когда  моя
девочка-жена, озаренная солнечным светом, снова будет бегать со своим старым
другом Джипом.
     Сам Джип как будто внезапно очень постарел. Может быть, он утратил, как
и его хозяйка, то, что его оживляло и делало моложе. Как бы там ни было,  но
он хандрит, зрение ему изменяет, и лапки его слабеют, а бабушка моя  горюет,
что он больше не сердится на нее, но, напротив, подползает к  ней,  лежа  на
постели Доры (когда бабушка сидит у ее изголовья), и кротко лижет ей руку.
     Дора лежит и улыбается нам, такая тихая, прекрасная,  и  с  ее  уст  не
срывается ни одного строптивого или жалобного слова. Она говорит: мы очень к
ней добры, ее любимый, заботливый мальчик выбивается из сил  -  о,  она  это
знает! - и бабушка не спит, и все время бодрствует у ее  постели,  и  всегда
хлопочет, и всегда так ласкова. Иной  раз  приходят  повидать  ее  маленькие
птички-леди, и тогда мы болтаем о дне  нашей  свадьбы  и  о  тех  счастливых
временах.
     Какой это странный покой в моей жизни и во  всем  мире,  -  и  в  нашем
домике, и за его стенами, - когда я  сижу  в  тихой,  затененной  комнате  и
голубые глаза моей девочки-жены обращены на меня  и  маленькие  ее  пальчики
переплетаются  с  моими!  Много-много  часов  сижу  я  так,  но  ярче  всего
запомнились мне три момента.
     Утро. Дора, принаряженная руками бабушки, просит  меня  поглядеть,  как
все еще красиво вьются на подушке ее прелестные волосы, какие они длинные  и
блестящие; ей так нравится, когда они свободно лежат в своей сетке.
     - Нет, я совсем не горжусь ими, мой мальчик! - говорит она в  ответ  на
мою улыбку. - Но ты, бывало, говорил, что они красивые, и  когда  я  впервые
стала о тебе думать, я гляделась в зеркало, и  у  меня  мелькала  мысль,  не
хочется ли  тебе  получить  один  из  этих  локонов.  О,  какой  же  ты  был
глупенький, Доди, когда я дала тебе мой локон!
     - Это было в тот день, когда ты рисовала  цветы,  которые  я  преподнес
тебе, Дора, и когда я сказал, как я в тебя влюблен.
     - Ах! Но тогда мне не  хотелось  рассказывать  тебе,  как  я  над  ними
плакала, когда поверила, что ты в самом  деле  меня  любишь!  Знаешь,  Доди,
когда я снова смогу бегать, как раньше, давай пойдем поглядим те места,  где
мы были такими глупышками. Хорошо? И пройдемся по старым тропинкам. И  будем
вспоминать о бедном папе, правда?
     - Непременно! Так и сделаем, и будут у нас еще счастливые дни. Поэтому,
дорогая моя, выздоравливай поскорей.
     - Ох! Это будет очень скоро. Мне уже сейчас гораздо лучше.
     Вечер. Я сижу в том же кресле, у той же постели, то же лицо обращено ко
мне. Мы долго молчим, но вот на ее лице появляется улыбка. Теперь я  уже  не
ношу мою легкую ношу вверх и вниз по лестнице. Дора лежит здесь целый день.
     - Доди!
     - Дорогая моя Дора!
     - Ты мне на днях говорил, что мистер Уикфилд не совсем здоров. Тебе  не
покажется глупым то, что я хочу сказать? Мне нужно повидать Агнес, мне очень
нужно ее повидать.
     - Я напишу ей, моя дорогая.
     - Напишешь?
     - Немедленно.
     - Какой добрый,  славный  мальчик!  Доди,  обними  меня.  Нет,  это  не
фантазия, дорогой мой. И не глупый каприз. Право  же,  мне  очень  нужно  ее
видеть.
     - Я в этом не сомневаюсь. Достаточно будет ей об этом написать,  и  она
непременно приедет.
     - Когда ты теперь уходишь вниз, ты чувствуешь себя очень одиноким,  да?
- шепчет Дора, обвивая рукой мою шею.
     - Может ли быть иначе, любимая, когда я не вижу тебя в твоем кресле?
     - В моем кресле! - На миг она молча приникает ко мне. - И тебе в  самом
деле меня не хватает, Доди? - Тут она смотрит на меня со светлой улыбкой.  -
Меня! Бедной, легкомысленной глупышки!
     - Кого же во всем мире мне может не хватать так, как не  хватает  тебя,
моя любимая?
     - О мой муж! Я так рада, и все-таки мне так грустно!
     Она приникает ко мне еще ближе и обнимает обеими руками.  Она  смеется,
всхлипывает, потом успокаивается - и вот она уже счастлива.
     - Я совсем счастлива! - говорит она. - Но только напиши Агнес, как я ее
люблю, и скажи, что мне очень, очень нужно ее видеть. И  больше  мне  нечего
желать.
     - Кроме того, чтобы выздороветь, Дора.
     - Ах, Доди! Иногда я думаю... Ты знаешь, какая я глупышка...  Иногда  я
думаю, что этого никогда не будет.
     - Не говори так, Дора. Любовь моя, не думай этого!
     - Постараюсь не думать, если только смогу, Доди. Но я очень  счастлива,
хотя мой дорогой мальчик  и  чувствует  себя  таким  одиноким  перед  пустым
креслом своей девочки-жены.
     Ночь. И снова я с ней. Приехала Агнес,  провела  с  вами  весь  день  и
вечер. С самого утра мы все - она, бабушка и я  -  сидели  у  постели  Доры.
Говорили мы мало, во Дора была очень довольна и весела. Сейчас мы одни.
     Знаю ли я теперь, что моя девочка-жена скоро меня покинет? Об этом  мне
сказали. Не сказали ничего нового, во я не уверен, что эти  слова  дошли  до
моего сознания. Принять эти слова я не могу.  Не  раз  я  уходил  к  себе  и
плакал. Я вспоминал  Того,  кто  оплакивал  расставание  живых  с  мертвыми.
Вспоминал эту благостную и трогательную историю. Пытался я смириться,  найти
утешение, но, надеюсь,  это  мне  не  совсем  удавалось.  Мысль,  что  конец
неизбежен, просто не укладывалась в моем сознании. Я держу ее руку в  своей,
наши сердца слиты, я чувствую ее любовь ко мне,  живую  любовь.  Я  не  могу
проститься с тенью смутной надежды, что смерть ее пощадит.
     - Я хочу поговорить с тобой, Доди. Я хочу тебе сказать то, о чем  часто
думала последнее время. Можно? - спрашивает она, ласково взглянув на меня.
     - Конечно, можно, моя дорогая.
     - Видишь ли, я не знаю, что ты об  этом  подумаешь  или  думал  прежде.
Может быть, ты часто об этом думал. Доди, дорогой, я была слишком молода.
     Я склоняю голову к ее подушке, а она глядит мне в глаза и говорит очень
нежно. И вот я начинаю понимать, - и сердце у  меня  сжимается,  -  что  она
говорит о себе, как об умершей.
     - Боюсь, дорогой мой, я была слишком молода. Я имею в  виду  не  только
возраст, но и мой опыт, мысли и все остальное.  Я  была  такой  маленькой  и
глупой. Боюсь, было бы лучше, если бы мы любили друг друга только как  дети,
а потом забыли бы об этом. Я начинала подумывать, что не гожусь быть женой.
     Я стараюсь удержаться от слез и отвечаю:
     - О Дора, любимая моя! Ведь я тоже не гожусь быть мужем.
     - Не знаю. - Как и в былые времена,  она  тряхнула  локонами.  -  Может
быть. Но если бы я годилась быть женой, я помогла бы  тебе  стать  мужем.  К
тому же ты очень умный, а я всегда была глупенькой.
     - Мы очень счастливы, милая моя Дора.
     - Я была очень счастлива,  очень.  Но  вот  прошли  бы  годы,  и  моему
дорогому мальчику наскучила бы его девочка-жена. Все меньше и  меньше  могла
бы она быть ему спутницей. А он все больше и больше чувствовал бы,  чего  не
хватает ему в доме. Она не могла бы измениться. Пусть лучше будет  так,  как
оно есть.
     - О Дора, любимая моя, не говори мне этого! Каждое твое слово  -  упрек
мне.
     - Ни единое словечко! - отвечает она, целуя меня. - О родной мой, разве
ты  его  заслужил!  Я  слишком  тебя  любила,  чтобы  упрекать   тебя.   Это
единственная моя заслуга, да еще то, что я была хорошенькой... как ты думал.
Одиноко там внизу, Доди?
     - Очень! Очень!
     - Не плачь. Кресло мое там?
     - На своем старом месте.
     - Ох, как плачет мой бедный мальчик! Полно, полно! А теперь обещай  мне
вот что. Я хочу поговорить с Агнес. Когда ты спустишься  вниз,  передай  это
Агнес и пришли ее ко мне. А пока я буду говорить с ней, пусть никто сюда  не
приходит, даже бабушка. Мне нужно  поговорить  только  с  Агнес.  Мне  нужно
поговорить с Агнес наедине.
     Я обещаю, что Агнес немедленно придет; но я не могу  покинуть  ее,  мне
слишком тяжело.
     - Я ведь сказала: пусть лучше будет так, как оно есть!  -  шепчет  она,
держа меня в своих объятьях. - О Доди! Прошло бы несколько лет, и ты не  мог
бы любить  свою  девочку-жену  сильнее,  чем  любишь  теперь.  А  еще  через
несколько лет она так надоела бы тебе и так разочаровала  бы  тебя,  что  ты
стал бы ее любить все меньше и меньше. Я знаю, что  была  слишком  молода  и
глупа. Нет, гораздо лучше так, как оно есть.
     Я спускаюсь вниз. Агнес - в гостиной, я передаю ей  просьбу  Доры.  Она
уходит, а я остаюсь один с Джипом.
     Его китайский домик стоит у  камина.  Он  лежит  в  нем  на  фланелевой
подстилке и кряхтит, пытаясь заснуть. Высоко в небе  яркая,  ясная  луна.  Я
смотрю  в  ночь  и  плачу,  плачу...  И  мое  непокорное  сердце   очищается
страданием.
     Я сижу  у  камина  и  с  немым  раскаянием  думаю  о  том,  что  втайне
перечувствовал со дня нашего брака. Думаю о пустячных размолвках между  мной
и Дорой и ясно чувствую, что жизнь слагается из пустяков. Снова и  снова  из
глубины памяти  возникает  образ  прелестной  девочки,  какой  я  увидел  ее
впервые, озаренный нашей юной любовью, во всем  очаровании,  каким  наделяет
такая любовь. Неужели было бы лучше, если бы мы любили друг друга, как дети?
Ответь, непокорное сердце!
     Не знаю, долго ли тянется время. Но вот старый друг  моей  девочки-жены
заставляет меня очнуться. Он не находит себе места, он  выползает  из  своей
пагоды, смотрит на меня, тащится к двери, повизгивает - он  хочет  подняться
наверх.
     - Не сегодня, Джип. Не сегодня! Очень медленно он возвращается ко  мне,
лижет мою руку и смотрит на меня тусклыми глазами.
     -  О  Джип!  Может  быть,  больше  никогда!  Он  ложится  у  моих  ног,
вытягивается, как будто собираясь заснуть, и, жалобно взвизгнув, умирает.
     - О Агнес! Смотрите, смотрите!

     ...Это лицо, исполненное такой жалости и такой скорби, этот неудержимый
поток слез, этот страшный  немой  призыв  ко  мне,  эта  рука,  торжественно
воздетая к небу!
     - Агнес?!
     Все кончено. Туман застилает мне глаза, и на время все выпадает из моей
памяти.

ГЛАВА LIV 

     Мистер Микобер действует

     Не стоит описывать мое душевное состояние под тяжестью такого горя. Мне
казалось, что будущее мое наглухо замуровано, что моя  жизненная  энергия  и
силы иссякли и у меня остается только один выход - могила. Повторяю, так мне
казалось, но отнюдь не в момент потрясения. К  такому  выводу  я  пришел  не
сразу. Если бы события, о которых я расскажу,  не  сгрудились  вокруг  и  не
отвлекли меня в самом начале, а  в  конце  не  усугубили  мое  горе,  вполне
возможно (хотя мне и не верится), что я сразу впал бы в такое состояние.  Но
прошло какое-то время, прежде чем я сознал  во  всей  глубине  тяжесть  моей
потери, и пока это время  длилось,  мне  даже  чудилось,  что  самые  острые
мучения - уже позади, и я находил какое-то утешение, думая о том  прекрасном
и чистом, что было в этой трогательной истории, оборвавшейся навеки.
     Я не могу точно припомнить, когда возникла мысль о том, чтобы  я  уехал
за границу и восстановил бы свой душевный  покой  путешествием  и  переменой
обстановки. Агнес имела такое влияние на все,  что  мы  думали,  говорили  и
делали в эти дни скорби, что, мне кажется, это был ее проект. Но это влияние
было слишком тонким и неосязаемым, и точно я не могу ничего сказать.
     Теперь мне кажется, что, когда впервые я связал ее образ с  витражом  в
церкви, я пророчески предвидел, какую роль она сыграет в моей жизни, если  в
будущем меня постигнет несчастье. С того  незабвенного  момента,  когда  она
предстала передо мной с воздетой к небу рукой, ее присутствие стало для меня
священным в моем опустевшем доме. Когда появился ангел  смерти,  это  на  ее
груди заснула с улыбкой на устах моя девочка-жена - мне об этом сказали  уже
потом, как только я очнулся и мог это выслушать. А когда я пришел в сознание
после обморока, это она рядом со мной проливала  слезы  сочувствия,  это  ее
голос шептал мне умиротворяющие слова, исполненные  надежды,  это  ее  лицо,
появившееся,  казалось,  оттуда,  с  горних  высот,  склонилось   над   моим
непокорным сердцем, чтобы успокоить его боль.
     Но буду продолжать.
     Я собрался ехать за границу. Должно быть, это было решено между нами  с
самого начала. Земля уже сокрыла в своих недрах все, что  осталось  от  моей
усопшей жены, и я ждал только, чтобы "Хипа окончательно стерли  в  порошок",
как выражался мистер Микобер, а также отъезда эмигрантов.
     По вызову Трэдлса, который был мне в  моем  горе  самым  чутким,  самым
верным другом, мы, то есть бабушка, Агнес и я, вернулись в  Кентербери.  Как
было условлено, мы отправились прямо к мистеру Микоберу; там, а также в доме
мистера Уикфилда мой друг Трэдлс, с того дня как произошел "взрыв",  работал
не покладая рук. Когда миссис Микобер, бедняжка, увидела меня в трауре,  она
очень огорчилась. Сердце у миссис Микобер было очень доброе, и  за  все  эти
годы доброта его не иссякла.
     - Ну  что  ж,  миссис  и  мистер  Микобер,  скажите,  вы  обдумали  мое
предложение эмигрировать? - таково было приветствие бабушки, как  только  мы
уселись.
     - Дорогая  сударыня!  -  отозвался  мистер  Микобер.  -  Да  будет  мне
позволено выразить наше решение, - к которому мы, то  есть  миссис  Микобер,
ваш покорный слуга и наши дети, пришли, - прибегнув к выражению  знаменитого
поэта: наша лодка у причала, скоро в море кораблю!*
     - Вот это хорошо! Помяните мои слова: ваше умное решение  принесет  вам
немало добра, - сказала бабушка.
     - Вы оказываете нам большую честь, сударыня, - сказал  мистер  Микобер,
заглянув в свою записную книжку, и продолжал: - Что  касается  до  денежного
вспомоществования, которое позволило бы  нашему  утлому  челну  пуститься  в
океан приключений, я снова обдумал этот важный деловой вопрос и осмелился бы
предложить мои собственноручные расписки, начертанные, - едва ли  необходимо
об этом упоминать, - на гербовой  бумаге,  узаконенной  для  подобного  рода
гарантий  соответствующими  актами  парламента,  на  сроки  в  восемнадцать,
двадцать четыре и тридцать месяцев. Раньше я предлагал сроки  в  двенадцать,
восемнадцать и двадцать четыре месяца, но мне пришло в  голову,  что  в  эти
сроки, необходимые для уплаты взятой нами суммы, счастье нам  может  еще  не
улыбнуться. При наступлении срока первого  платежа  наш  урожай  может  быть
недостаточен, или может случиться, что мы  его  совсем  не  соберем,  -  тут
мистер Микобер обвел взглядом комнату, словно она представляла собой участок
хорошо возделанной земли размером в несколько сот акров. - Не  всегда  можно
найти рабочие руки в той части наших колониальных владений, где нам придется
вести борьбу с плодороднейшей почвой.
     - Пишите какие угодно условия, сэр, - сказала бабушка.
     - Мы с миссис Микобер глубоко тронуты, сударыня, великой добротой наших
друзей и благодетелей. Но я хочу, чтобы все было по-деловому, вполне  точно.
Мы открываем совершенно новую страницу нашей жизни, мы припадаем  к  роднику
необычайного значения, и я хочу, ради самоуважения  и  для  назидания  сыну,
чтобы это соглашение было заключено, как подобает мужчинам.
     Не знаю, что разумел  мистер  Микобер,  произнося  последние  слова,  и
вообще не знаю, способен ли их понять кто бы то  ни  было,  но,  несомненно,
мистер Микобер их смаковал, ибо  внушительно  откашлялся  и  повторил:  "Как
подобает мужчинам!"
     - Я предлагаю вексель, - продолжал мистер  Микобер,  -  весьма  удобное
орудие в торговом мире, каковым орудием  мы  обязаны  первоначально  евреям,
которые, мне кажется, дьявольски часто пользуются и пользовались им  во  все
времена, - предлагаю потому, что его можно передать другому  лицу.  Но  если
предпочтение отдано будет закладной или другому виду обеспечения, что  ж,  я
буду счастлив пойти на любые подобного рода условия. Как подобает мужчинам!
     Бабушка заметила, что, поскольку обе стороны  не  спорят  об  условиях,
сговориться можно будет легко. Мистер Микобер был такого же мнения.
     - Что касается до - наших семейных приготовлений, сударыня, к встрече с
судьбой, которой отныне мы себя обрекаем, прошу разрешения сообщить о них, -
с гордостью сказал мистер Микобер. - Старшая  моя  дочь  ежедневно,  в  пять
часов утра, отправляется в соседний дом для изучения  процесса,  если  можно
так выразиться, доения коров. Моим  младшим  детям  вменено  в  обязанность,
насколько позволяют обстоятельства, близко наблюдать  нравы  свиней  и  кур,
разводимых в беднейших кварталах этого города; выполняя это  поручение,  они
дважды чуть-чуть не были раздавлены колесами и после таковых  инцидентов  их
доставляли домой. Что до меня,  то  в  течение  последней  недели  я  изучал
искусство хлебопечения, а мой сын Уилкинс, вооружившись палкой,  отправлялся
пасти скот, когда грубые наемники, которым это было поручено, разрешали  ему
оказывать безвозмездно эту услугу;  к  сожалению,  скорбя  о  низости  нашей
природы, должен сказать, так бывало нечасто - обычно  они  с  ругательствами
гнали его прочь.
     - Чудесно! - приободрила его бабушка. - Не сомневаюсь,  миссис  Микобер
также очень занята.
     - Дорогая сударыня! - отозвалась миссис Микобер с самым деловым  видом.
-  Должна  сознаться,  что  пока  я  не   принимаю   участия   в   занятиях,
непосредственно связанных с возделыванием земли  или  со  скотоводством,  но
уверена, что отдам им все свое внимание, когда мы достигнем  чужих  берегов.
Время, которое я могу урвать от  своих  обязанностей  по  дому,  я  посвящаю
обширной переписке с  моим  семейством.  Потому  что,  мне  кажется,  мистер
Копперфилд, - миссис Микобер назвала мое  имя  по  старой  привычке,  ибо  в
прежнее время обращалась со своими  речами  ко  мне,  -  настал  час,  когда
прошлое надо предать забвению, а мое семейство должно протянуть руку мистеру
Микоберу, и мистер Микобер должен протянуть  руку  моему  семейству,  и  лев
должен возлечь рядом с ягненком, и мое семейство не должно  обижать  мистера
Микобера.
     Я сказал, что вполне с этим согласен.
     - По крайней мере именно так смотрю на  вещи  я,  -  продолжала  миссис
Микобер. - Когда я жила дома, у папы  и  мамы,  папа  обычно  спрашивал  при
обсуждении какого-нибудь вопроса в нашем семейном кругу: "А как  смотрит  на
вещи Эмма?" Конечно, папа был ко мне пристрастен, но  все  же,  когда  между
мистером Микобером и моим семейством возникали ледяные отношения,  я  всегда
оставалась при своем мнении. Может быть, я ошибалась, но так оно было.
     - Ну, конечно, сударыня. Это вполне понятно, - сказала бабушка.
     - Вот именно, -  согласилась  миссис  Микобер.  -  Возможно,  я  теперь
ошибаюсь, я вполне это допускаю, но у меня такое впечатление,  что  пропасть
между моим семейством и  мистером  Микобером  разверзлась  потому,  что  мое
семейство боялось, как бы мистер Микобер не  попросил  денежной  ссуды.  Мне
кажется, - продолжала миссис Микобер с видом особенно проницательным, -  что
некоторые  члены  моего  семейства  боялись,  как  бы  мистер   Микобер   не
воспользовался их именами... нет, не для того, чтобы  нарекать  нашим  детям
при крещении, а для подписания векселей, которые можно  было  бы  учесть  на
бирже.
     Когда миссис Микобер возвестила о своем этом открытии, вид  у  нее  был
такой прозорливый, словно никто об этом раньше и  не  подозревал;  этот  вид
удивил бабушку, и она коротко заметила:
     - В общем, сударыня, должно быть, вы правы.
     -  Теперь  мистер  Микобер  вот-вот  сбросит  с  себя  оковы   денежных
затруднений, которые так долго его отягощали, - продолжала миссис Микобер, -
и начнет заново свою карьеру в стране, где есть  простор  для  развития  его
способностей, на мой взгляд  исключительных.  Способности  мистера  Микобера
таковы, что они как раз нуждаются  в  просторе,  и,  по  моему  мнению,  мое
семейство должно взять на себя почин и отметить это  событие.  Мне  хотелось
бы, чтобы  мистер  Микобер  и  мое  семейс