олотить ее как следует.
     Я не мог спокойно слушать, как осуждают мою старую няню  и  высказывают
на ее счет такие пожелания, и объявил бабушке, что, право же, она ошибается,
объявил, что Пегготи - самый лучший, самый  верный,  самый  надежный,  самый
преданный и бескорыстный друг и слуга; что она всегда любила меня  горячо  и
любила горячо мою мать; что  ее  рука  поддерживала  голову  моей  умирающей
матеря и на ее лице моя мать запечатлела последний благодарный поцелуй.  При
воспоминании о них обеих у меня захватило дух, и  я  не  совладал  с  собой,
когда пытался объяснить, что ее дом - все равно что  мой  дом,  и  все,  что
принадлежит ей, - мое, и я пошел бы к ней искать приюта, если  бы,  зная  ее
скромные средства, не  боялся  оказаться  в  тягость,  -  повторяю:  пытаясь
объяснить все это, я не совладал с  собой  и,  закрыв  лицо  руками,  уронил
голову на стол.
     - Ну, полно! - сказала бабушка. - Мальчик прав, что заступается за тех,
кто за него заступался... Дженет! Ослы!
     Я твердо уверен, что, не будь этих злополучных ослов, мы  пришли  бы  к
полному согласию,  так  как  бабушка  положила  мне  руку  на  плечо,  а  я,
набравшись храбрости, ютов был обнять ее и молить о покровительстве. Но этот
перерыв и волнение, в которое пришла бабушка после боя на лужайке,  положили
конец всем нежным излияниям, и до самого чая бабушка с негодованием излагала
мистеру Дику свое твердое намерение искать  справедливости  у  отечественных
законов и подать в суд на всех владельцев ослов  в  Дувре  за  вторжение  на
чужую землю.
     После чая мы сидели у окна - подстерегая, как предположил  я,  судя  по
зоркому взгляду бабушки, новых  непрошеных  гостей.  -  сидели  до  сумерек,
покуда Дженет не принесла свечи и ящик для игры в трик-трак  и  не  спустила
шторы.
     - А теперь, мистер Дик, - с важной миной сказала бабушка, снова, как  и
раньше, подняв указательный палец, - я хочу  задать  вам  еще  один  вопрос.
Посмотрите на этого мальчика.
     - На сына Дэвида? -  спросил  мистер  Дик  с  видом  сосредоточенным  и
недоумевающим.
     - Вот именно, - сказала бабушка. - Что бы вы сейчас с ним сделали?
     - С сыном Дэвида? - спросил мистер Дик.
     - Да, - подтвердила бабушка, - с сыном Дэвида.
     - О! - сказал мистер Дик. - Так... Что бы я с ним... я  уложил  бы  его
спать.
     - Дженет! - воскликнула бабушка с тем тихим  торжеством,  какое  я  уже
подметил раньше. - Мистер Дик разрешает  все  наши  сомнения.  Если  постель
готова, мы отведем его спать.
     Когда Дженет доложила, что все  готово,  меня  повели  спать  -  повели
ласково, но словно пленника:  бабушка  шагала  впереди,  а  Дженет  замыкала
шествие.  Одно  только  обстоятельство  вдохнуло  в  меня   новую   надежду:
остановившись  на  лестнице,  бабушка  осведомилась,  почему  здесь   пахнет
горелым, а Дженет ответила, что делала в кухне трут из моей  рубашки.  Но  в
моей комнате не оказалось никакой одежды, кроме той, что  была  намотана  на
мне; а когда меня  оставили  одного  с  маленьким  огарком  восковой  свечи,
который, как предупредила меня бабушка, будет гореть  ровно  пять  минут,  я
услышал, что мою дверь заперли снаружи.  Раздумывая  об  этом,  я  пришел  к
заключению, что бабушка, ничего обо  мне  не  зная,  могла  заподозрить,  не
развилась ли у меня привычка  убегать  из  дому,  и  теперь  принимает  меры
предосторожности, чтобы удержать меня.
     Комната была уютная, в верхнем этаже дома, и выходила окнами  на  море,
сверкавшее в лунном свете. Помню, я прочитал молитвы, свеча  догорела,  и  я
долго еще сидел и смотрел на лунный  свет,  падавший  на  воду,  быть  может
надеясь прочесть в нем  свою  судьбу,  словно  в  ослепительной  книге,  или
увидеть мою мать с младенцем, спускающуюся с небес по  этой  сияющей  тропе,
чтобы взглянуть на меня, как смотрела она в тот день, когда  я  в  последний
раз видел ее кроткое лицо. Помню, благоговейное чувство, с  каким  я  отвел,
наконец, взгляд от окна, уступило место чувству благодарности  и  успокоения
при виде кровати с белыми занавесками, и это чувство усилилось, когда я  лег
в мягкую постель  с  белоснежными  простынями.  Помню,  я  задумался  о  тех
заброшенных уголках, где спал под ночным  небом,  и  молился  о  том,  чтобы
никогда мне больше не лишаться крова и никогда не забывать о  тех,  кто  его
лишен. И помню, как я словно поплыл в мир сновидений  по  этой  печальной  и
лучезарной морской тропе.

ГЛАВА XIV 

     Бабушка решает мою участь

     Утром, когда  я  спустился  вниз,  бабушка  сидела  за  чайным  столом,
опершись локтями на поднос, и  пребывала  в  таком  глубоком  раздумье,  что
забыла завернуть кран урны *, и кипяток, переполнив чайник, перелился  через
край и залил всю скатерть; только мое появление рассеяло ее задумчивость.  Я
был уверен, что являюсь предметом ее размышлений, и, больше чем  когда-либо,
мне не терпелось знать, как она решила  поступить  со  мной.  Но  я  пытался
скрыть свою тревогу, боясь ее рассердить.
     Тем не менее за завтраком мои глаза, которые подчинялись мне куда хуже,
чем язык, подолгу не отрывались от нее. И когда бы ни обращался  к  ней  мой
взгляд, я видел, что она смотрит на меня, смотрит так задумчиво  и  странно,
словно я нахожусь от нее на огромном расстоянии,  а  не  сижу  напротив,  за
круглым столиком. После завтрака моя бабушка нарочито спокойно откинулась па
спинку стула, нахмурила брови, переплела пальцы и не спеша  стала  созерцать
меня с таким вниманием и так пристально, что я не знал, куда мне деваться от
смущенья. Я еще не кончил завтракать и, пытаясь скрыть свое  замешательство,
продолжал есть, но мой нож цеплялся за вилку,  а  вилка  цеплялась  за  нож.
Вместо того чтобы резать грудинку и отправлять по назначению, я  строгал  ее
столь энергически, что кусочки мяса взлетали вверх, я давился чаем,  который
попадал  не  в  то  горло;  наконец,  в  отчаянии,  я   сложил   оружие   н,
раскрасневшись, сидел неподвижно под испытующим взглядом бабушки.
     - Послушай! - произнесла бабушка после длительного молчания.
     Я почтительно посмотрел на нее и встретил острый, ясный взгляд.
     - Я ему написала, - сказала бабушка.
     - Ему?..
     - Твоему отчиму, - сказала бабушка. - Я послала ему письмо, на  которое
он должен будет обратить внимание, а не то мы поссоримся; он может в этом не
сомневаться.
     - Бабушка! Ему известно, где я нахожусь? - спросил я с испугом.
     - Я ему написала, - сказала бабушка, кивнув головой.
     - И меня... отдадут... ему? - запинаясь, спросил я.
     - Не знаю. Посмотрим, - сказала бабушка,
     - О!  Что  со  мной  будет,  если  мне  придется  вернуться  к  мистеру
Мэрдстону! - воскликнул я.
     - Ничего об этом не знаю, - бабушка покачала головой. - Не могу  ничего
сказать. Посмотрим.
     При этих словах бодрость покинула меня, я весь поник, и на сердце стало
тяжело. Бабушка, как будто не  обращая  на  меня  внимания,  надела  простой
передник с нагрудником, который достала из шкафа, и  собственноручно  вымыла
чайные чашки: когда  все  было  вымыто,  поставлено  на  поднос  и  прикрыто
сложенной скатертью, она позвонила Дженет и велела ей убрать  поднос.  Затем
она надела перчатки и смела маленькой щеткой крошки, не  оставив  ни  одной,
даже самой крохотной, после чего вытерла пыль и убрала  комнату,  которая  и
так была безукоризненно чиста и в полном порядке. Когда все  эти  дела  были
закончены, к полному ее  удовлетворению,  она  сняла  перчатки  и  передник,
сложила их, спрятала в особый  уголок  шкафа,  откуда  они  были  извлечены,
поставила рабочую шкатулку на свой столик у  открытого  окна  и  уселась  за
работу, защищенная от яркого света зеленым экраном.
     - Пойди-ка наверх, передай мистеру Дику привет от меня и скажи,  что  я
рада была бы узнать, как подвигается его Мемориал, - сказала бабушка, вдевая
нитку в иглу.
     Я живо поднялся, чтобы выполнить это поручение.
     - Мне кажется, ты считаешь, что у мистера Дика слишком коротка фамилия,
не правда ли? - спросила бабушка, вглядываясь в меня так же пристально,  как
она смотрела на иголку, вдевая в нее нитку.
     - Вчера мне показалось, что она в самом деле коротка, - признался я.
     - Не думай, что у него нет другой фамилии, которую он  мог  бы  носить,
если бы захотел, - надменно сказала бабушка. - Бебли, мистер Ричард Бебли  -
вот как зовут этого джентльмена! *
     Памятуя о своем юном возрасте и сознавая, что уличен в непозволительной
вольности, я хотел было сказать, что уж лучше я  буду  его  величать  полным
именем, но бабушка продолжала:
     - Но ни в коем случае не вздумай так его называть! Он не выносит  своей
фамилии. Такая уж у него слабость. Впрочем, не знаю, можно  ли  это  назвать
слабостью, потому что, богу известно, он  натерпелся  достаточно  от  людей,
которых так зовут, чтобы  питать  смертельную  ненависть  к  своей  фамилии!
Мистер Дик - вот как его зовут  и  здесь  и  куда  бы  он  ни  отправился...
Впрочем, он никуда не отправится. Поэтому будь осторожен, малыш! Называй его
просто "мистер Дик".
     Я обещал повиноваться и отправился с поручением  наверх,  размышляя  по
пути, что если мистер Дик работает над своим Мемориалом длительное время,  с
тем рвением, какое я приметил  в  его  действиях,  когда  спускался  вниз  и
заглянул  в  открытую  дверь,  то,   должно   быть,   Мемориал   подвигается
превосходно. Мистер Дик продолжал заниматься все тем же, в руке у него  было
длинное перо, а голова почти лежала на листе бумаги. Он так был  погружен  в
свое занятие, что я имел достаточно времени, чтобы заметить в  углу  большой
бумажный змей, груды свернутых рукописей, множество перьев и запас чернил (у
него было не меньше  дюжины  кувшинов  вместимостью  в  полгаллона  каждый),
прежде чем он обратил внимание на мое присутствие.
     - А! Феб! - воскликнул мистер Дик, кладя перо. -  Ну,  что  делается  в
мире? Я вот что тебе скажу, -  он  понизил  голос,  -  ты  никому  этого  не
говорил, но, мой мальчик... - тут он наклонился  ко  мне  и  приблизил  губы
вплотную к моему уху, - мир сошел с ума! Это не мир, а бедлам!
     Мистер Дик взял понюшку  из  круглой  коробки,  стоявшей  на  столе,  и
расхохотался от всей души.
     Воздерживаясь от выражения своего мнения по такому предмету, я  передал
поручение.
     - Превосходно! Передай и от меня привет и скажи, что я  как  будто  уже
приступил. Мне кажется, я уже приступил... -  сказал  мистер  Дик,  запуская
руку в свои седые волосы и бросая какой-то неуверенный взгляд на рукопись. -
Ты учился в школе?
     - Да, сэр. Недолго, - ответил я.
     - Ты помнишь, в каком  году  был  обезглавлен  король  Карл  Первый?  -
спросил мистер Дик,  внимательно  на  меня  посмотрел  и  взял  перо,  чтобы
записать дату.
     Я сказал, что, кажется, это произошло в тысяча шестьсот  сорок  девятом
году.
     - Превосходно. Так говорится и в книгах, но я не понимаю, как это могло
быть, - сказал мистер Дик, почесывая ухо пером и с сомнением глядя на  меня.
- Если это произошло  так  давно,  то  как  же  окружавшие  его  люди  могли
совершить такой промах, что переложили заботы из его  отрубленной  головы  в
мою голову?
     Я был очень удивлен таким вопросом, но не мог дать никаких  разъяснений
по сему поводу.
     - Очень странно, что мне никак не удается это установить,  -  продолжал
мистер Дик, бросая безнадежный взгляд на свою рукопись и  снова  взъерошивая
волосы. - Мне  никак  не  удается  это  выяснить.  Но  неважно,  неважно!  -
воскликнул он бодро и возбужденно. - Время еще есть. Привет мисс Тротвуд.  Я
превосходно подвигаюсь вперед.
     Я уже собрался уходить, когда он обратил мое внимание на бумажный змей.
     - Какого ты мнения об этом змее?  -  спросил  он.  Я  ответил,  что  он
чудесен. Как мне показалось, он был не меньше семи футов длиной.
     - Это я его сделал, - произнес мистер  Дик.  -  Мы  с  тобой  пойдем  и
запустим его вместе. А это видел?
     Он показал мне наклеенные на змея листы бумаги, исписанные очень мелко,
но так тщательно и четко, что, когда я вгляделся в строчки, мне  показалось,
будто в двух-трех местах я вижу упоминание о голове короля Карла Первого.
     - Бечевка у него очень длинная, и чем выше он поднимается,  тем  дальше
разносит факты. Таков мой способ распространять  их.  Я  не  знаю,  где  они
опустятся. Это зависит от обстоятельств, от ветра и так  далее.  Но  тут  уж
приходится идти на риск.
     У него было такое кроткое, приятное лицо, такое почтенное, хотя  вместе
с тем веселое и свежее, что я подумал, уж не подшучивает  ли  он  добродушно
надо мной. Я рассмеялся, он также рассмеялся,  и  мы  расстались  наилучшими
друзьями.
     - Ну, как поживает сегодня мистер Дик?  -  спросила  бабушка,  когда  я
спустился вниз.
     Я передал ей привет от него и сообщил,  что  он  прекрасно  подвигается
вперед.
     - Что ты о нем думаешь? - спросила бабушка.
     У меня было смутное желание уклониться от ответа, сказав, что, по моему
мнению, он очень любезный джентльмен; но бабушку трудно было  провести,  она
опустила на колени работу  и,  положив  на  нее  руки,  переплела  пальцы  и
произнесла:
     - Полно! Твоя сестра Бетси Тротвуд сразу сказала бы мне, что она думает
о ком бы то ни было! Старайся походить на свою сестру и говори откровенно.
     - Он... мистер Дик... я спрашиваю, бабушка, потому, что я не знаю... Он
не в своем уме? - запинаясь, спросил  я,  ибо  чувствовал,  что  вступаю  на
опасный путь.
     - Ничуть! - ответила бабушка.
     - В самом деле? - пролепетал я.
     - О мистере Дике можно  сказать  все  что  угодно,  только  не  это!  -
решительно и энергически заявила бабушка.
     Мне ничего не оставалось делать, как снова робко пролепетать:
     - В самом деле?
     - Да, его называли сумасшедшим! - продолжала бабушка. - Мне  доставляет
эгоистическое удовольствие говорить, что его называли сумасшедшим, так  как,
не будь этого, я была бы лишена его благодетельного  общества  и  советов  в
течение десяти лет, если не больше, - словом, с того дня, как  твоя  сестра,
Бетси Тротвуд, так меня разочаровала.
     - Так давно?
     - Нечего сказать, хороши были эти люди, имевшие смелость  называть  его
сумасшедшим! - продолжала бабушка.  -  Мистер  Дик  приходится  мне  дальним
родственником, неважно каким, я не буду на  этом  останавливаться.  Не  будь
меня, его собственный брат засадил бы его до конца жизни в сумасшедший  дом.
Вот и все.
     Боюсь, не лицемерие ли это было с  моей  стороны,  но,  видя,  как  моя
бабушка негодует по сему поводу, я притворился, будто также негодую.
     - Спесивый глупец! - сказала бабушка. - Только  потому,  что  его  брат
немного чудаковат, хотя далеко не так чудаковат, как многие  другие,  он  не
пожелал видеть его у себя в доме и отправил в какую-то частную лечебницу для
умалишенных, хотя их покойный отец особо поручил мистера Дика его попечению,
так как считал мистера Дика придурковатым. Тоже,  нечего  сказать,  разумный
человек! Сам-то он, несомненно, был сумасшедший!
     И снова, раз бабушка казалась совершенно убежденной в этом, я попытался
сделать вид, будто и я в этом убежден.
     - Тут я вмешалась и обратилась к его брату с предложением, - продолжала
бабушка. - Я сказала: "Ваш брат в своем уме, надеюсь,  куда  более  в  своем
уме, чем вы сейчас или когда бы то ни было в будущем. Пусть он получает свой
небольшой доход и живет у меня. Я-то не боюсь его, я-то не спесива,  я-то  о
нем позабочусь и не стану с ним дурно обходиться, как  обходятся  некоторые,
не говоря  уже  о  тех,  кто  служит  в  доме  для  умалишенных".  Мы  долго
пререкались, но, наконец, я его отстояла, и с тех пор  он  живет  здесь.  Он
самый сердечный, самый покладистый человек на  свете.  А  что  касается  его
советов!.. Никто не знает, кроме меня, какой ум у этого человека!
     Бабушка обмахнула платье и потрясла головой, словно смахивала с  платья
вызов, брошенный ей всем миром, и вытряхивала его из головы.
     - У него была любимая сестра, - продолжала она, - доброе создание,  она
была с ним очень ласкова. Но она поступила так же, как все они поступают,  -
взяла себе мужа. А муж поступил тоже так, как все они поступают, - сделал ее
несчастной. Это так повлияло на рассудок мистера Дика (надеюсь, хоть  это-то
не сумасшествие!), что беда, которая стряслась,  и  страх  перед  братом,  и
сознание его недоброжелательства - все вместе довело его до горячки. Все это
случилось прежде, чем он  переехал  ко  мне,  но  воспоминания  до  сих  пор
угнетают его. Говорил он тебе что-нибудь, малыш, о короле Карле Первом?
     - Да, бабушка.
     - Ах! - Бабушка потерла нос, словно чем-то  раздосадованная.  -  Это  у
него такая аллегорическая манера выражаться! Натурально, он  связывает  свою
болезнь с большими волнениями и сумятицей, и для этого  выбрал  такой  образ
или сравнение, или как там оно называется... А почему бы и не выбрать,  если
ему это по вкусу?
     - Конечно, бабушка, - согласился я.
     - Так обычно не выражаются, это не деловой язык,  я  это  знаю,  и  вот
почему я настаиваю, чтобы он не касался этого вопроса в своем Мемориале.
     - В этом Мемориале он описывает свою жизнь, бабушка?
     - Да, малыш, - ответила бабушка, снова потирая нос. - Он пишет Мемориал
о своих делах для лорд-канцлера, или для другого лорда, или для любой особы,
которым платят жалованье за то, что они получают мемориалы. Думаю, он пошлет
его на днях. Пока он еще не может обойтись без того, чтобы не  вводить  этой
аллегории. Впрочем, неважно! Это его занимает.
     И в самом деле, позднее я узнал,  что  мистер  Дик  больше  десяти  лет
старается выбросить  короля  Карла  Первого  из  своего  Мемориала,  но  тот
постоянно туда возвращался, да и теперь там пребывает.
     - Я повторяю, - продолжала бабушка, - никто не знает, кроме меня, какой
у этого человека ум! Он самый сердечный, самый покладистый человек на свете.
Допустим, оy любит  запускать  бумажный  змей.  Какое  это  имеет  значение?
Франклин тоже любил запускать змей. Он был квакер или что-то  в  этом  роде,
если я не ошибаюсь. А квакер,  запускающий  змей,  куда  более  смешон,  чем
кто-нибудь другой.
     Если бы я предполагал, что бабушка рассказывала все эти подробности для
моей пользы и в подтверждение своего доверия ко мне, я почувствовал бы  себя
крайне польщенным и в таких знаках  расположения  мог  бы  усмотреть  доброе
предзнаменование. Но вряд ли я мог не заметить, что она начала этот разговор
главным образом потому, что сей вопрос невольно возникал у нее,  и  отвечала
она себе самой, но отнюдь не мне, к которому она адресовалась за отсутствием
другого слушателя.
     В то же время должен заметить, что ее  благородная  защита  безобидного
бедняги мистера Дика и ее  заботы  не  только  вселили  в  мое  юное  сердце
эгоистическую надежду, но и пробудили в нем бескорыстное  теплое  чувство  к
ней самой. Мне кажется,  я  начал  понимать,  что,  невзирая  на  многие  ее
странности и нелепые выходки, в моей бабушке есть нечто достойное доверия  и
уважения. Хотя в тот день она была такой же  резкой,  как  накануне,  и,  по
своему обыкновению,  выбегала  из  дому,  гоняясь  за  ослами,  и  пришла  в
неописуемое негодование, когда  проходивший  мимо  юноша  подмигнул  Дженет,
сидевшей у  окна  (это  почиталось  самым  тяжким  оскорблением  бабушкиного
достоинства), но тем не менее она заставила меня больше ее уважать,  хотя  я
боялся ее по-прежнему.
     Тревога, которую я испытывал в ожидании ответа  от  мистера  Мэрдстона,
была очень велика; но я всячески пытался ее скрыть и старался быть спокойным
и приятным в обхождении с бабушкой и мистером Диком. Я непременно отправился
бы вместе с этим джентльменом запускать огромный змей, но на мне  было  лишь
то живописное платье, в которое меня нарядили в первый день,  и  потому  мне
приходилось сидеть дома