ворит  мистер
Чиллип.
     Мисс Мэрдстон только хмурит лоб и сухо кивает головой;  мистер  Чиллип,
растерянный, уходит в угол комнаты, прихватив меня  с  собой,  и  больше  не
открывает рта.
     Я замечаю это, ибо замечаю все, что происходит, но  не  потому,  что  я
занят собой или занимался собой хотя бы минуту  с  той  поры,  как  вернулся
домой. Но вот  звон  колокола,  входит  мистер  Омер  и  еще  кто-то,  чтобы
закончить последние приготовления. Много лет назад, - как  об  этом  не  раз
говорила мне Пегготи, - в той же самой гостиной собрались те, кто провожал к
могиле, к той же самой могиле, моего отца.
     Теперь здесь мистер Мэрдстон, наш сосед мистер Грейпер, мистер Чиллип и
я. Когда мы подходим к двери, носильщики со своей ношей уже в  саду.  И  они
идут перед нами по тропинке,  и  мимо  вязов,  и  к  воротам,  и  входят  на
кладбище, где я так часто слушал летним утром пение птиц.
     Мы стоим вокруг могилы. Мне кажется, что день не похож  на  все  другие
дни и свет совсем не такой - более печальный.  Здесь  торжественная  тишина,
которую мы принесли из дому вместе с тем, что покоится сейчас в сырой земле;
мы стоим с обнаженными головами, и я слышу голос  священника;  он  доносится
словно издалека и звучит в чистом  воздухе,  отчетлив  и  внятен:  "Аз  есмь
воскресение и жизнь, говорит господь". И я слышу рыдания. И - я  вижу  ее  -
она стоит в стороне среди зрителей, - верная и добрая  служанка,  которую  я
люблю больше всех на свете, и детское мое сердце уверено, что господь скажет
о ней: "Ты исполнила свой долг".
     В кучке людей я узнаю много знакомых лиц  -  лиц,  которые  я  видел  в
церкви, где всегда глазел по сторонам, лиц, которые знали  мою  мать,  когда
она приехала в эту деревню в расцвете своей юности. Я  о  них  не  думаю,  я
думаю только о своем горе, и все же я вижу и узнаю их всех; и  я  вижу  даже
там - вдали - Минни, которая посматривает на своего возлюбленного,  стоящего
около меня.
     Но вот все кончено, могила засыпана землей, и мы уходим. Перед нами наш
дом, он такой же красивый, он не изменился, но в моем  детском  сознании  он
так связан с мыслью о моей утрате,  что  горе,  меня  постигшее,  ничто,  по
сравнению с тем горем, которое я испытываю, глядя на  него.  Но  меня  ведут
дальше, мистер Чиллип что-то говорит мне, и когда мы приходим домой, он дает
мне выпить воды; когда я прошу у него позволения подняться в  свою  комнату,
он прощается со мной ласково, как женщина.
     Все это словно произошло вчера. Последующие события уплыли  от  меня  к
тем берегам, где забытое появится вновь;  но  тот  день  моей  жизни  встает
передо мной, как высокий утес в океане.
     Я знал, что Пегготи придет ко мне, в комнату.  Воскресный  покой  этого
дня (он так напоминал воскресенье,  я  забыл  об  этом  сказать)  соблюдался
словно бы нарочито для нас двоих. Она села рядом со мной на  моей  кроватке,
взяла мою руку и то нежно целовала ее, то поглаживала - так утешала  бы  она
моего маленького братца - и рассказала на свой лад обо всем, что произошло.
     - Уже давно она прихварывала, - рассказывала Пегготи. - На душе  у  нее
было тревожно, и она не чувствовала себя счастливой.  Когда  у  нее  родился
малютка, я было подумала, что  ей  как  будто  лучше,  но  она  стала  такой
слабенькой и таяла с каждым днем. До рождения малютки она  любила  сидеть  в
одиночестве и часто плакала. А когда он родился, она напевала ему так нежно,
что однажды мне почудилось, будто это райское пение, которое  звучит  где-то
высоко-высоко в воздухе и уносится к небу.
     В последнее время, мне кажется, она еще больше робела, ходила  какая-то
запуганная, и каждое грубое слово было для нее как  удар.  Но  со  мной  она
оставалась все такой же. Она, моя девочка, относилась  по-прежнему  к  своей
глупой Пегготи.
     Тут Пегготи примолкла и тихонько похлопала меня по руке.
     - В день вашего приезда, мой дорогой,  я  видела  ее  в  последний  раз
такой, как в былые времена. Когда вы уехали, она  сказала  мне:  "Я  никогда
больше не увижу моего любимого, милого  мальчика.  Что-то  подсказывает  мне
это, и я знаю - это так".
     Она изо всех сил старалась держаться, и часто, когда они  упрекали  ее,
что она легкомысленная и беззаботная, делала вид, будто она и в  самом  деле
такая; но она была уже совсем не такой. Своему мужу она никогда не  говорила
того, что сказала мне, - она боялась говорить  об  этом  кому-нибудь,  кроме
меня, - но однажды вечером, за неделю до своей  смерти,  сказала  ему:  "Мой
милый, мне кажется, я скоро умру".
     В тот вечер, когда я укладывала ее в постель, она сказала мне:  "Теперь
у меня на душе спокойно, Пегготи. За те несколько  дней,  которые  остались,
он, бедный, свыкнется с этой мыслью, а потом все уже будет кончено. Я  очень
устала. Если я засну, посидите возле меня, пока я буду спать; не уходите  от
меня. Господь да благословит обоих моих мальчиков! Господь да поможет  моему
сыну, потерявшему отца!"
     После этого дня я от нее не отходила, - продолжала Пегготи. - Она часто
беседовала с теми двумя, которые жили внизу, она их любила, потому  что  она
ведь любила всех, кто был возле нее, но когда они отходили  от  ее  постели,
она поворачивалась ко мне, как будто ей было покойно только рядом с Пегготи;
и никогда она не засыпала без меня.
     В последний вечер она поцеловала меня и сказала: "Если мой малютка тоже
умрет, Пегготи, пожалуйста, пусть его положат в мои объятия и похоронят  нас
вместе. (Так это и было сделано, потому что бедный крошка пережил ее  только
на один день.) И  пусть  дорогой  мой  Дэви  проводит  нас  к  месту  нашего
упокоения, и скажите ему, что его мать на своем смертном одре  благословляла
его не один, а тысячу раз".
     Снова наступила пауза, и снова Пегготи нежно похлопала меня по руке.
     - Был уже поздний час, когда она попросила пить, - продолжала  Пегготи,
- и, сделав несколько глотков, она, моя родная, так кротко мне улыбнулась...
так хорошо.
     Наступил  рассвет,  солнце  уже  всходило,  и   тут   она   стала   мне
рассказывать, как мистер Копперфилд был всегда терпелив с  ней,  заботлив  и
ласков и всегда говорил, когда она сомневалась в себе,  что  любящее  сердце
стоит больше, чем вся мудрость на свете, и что он счастлив с ней.  "Пегготи,
дорогая моя, придвиньтесь ко мне поближе, -  прибавила  она,  так  как  была
очень слаба. - Пусть ваша добрая рука обнимет меня за шею, и поверните  меня
к себе, потому что ваше лицо куда-то уплывает,  а  я  хочу  его  видеть".  Я
уложила ее, как она просила... О Дэви! И вот наступило время, когда  сбылись
мои  слова,  которые  я  говорила  вам  на  прощанье:  ей  снова  захотелось
приклонить свою головку на плечо глупой, ворчливой, старой Пегготи... И  она
скончалась, как засыпает дитя!
     Так Пегготи закончила свой рассказ. С того момента,  когда  я  узнал  о
смерти моей матери, воспоминание о том, какой она  была  в  последнее  время
перед своей смертью, изгладилось из моей памяти. С того самого  мгновения  я
видел ее всегда только совсем молодой, в пору моего раннего детства,  видел,
как она накручивает свои глянцевитые локоны на пальцы и танцует  со  мной  в
гостиной  по  вечерам.  Рассказ  Пегготи,  вместо  того  чтобы  напомнить  о
последнем периоде жизни моей матери,  лишь  закрепил  в  памяти  прежний  ее
образ. Может быть, это странно, но это так. Скончавшись, моя  мать  унеслась
ко дням своей  спокойной,  ничем  не  возмутимой  юности  и  зачеркнула  все
остальное.
     Мать, которая покоится в могиле, - это мать моего детства, а малютка  в
ее объятиях - это я, каким я некогда был, уснувший навсегда у нее на груди.

ГЛАВА X

       Сначала обо мне позабыли, а потом позаботились

     Когда печальный день миновал и когда дневному свету  был  вновь  открыт
доступ в дом, мисс  Мэрдстон  сделала  первый  деловой  шаг  -  предупредила
Пегготи о том, что через месяц она  увольняется.  Как  ни  тяжела  была  для
Пегготи эта служба, но, думаю, она осталась бы здесь ради меня,  предпочитая
ее самому выгодному месту. Она  сообщила  мне  о  предстоящей  разлуке  и  о
причине ее, и мы оба горевали от всей души.
     Что касается меня и моего будущего - об этом не  говорили  ни  слова  и
ничего не предпринимали. Мне думается, они были бы счастливы, если бы  могли
уволить через месяц также и меня. Я набрался храбрости и как-то спросил мисс
Мэрдстон, когда я вернусь в школу; на это она  сухо  ответила,  что,  по  ее
мнению, я никогда туда не вернусь. Больше мне ничего не говорили. Меня очень
беспокоила мысль о том, что же будет со мной; об этом тревожилась и Пегготи,
но ни мне, ни ей ничего не удалось разузнать.
     В моем положении, впрочем, произошла перемена, которая, хоть и избавила
меня от многих неудобств, но, если бы я над ней задумался, могла бы  навести
меня на еще более тревожные размышления о будущем.  Дело  в  том,  что  меня
решительно освободили от возложенных на меня обязанностей. Меня не только не
старались удержать на моем постылом посту в  гостиной,  но  часто,  когда  я
занимал свое место, мисс Мэрдстон  хмурилась,  отсылая  меня  таким  образом
прочь. И мне не только не запрещали  общаться  с  Пегготи,  но,  если  я  не
находился в обществе мистера Мэрдстона, никто меня не искал и никому не было
до меня дела. Вначале я ежедневно трепетал, как бы он снова не взялся за мое
обучение или как бы мисс Мэрдстон не посвятила себя сему делу,  но  скоро  я
убедился, что мои опасения лишены всяких оснований и ждать мне нечего, - обо
мне совсем забыли.
     Вряд ли это огорчило меня тогда. Я все еще был потрясен смертью  матери
и относился безучастно ко всему остальному. Однако, помнится, по временам  я
размышлял о том, что меня решили больше не обучать и не заботиться обо мне и
что  в  будущем  мне  суждено  печально,  без  дела,  слоняться  по  деревне
оборванцем; размышлял я и о том, не лучше ли мне, во избежание такой участи,
уехать отсюда, подобно герою романа, на поиски своей фортуны.  Но  это  были
фантазии,  сны  наяву,  которые  изредка  появлялись  и   исчезали,   словно
вычерченные или нарисованные бледными красками  на  стене  моей  комнаты,  а
когда они расплывались, стена по-прежнему оставалась голой.
     - Пегготи, мистер  Мэрдстон  любит  меня  еще  меньше,  чем  раньше,  -
задумчиво прошептал я однажды вечером, грея руки перед очагом в кухне. -  Он
всегда недолюбливал меня, Пегготи, а  теперь  предпочел  бы  меня  вовсе  не
видеть, если бы это было возможно.
     - Может быть, это потому, что у него горе,  -  сказала  Пегготи,  гладя
меня по голове.
     - У меня тоже горе, Пегготи. Если бы я верил, что он с горя стал таким,
я совсем не думал бы об этом. Но это не то, нет, не то!
     - Отчего вам кажется, что это не то? - помолчав, спросила Пегготи.
     - О! Его горе не имеет к этому никакого отношения.  Сейчас  он  горюет,
сидя у камина рядом с мисс Мэрдстон, но стоит мне  войти,  Пегготи,  как  он
становится совсем другим...
     - Каким же? - спросила Пегготи.
     - Сердитым! - ответил я и невольно нахмурил брови, подражая ему. - Если
бы это было только горе, он не глядел бы на меня так. Вот у меня горе, и  от
него я становлюсь добрей...
     Пегготи помолчала, а я тоже молчал, грея руки у огня.
     - Дэви! - окликнула она меня.
     - Что, Пегготи?
     - Я старалась, мой  дорогой,  всячески  старалась,  чего  только  я  не
делала, чтобы подыскать себе здесь,  в  Бландерстоне,  подходящее  место,  и
ничего из этого не вышло.
     - А что ты намерена теперь делать, Пегготи? - задумчиво  спросил  я.  -
Собираешься уехать в поисках фортуны?
     - Думаю, что мне придется ехать в Ярмут и там остаться.
     - Если бы ты уехала  куда-нибудь  подальше,  тогда  бы  я  тебя  совсем
потерял, - сказал я, слегка оживившись, - но там я смогу тебя видеть хотя бы
изредка, дорогая моя Пегготи. Ведь это не на другом конце света, правда?
     - Да нет  же!  Что  вы,  господь  с  вами!  -  воскликнула  в  страшном
возбуждении Пегготи. - Покуда  вы  здесь,  мой  мальчик,  я  буду  приезжать
непременно раз в неделю, чтобы на вас поглядеть! Раз в неделю непременно!
     Я почувствовал,  что  это  обещание  освободило  мою  душу  от  тяжкого
бремени; но это было еще не все, ибо Пегготи продолжала:
     - Видите ли. Дэви, сначала я поеду к брату, как и в прошлый раз  недели
на две, поеду, чтобы оглядеться и хоть немножко  прийти  в  себя.  Вот  я  и
подумала: раз они теперь не нуждаются в вас, пожалуй, вам  позволят  поехать
со мной.
     Если что-нибудь могло доставить мне удовольствие  в  это  время,  -  не
считая перемены в отношении ко мне окружавших меня  людей,  кроме,  конечно,
Пегготи, - то это был именно такой план. Мысль о  том,  что  снова  я  увижу
вокруг  себя  открытые,  честные   лица,   обращенные   ко   мне   с   такою
доброжелательностью, мысль о  том,  что  вновь  наступит  мирное,  радостное
воскресное утро, когда звонят  колокола,  шуршат  камешки,  скатывающиеся  в
воду, и сквозь туман видны очертания кораблей, мысль  о  наших  прогулках  с
малюткой Эмли и о  том,  как  я  буду  рассказывать  ей  о  своих  горестях,
отвлекаясь и забывая о них в поисках ракушек и камешков на морском берегу, -
эта мысль осенила мою душу покоем. И тотчас же меня охватила  тревога,  даст
ли свое согласие мисс Мэрдстон.  Но  вскоре  тревога  рассеялась,  ибо  мисс
Мэрдстон как раз во время нашей  беседы  производила  свой  вечерний  осмотр
кладовой, и Пегготи, не  мешкая,  затронула  эту  тему  с  храбростью,  меня
поразившей.
     - Мальчик там совсем разленится, а лень - корень всех  зол,  -  сказала
мисс Мэрдстон, заглядывая в  банку  с  пикулями.  -  Но,  по  моему  мнению,
решительно все равно, где он будет лентяйничать - здесь или там.
     У Пегготи - я это видел - был наготове резкий ответ, но ради  меня  она
проглотила его и ничего не сказала.
     - Гм... - промычала мисс Мэрдстон, все еще созерцая пикули. - Но  более
важно, я бы сказала - значительно более важно, чтобы мой брат  был  избавлен
от неприятностей и волнения. И потому я готова дать свое согласие.
     Я поблагодарил ее, не выражая никакой радости, чтобы она  не  отреклась
от своих слов. Это было благоразумно, в чем я убедился, когда она бросила на
меня из-за банки с пикулями такой кислый  взгляд,  словно  ее  черные  глаза
вобрали  в  себя  все  содержимое  банки.  Однако  разрешение  было  дано  и
оставалось в силе. И когда месяц истек, Пегготи вместе со мной была готова к
отъезду.
     Мистер Баркис вошел в дом  за  пожитками  Пегготи.  Я  никогда  еще  не
видывал, чтобы он входил в садовую калитку, но на сей раз он  вошел  в  дом.
Взвалив на спину самый большой сундук и выходя с ним из дому, он  бросил  на
меня взгляд, показавшийся мне многозначительным,  если  допустить,  впрочем,
что лицо мистера Баркиса могло выражать нечто многозначительное.
     Пегготи, конечно, была грустна, покидая дом, где  она  провела  столько
лет и к двум обитателям которого - к  моей  матери  и  ко  мне  -  она  была
привязана больше всех на свете. Да к тому же  рано  утром  она  побывала  на
кладбище и теперь уселась в повозку, прикрывая глаза носовым платком.
     Покуда она пребывала  в  таком  состоянии,  мистер  Баркис  не  подавал
признаков жизни. Он сидел на своем  обычном  месте  в  обычной  своей  позе,
похожий на огромное чучело. Но когда Пегготи начала поглядывать по  сторонам
и заговорила со мной, он кивнул головой и несколько раз  ухмыльнулся.  Я  не
имел ни малейшего понятия, кем или чем это было вызвано.
     - Какой прекрасный день, мистер Баркис, - сказал я, желая быть учтивым.
     - Неплохой, - сказал мистер Баркис, который был весьма сдержан в  своих
речах и часто уклонялся от прямого ответа.
     - Пегготи уже совсем оправилась, мистер  Баркис,  -  заметил  я,  чтобы
доставить ему удовольствие.
     - Да ну? - сказал мистер Баркис. Поразмыслив об  этом  с  видом  крайне
проницательным, мистер Баркис вперил в нее взгляд и спросил:
     - Совсем оправились?
     Пегготи засмеялась и ответила утвердительно.
     - В самом деле? А? - проворчал мистер Баркис,  подсаживаясь  к  ней  на
скамейку и подталкивая ее локтем. - В самом деле оправились? А? Как?
     При каждом вопросе мистер Баркис придвигался к  ней  все  ближе  и  все
подталкивал ее локтем. В конце концов мы все очутились в левом углу повозки,
и меня так притиснули, что сил не было выносить.
     Пегготи обратила внимание мистера Баркиса на мои страдания, и он тотчас
же стал помаленьку отодвигаться. Но я  не  мог  не  заметить,  что,  по  его
мнению, он напал на прекрасный способ выражать свои мысли и  чувства  тонко,
изящно и ясно, избавляясь вместе с тем от необходимости придумывать тему для
разговора. В течение некоторого времени он  явственно  посмеивался  по  сему
поводу. Затем он снова повернулся к  Пегготи  и,  повторяя:  "В  самом  деле
оправились?" - навалился на нас, как и  раньше,  так  что  я  чуть  было  не
задохнулся. Вскоре он снова навалился на нас, задавая все тот  же  вопрос  и
все с теми же результатами.
     В конце концов я начал вскакивать со скамейки,  едва  завидев,  что  он
приближается, и спускался на подножку, якобы для  того,  чтобы  полюбоваться
окрестностями; и это очень меня выручало.
     Он был так любезен, что остановился у харчевни, исключительно ради нас,
и угостил нас вареной бараниной и пивом. Невзирая на то, что Пегготи пила  в
эту минуту пиво, он возобновил  свой  натиск,  от  чего  она  чуть  было  не
захлебнулась. Но, по мере того как мы приближались  к  цели  путешествия,  у
него все больше прибавлялось  дела  и  все  меньше  оставалось  времени  для
любезностей, а когда мы загромыхали по  ярмутской  мостовой,  всех  нас  так
растрясло, что не было уже ни досуга, ни возможности заниматься чем бы то ни
было.
     Мистер Пегготи и Хэм поджидали нас на том же месте,  что  и  в  прошлый
раз. Они встретили меня и  Пегготи  очень  радушно  и  пожали  руку  мистеру
Баркису, который, сдвинув на затылок шляпу, конфузливо ухмылялся; даже  ноги
его и те казались сконфуженными, и, на мой взгляд, он имел  глуповатый  вид.
Каждый из них взял по сундуку из пожитков Пегготи, и мы  двинулись  в  путь,
как  вдруг  мистер  Баркис  торжественно  поманил  меня  пальцем,  приглашая
уединиться с ним в подворотне.
     - Я говорю: все идет на лад! - пробурчал мистер Баркис.
     Я взглянул на него, пытаясь принять глубокомысленный вид, и сказал:
     - А!
     - Дело тогда еще не было кончено, - сказал мистер Баркис и доверительно
кивнул головой. - Но все пошло на лад.
     Снова я промолвил:
     - А!
     - Вы-то знаете, кто  был  не  прочь.  Баркис,  один  только  Баркис!  -
продолжал мой приятель. Я утвердительно кивнул головой.
     - Все идет на лад. Я ваш друг. Благодаря вам все сразу пошло хорошо,  -
сказал Баркис и потряс мне руку. - Все идет на лад.
     Стараясь выражаться как можно яснее, мистер Баркис был  так  загадочен,
что я мог бы простоять целый час, взирая на его лицо, и прочел бы на нем  не
больше, чем на  циферблате  остановившихся  часов;  но  тут  меня  окликнула
Пегготи. Дорогой она спросила меня, что он сказал, а я ей  ответил,  что  он
сказал: "Все идет на лад!"
     - Ну и бесстыдник! - заявила Пегготи. - Но это не беда... Дэви, дорогой
мой, что бы вы сказали, если бы я решила выйти замуж?
     - Что ж... Разве ты любила бы  меня  меньше,  чем  теперь,  Пегготи?  -
отозвался я после некоторого раздумья.
     К  великому  изумлению  прохожих,  а  также  ее  родственников,  шедших
впереди, добрая душа внезапно остановилась и тут же обняла меня,  заверяя  в
своей неизменной любви.
     - Ну так ответьте, мой ненаглядный, что бы вы на это сказали?  -  снова
спросила она, когда с этими заверениями было покончено и мы пошли дальше.
     - Если бы ты решила выйти замуж за мистера Баркиса?
     - Да, - ответила Пегготи.