,
который был в марте. Помню только, что Стирфорт вызывал  во  мне  восхищение
еще больше, чем прежде. Он должен был уехать  в  конце  полугодия,  если  не
раньше, и казался мне еще более смелым и более независимым, чем когда бы  то
ни было, а, значит, - и еще более для меня привлекательным; только это  я  и
помню. Тяжелое воспоминание,  отмечающее  этот  период  жизни,  по-видимому,
поглотило все другие воспоминания и одиноко хранится в душе.
     Мне даже  трудно  поверить,  что  два  месяца  отделяли  возвращение  в
Сэлем-Хаус от дня моего рождения. Я должен это признать, ибо  мне  известно,
что так именно оно и было; но в противном случае я был бы убежден, что между
двумя  этими  событиями  не  было  никакого  промежутка  и  одно   наступило
немедленно вслед за другим.
     Как ясно помню я тот день! Я вдыхаю туман, нависший над школой.  Сквозь
него  я  смутно  вижу  изморозь;  я  чувствую,  как  прилипают  к  щеке  мои
заиндевевшие волосы. Я гляжу на тускло освещенную классную комнату, где  там
и сям потрескивают свечи, зажженные в это  туманное  утро,  и  вижу  пар  от
дыхания учеников, клубящийся в холодном воздухе,  когда  они  дуют  себе  на
пальцы и стучат ногами.
     Это было после утреннего завтрака, мы только что вернулись  с  площадки
для игр, как вдруг вошел мистер Шарп и объявил:
     - Дэвид Копперфилд, пожалуйте в гостиную!
     Я надеялся получить от Пегготи корзинку с угощением и, услышав  приказ,
расплылся в улыбке. Когда я поспешно вскочил с  места,  несколько  мальчиков
стали наперебой просить меня, чтобы я не забыл о них при раздаче гостинцев.
     - Не торопитесь, Дэвид. Вы не опоздаете, мой мальчик, не торопитесь,  -
сказал мистер Шарп.
     Его  ласковый  тон  поразил  бы  меня,  если  бы  у  меня  было   время
поразмыслить о нем, но эта мысль пришла мне в голову гораздо позднее.
     Я поспешил в гостиную; там сидел за завтраком мистер Крикл,  перед  ним
лежали его трость и газета, а в руках  у  миссис  Крикл  было  распечатанное
письмо. Но нигде никакой корзинки.
     - Дэвид Копперфилд! - обратилась ко мне миссис Крикл,  подводя  меня  к
дивану и усаживаясь рядом со мной. - Мне нужно кое-что сообщить вам. У меня,
мой мальчик, есть для вас важные известия...
     Мистер Крикл, на которого я, конечно,  посмотрел,  кивнул  головой,  не
глядя на меня, и заглушил вздох большим гренком с маслом.
     - Вы еще слишком малы для того, чтобы знать, как все в мире меняется  и
как люди покидают этот мир, - продолжала миссис Крикл. - Но всем нам, Дэвид,
суждено об этом узнать, одним в юности, другим в старости - в  ту  или  иную
пору жизни.
     Я не сводил с нее глаз.
     - Дома все  было  благополучно,  когда  вы  уезжали  после  каникул?  -
спросила она, помолчав. - Все были здоровы? - Снова  она  сделала  паузу.  -
Ваша мама была здорова?
     Не знаю почему, я вздрогнул и продолжал пристально смотреть на нее,  не
пытаясь ответить.
     - Видите ли, к сожалению, я должна сообщить  вам,  что  утром  получила
известие о серьезной болезни вашей мамы.
     Миссис Крикл заволокло туманом;  на  миг  мне  показалось  -  она  ушла
далеко-далеко. Я почувствовал, как слезы обожгли мне лицо, и потом  я  снова
увидел ее рядом с собой.
     - Она очень опасно больна, - добавила миссис Крикл.
     Теперь я все знал.
     - Она умерла.
     Этого мне можно было не говорить. У меня вырвался  страшный  крик...  Я
был один-одинешенек на белом свете.
     Миссис Крикл была очень ласкова со мной; она не отпускала меня от  себя
весь день; лишь ненадолго она оставляла меня одного, а я плакал,  засыпал  в
изнеможении, просыпался и плакал снова. Когда я уже не мог больше плакать, я
начал думать о том, что случилось, и тут  тяжесть  на  сердце  стала  совсем
невыносимой, и печаль перешла в тупую, мучительную боль, от которой не  было
исцеления.
     Но мысли мои были еще  смутны.  Они  не  были  сосредоточены  на  горе,
отягчавшем мое сердце, а кружились где-то близ него. Я думал о том, что  наш
дом заперт и безмолвен. Я думал о младенце, который, по словам миссис Крикл,
все слабел и слабел и тоже должен был умереть. Я думал о могиле  моего  отца
на кладбище неподалеку от нашего дома и о матери, лежащей рядом  с  ним  под
деревом, которое я так хорошо знаю. Когда я остался один, я встал на стул  и
поглядел в зеркало, чтобы узнать, очень ли покраснели мои глаза и  очень  ли
грустное у меня лицо. Прошло несколько часов, и я стал  размышлять,  неужели
действительно слезы у меня иссякли, и это  предположение,  в  связи  с  моей
потерей, показалось особенно тягостным, когда я подумал о том,  как  буду  я
подъезжать к дому, ибо мне предстояло ехать  домой  на  похороны.  Помню,  я
чувствовал, что должен держать себя с достоинством среди учеников и что  моя
утрата как бы придает моей особе некоторую значительность.
     Если ребенок когда-нибудь испытывал истинное горе,  то  таким  ребенком
был я. Но  припоминаю,  что  сознание  этой  значительности  доставляло  мне
какое-то удовлетворение, когда я прохаживался в тот день один  на  площадке,
покуда остальные мальчики находились в доме. Когда я увидел, как они глазеют
на меня из окон, я почувствовал, что выделяюсь из общей  среды,  принял  еще
более печальный вид и стал замедлять шаги. Когда  же  занятия  окончились  и
мальчики высыпали на площадку и заговорили со мной, я в глубине души одобрял
себя за то, что ни перед кем не задираю нос и отношусь ко всем точно так же,
как и раньше.
     На следующий  вечер  я  должен  был  ехать  домой.  Не  в  почтовой,  а
громоздкой  ночной  карете,  называвшейся  "Фермер",  которой   пользовались
главным образом деревенские жители, не предпринимавшие далеких  путешествий.
В ту ночь я не рассказывал никаких историй, и Трэдлс настоял на том, чтобы я
взял его подушку. Не знаю, какую,  по  его  мнению,  пользу  она  могла  мне
принести, так как подушка у меня была; но это  было  все,  что  бедняга  мог
ссудить мне, если не считать листа почтовой бумаги, испещренного  скелетами,
который он вручил мне на прощанье, чтобы утишить мою  печаль  и  помочь  мне
обрести душевный покой.
     Я покинул Сэлем-Хаус под вечер. Тогда я еще не подозревал, что  покидаю
его навсегда. Ехали мы всю ночь очень медленно и добрались до  Ярмута  утром
между девятью и десятью часами. Я выглянул из кареты,  ища  глазами  мистера
Баркиса, но  его  не  было,  а  вместо  него  толстый,  страдающий  одышкой,
жизнерадостный старичок в черном, в  черных  чулках,  в  коротких  штанах  с
порыжевшими пучками лент у колен и в широкополой шляпе приблизился, пыхтя, к
окну кареты и спросил:
     - Мистер Копперфилд?
     - Да, сэр!
     - Пожалуйте со мною, юный сэр, и я с удовольствием доставлю вас  домой,
- сказал он, открывая дверцу.
     Я взял его за руку, недоумевая, кто это  такой,  и  мы  направились  по
узкой уличке к заведению, над которым была вывеска:

ОМЕР
     Торговля  сукном  и  галантереей,  портняжная  мастерская,   похоронная
контора и пр.

     Это была  тесная,  душная  лавка,  битком  набитая  готовым  платьем  и
тканями, с одним окошком, увешанным касторовыми шляпами и дамскими капорами.
Мы вошли в комнату позади лавки, где  три  девушки  шили  что-то  из  черной
материи, наваленной на столе, а весь пол был усыпан лоскутами и обрезками. В
комнате пылал камин и стоял  удушливый  запах  нагревшегося  черного  крепа;
тогда я не знал, что это за запах, но теперь знаю.
     Три девушки, которые показались мне  очень  веселыми  и  трудолюбивыми,
подняли головы, чтобы взглянуть на меня, а затем снова принялись за  работу.
Стежок, еще стежок, еще стежок! В то же время со двора за  окном  доносились
однообразные удары молотка, выстукивавшего своего рода  мелодию  без  всяких
вариаций: тук, тук-тук... тук, тук-тук... тук, тук-тук!..
     - Ну, как идут дела, Минни? - спросил мой спутник одну из девушек.
     - Все будет готово к примерке, - ответила она весело, - не  беспокойся,
отец.
     Мистер Омер снял широкополую шляпу,  сел  на  стул  и  стал  пыхтеть  и
отдуваться. Он так был толст, что должен был несколько раз тяжело  перевести
дыхание, прежде чем смог выговорить:
     - Это хорошо.
     - Отец, ты толстеешь, как морская свинка! - заявила шутливо Минни.
     - Не знаю, почему оно так получается, моя  милая,  -  отозвался  мистер
Омер, призадумавшись. - Я и в самом деле толстею.
     - Ты такой благодушный человек. Ты так спокойно относишься ко всему,  -
сказала Минни. - Бесполезно было бы относиться иначе, дорогая моя, -  сказал
мистер Омер.
     - Вот именно! - подтвердила дочь. -  Слава  богу,  мы  здесь  все  люди
веселые. Правда, отец?
     - Надеюсь, что правда, моя дорогая, - сказал мистер Омер. - Ну,  теперь
я отдышался и могу снять мерку с этого юного ученого. Не пройдете  ли  вы  в
лавку, мистер Копперфилд?
     Я последовал его приглашению и вернулся с ним в лавку.  Здесь,  показав
мне рулон материи, по его словам наивысшего качества и самой  пригодной  для
траура по умершим родителям, он снял с меня мерку  и  записал  ее  в  книгу.
Делая свои записи, он обратил мое внимание на товары в  лавке  и  указал  на
какие-то вещи, которые, по его словам, "только  что  вошли  в  моду",  и  на
другие, которые "только что вышли из моды".
     - По этой причине мы очень часто теряем довольно много денег, - заметил
мистер Омер. - Но моды подобны людям. Они появляются неведомо когда,  почему
и как и исчезают неведомо когда, почему и как. Все на свете,  я  бы  сказал,
подобно жизни, если поглядеть на вещи с такой точки зрения.
     Мне было слишком грустно, чтобы я мог обсуждать этот  вопрос,  который,
при любых обстоятельствах, пожалуй,  превосходил  мое  понимание;  и  мистер
Омер, тяжело дыша, повел меня назад, в комнату позади лавки.
     Затем он крикнул в отворенную дверь, за которой начиналась ведущая вниз
лестница, где нетрудно было сломать себе шею.
     - Принесите чая и хлеба с маслом!
     Покуда  я  сидел,  осматриваясь   по   сторонам   и   прислушиваясь   к
поскрипыванию иглы в комнате и ударам молотка во дворе, появился  поднос,  и
мне предложено было закусить.
     - Я  знаю  вас,  -  начал  мистер  Омер,  разглядывая  меня  в  течение
некоторого времени, пока я неохотно приступал к завтраку,  ибо  черный  креп
лишил меня аппетита, - я вас знаю давно, мой юный друг.
     - Давно знаете, сэр?
     - С самого рождения. Можно сказать, еще до того,  как  вы  родились,  -
продолжал мистер Омер. - До вас я знал вашего отца. Он был пяти футов девяти
с половиной дюймов росту, и ему  отведено  двадцать  пять  квадратных  футов
земли.
     Тук, тук-тук... тук, тук-тук... тук, тук-тук... - неслось со двора.
     - Ему отведено двадцать пять квадратных футов земли, ни на дюйм меньше,
- благодушно повторил мистер Омер. - Было ли это сделано по его желанию, или
он сам так распорядился - не помню.
     - Что с моим маленьким братцем, вы не знаете, сэр? - спросил я.
     Мистер Омер кивнул головой.
     Тук, тук-тук... тук, тук-тук... тук, тук-тук...
     - Он в объятиях своей матери, - ответил он.
     - Значит, бедный крошка умер?
     - Слезами горю не поможешь, - сказал мистер Омер. - Да. Малютка умер.
     При этом известии мои раны снова открылись.  Я  оставил  завтрак  почти
нетронутым, пошел в угол комнаты и положил  голову  на  столик,  с  которого
Минни поспешно сняла траурные материи, чтобы я не закапал  их  слезами.  Это
была миловидная, добродушная девушка, ласковой рукой отвела она упавшие  мне
на глаза волосы. Но она радовалась, что работа приближается к  концу  и  все
будет готово к сроку; как несходны были наши чувства!
     Вдруг песенка молотка оборвалась, красивый молодой человек пересек двор
и вошел в  комнату.  В  руках  он  держал  молоток,  а  рот  его  был  набит
гвоздиками, которые он должен был выплюнуть, прежде чем мог заговорить.
     - Ну, а у тебя подвигается дело, Джорем? - спросил мистер Омер.
     -  Все  в  порядке.  Кончил,  сэр,  -  ответил  Джорем.  Минни   слегка
покраснела, а две другие девушки с улыбкой переглянулись.
     - Как? Значит, ты вчера работал вечером при свече, когда я был в клубе?
Работал? - прищурив один глаз, спросил мистер Омер.
     - Да. Ведь вы  сказали,  что  мы  сможем  поехать...  отправиться  туда
вместе, если все будет готово... Минни, и я и... вы...
     - О! А я уж было подумал, что меня вы не возьмете! - сказал мистер Омер
и захохотал так, что раскашлялся.
     - Раз вы это сказали, то,  видите  ли,  я  и  приложил  все  силы...  -
продолжал молодой человек. - Может, вы изволите поглядеть?
     - Погляжу, милый, - сказал мистер Омер, вставая. Тут он  повернулся  ко
мне. - Не хотите ли посмотреть...
     - Нет, не надо, отец! - перебила Минни.
     - Я подумал, дорогая моя, что ему это будет приятно.  Но,  пожалуй,  ты
права.
     Не знаю, почему я догадался, что  они  пошли  поглядеть  на  гроб  моей
дорогой, моей горячо любимой матери. Я никогда не  слышал,  как  сколачивают
гробы. Я никогда еще не видел ни одного  гроба.  Но  когда  я  услышал  стук
молотка, у меня мелькнула мысль о гробе, а как только молодой человек вошел,
я уже твердо знал, что он мастерил.
     Но вот работа была  завершена,  две  девушки,  чьих  имен  при  мне  не
называли, стряхнули со своих платьев нитки и обрезки и пошли в лавку, чтобы,
в ожидании заказчиков, привести ее в  порядок.  Минни  осталась  в  комнате,
чтобы сложить все, над  чем  они  трудились,  и  упаковать  в  две  корзины.
Занималась она этим делом,  стоя  на  коленях  и  напевая  какую-то  веселую
песенку. Джорем - ее возлюбленный, в чем я не сомневался, - вошел в комнату,
и пока она занималась делом, сорвал  у  нее  поцелуй  (не  обращая  на  меня
никакого внимания) и сказал, что отец пошел за повозкой, а ему надо поскорей
все приготовить. Затем он вышел снова; Минни сунула  в  карман  наперсток  и
ножницы, ловко воткнула иголку с черной ниткой в свой корсаж и быстро надела
салоп и шляпку, глядясь в повешенное за дверью зеркальце, в котором я  видел
отражение ее улыбающегося личика.
     Я наблюдал все это, сидя за столом в углу  комнаты  и  подперев  голову
рукой, а думал я о самых различных предметах. Вскоре перед лавкой  появилась
повозка, сперва в нее поместили корзины, потом меня и, наконец, уселись трое
остальных. Помнится, это была не то почтовая карета, не то фургон, в котором
перевозят фортепьяно, окрашенный в темный цвет и запряженный вороной лошадью
с длинным хвостом. Места в ней хватило для всех нас.
     Не думаю, чтобы когда-либо в жизни (может  быть,  со  временем  я  стал
опытнее и умнее)  я  испытал  чувство,  подобное  тому,  какое  испытывал  в
обществе этих людей, помня, чем они были раньше  заняты,  и  видя,  как  они
радуются поездке. Я на них не сердился: скорее всего  я  их  боялся,  словно
очутился среди каких-то существ, с которыми от природы  у  меня  нет  ничего
общего. Им было весело. Старик сидел впереди и  правил  лошадью,  а  молодые
люди сидели за его спиной и, когда он к ним обращался,  наклонялись  к  нему
так, что их лица приходились по  обе  стороны  его  толстой  физиономии,  и,
казалось, болтовня с ним очень их занимала. Они не прочь были  поговорить  и
со мной, но я хмуро забился в свой угол; меня пугали их взаимные  ухаживания
и их смех, правда не очень громкий, и я едва ли не удивлялся, как это они не
несут возмездия за свое жестокосердие.
     Поэтому, когда они остановились, чтобы покормить лошадь, а сами пили  и
веселились, я не мог прикоснуться к тому, чего касались они,  и  не  нарушил
своего поста. И потому-то, когда мы доехали до дому,  я  поспешил  выскочить
сзади из повозки, чтобы не оказаться в их компании  перед  этими  печальными
окнами, взиравшими теперь на меня, как глаза слепца, некогда такие ясные. О,
напрасно задумывался я в школе о том, что вызовет слезы у  меня  на  глазах,
когда я вернусь домой, - я в этом убедился, увидев окна комнаты матери и еще
одно, рядом с ними, которое когда-то было моим окном!
     Не успел я подойти к двери, как уже очутился в объятиях Пегготи, и  она
повлекла меня в дом. Ее горе прорвалось, как только она  завидела  меня,  но
скоро она взяла себя в руки, заговорила шепотом и  пошла,  неслышно  ступая,
словно можно было нарушить покой мертвеца! Я  узнал,  что  уже  очень  много
времени она не ложилась спать. Ночью она сидела неподвижно, не смыкая  глаз.
Пока ее бедную, милую красоточку не опустят в землю, она ни  за  что  ее  не
покинет, - так сказала она.
     Мистер Мэрдстон не обратил на меня внимания, когда я вошел в  гостиную,
где он сидел в кресле перед камином, беззвучно плакал и о чем-то  размышлял.
Мисс Мэрдстон, что-то писавшая за своим письменным столом, покрытым письмами
и бумагами, протянула мне кончики холодных пальцев и спросила  металлическим
шепотом, сняли ли с меня мерку для траурного костюма. Я ответил:
     - Да.
     - А ты привез домой свои рубашки? - спросила мисс Мэрдстон.
     - Да, сударыня, я привез все мои вещи.
     И это было все, что могла предложить мне, в виде утешения, эта  твердая
духом особа. Несомненно, она испытывала  особое  удовольствие,  выставляя  в
данном случае напоказ все те качества, какие называла своим  самообладанием,
своей твердостью, своей силой духа, своим здравым смыслом,  -  словом,  весь
дьявольский каталог своих приятных свойств.  Особенно  она  гордилась  своей
деловитостью и проявляла ее в том, что, ничем не возмутимая, не расставалась
с пером и чернилами. Весь остаток дня и с утра до вечера на  следующий  день
она просидела за своим письменным столом и  скрипела  очень  твердым  пером,
разговаривая со всеми бесстрастным шепотом, и ни один мускул не  дрогнул  на
ее лице, и ни на одно мгновение голос ее не стал мягче, и ничто в ее туалете
не пришло в беспорядок.
     Ее брат по временам брал книгу, но я не видел, чтобы он  читал  ее.  Он
раскрывал книгу и смотрел в нее так, что казалось, будто  он  читает,  но  в
течение целого часа не переворачивал ни страницы, а затем  откладывал  ее  в
сторону и начинал ходить по  комнате.  Часами  я  сидел,  скрестив  руки,  и
наблюдал за ним, считая его шаги. Он очень редко обращался  к  сестре  и  ни
разу не обратился ко мне. Во всем замершем доме  только  он  один,  если  не
считать часов, не знал покоя.
     В эти дни до  похорон  я  мало  видел  Пегготи;  только  спускаясь  или
поднимаясь по лестнице, я всегда находил ее перед комнатой, где  лежала  моя
мать со своим младенцем, да  вечерами  она  приходила  ко  мне  и  сидела  у
изголовья, пока я засыпал. За день или два до погребения - мне  кажется,  за
день или два, но я могу спутать, когда речь идет об этом печальном  времени,
которое не было отмечено никакими событиями, - Пегготи повела меня в комнату
моей матери. Я помню только, что мне казалось, будто под белым покрывалом на
кровати -  а  вокруг  была  такая  чистота  и  такая  прохлада!  -  покоится
воплощение торжественной тишины, царившей в доме.  И  когда  Пегготи  начала
бережно приподнимать покрывало, я закричал:
     - О нет! Нет!
     И схватил ее за руку.
     Я помню эти похороны так, будто они были вчера. Помню  даже  вид  нашей
парадной гостиной, когда я вошел туда, ярко пылающий камин, вино, сверкающее
в графинах,  бокалы  и  блюда,  легкий  сладковатый  запах  пирога,  аромат,
источаемый платьем мисс  Мэрдстон,  наши  черные  костюмы...  Мистер  Чиллип
здесь, в комнате, он подходит ко мне.
     - Как поживаете, мистер Дэвид? - ласково спрашивает он.
     Я не могу ответить: "Очень  хорошо".  Я  подаю  ему  руку,  которую  он
задерживает в своей.
     - Ох, боже мой! - говорит  мистер  Чиллип,  кротко  улыбаясь,  а  слезы
блестят у него на глазах. - Наши юные друзья все растут и растут... Скоро мы
их не узнаем, сударыня!
     Эти слова обращены к мисс Мэрдстон, которая ничего не отвечает.
     - Я вижу перемену к лучшему, сударыня. Не  так  ли?  -  го