал
подумывать, в дни отдыха, о возвращении домой.
     Несмотря на упорный труд, я в течение долгого  времени  заставлял  себя
регулярно проделывать длительный моцион. Здоровье мое,  сильно  подорванное,
когда я уехал из Англии, восстановилось. Я многое видел. Я побывал во многих
странах и, хочу думать, многому научился.
     Мне кажется, я рассказал все, что считал необходимым рассказать  о  том
периоде моей жизни,  когда  я  был  вдали  от  родины...  Впрочем,  с  одной
оговоркой. И это не потому, чтобы я хотел скрыть от читателя  хотя  бы  одну
свою мысль, - как я уже говорил, это повествование есть полная  запись  всех
моих воспоминаний.  Я  только  хотел  поведать  особо  о  самых  сокровенных
движениях моей души и приберечь рассказ о них к концу. К нему я и перехожу.
     Мне самому недостаточно известны тайны моего собственного сердца, и  не
знаю, когда я стал думать, что с Агнес связаны  все  мои  ранние  и  светлые
надежды. Мне самому неведомо, на какой стадии горя, вызванного моей утратой,
я связал эту мысль с думами о том, что, в своенравном своем мальчишестве,  я
отринул сокровище ее любви. Быть может, я услышал шепот  давних  размышлений
об ужасной потере или тоски  по  тому,  чему  никогда  не  суждено  сбыться,
которые уже были знакомы мне прежде. Но эти размышления  прозвучали  в  моей
душе новым упреком и новым раскаянием как раз тогда, когда, оставшись  один,
я так страдал.
     Если бы в это время я часто бывал в ее обществе, в  минуты  слабости  и
тоски я выдал бы себя. Именно этого я смутно опасался, когда  впервые  решил
не возвращаться  в  Англию.  Я  не  мог  поступиться  хотя  бы  частицей  ее
сестринской привязанности, а если бы я себя выдал, между  нами  возникли  бы
принужденные отношения, которых до той поры не было.
     Я не мог забыть, что сам решил, каково то чувство, которое она  ко  мне
питает. Если когда-нибудь она любила меня иной любовью  -  а  мне  казалось,
такое время было, - я пренебрег этой любовью. Когда мы оба  были  детьми,  я
привык смотреть на нее как на  существо,  на  которое  не  простираются  мои
сумасбродные мечтания. Я отдал свою нежность и страсть другому  сущес