бабушка.  -  Встречались  мы  с  тобой
только один раз. Хороши мы были тогда! Трот, дорогой, еще чашку!
     Я поспешил подать чашку чаю бабушке, сидевшей, как  всегда,  прямо,  не
сгибаясь, и осмелился заметить, что лучше бы ей не сидеть на сундучке.
     - Бабушка, позвольте мне пододвинуть сюда софу или  кресло.  Зачем  вам
сидеть так неудобно? - сказал я.
     - Спасибо, Трот, - ответила она. - Я предпочитаю сидеть на моих  вещах.
- Тут она пристально поглядела на миссис Крапп и закончила:-  Вы,  сударыня,
можете больше не утруждать себя.
     - Подсыпать еще немножко чая в чайник, сударыня? - осведомилась  миссис
Крапп.
     - Нет, благодарю, сударыня, - ответила бабушка.
     - Принести еще кружочек масла, сударыня? А не то  позвольте  предложить
вам свежее яичко. Или, может, поджарить ломтик  грудинки?  Для  вашей  милой
бабушки, мистер Копперфулл, я все готова сделать! - сказала миссис Крапп.
     - Мне ровно ничего не нужно, сударыня. Благодарю, я сама справлюсь.
     Миссис Крапп, которая все время улыбалась, чтобы выказать  свой  добрый
нрав, все время склоняла голову на  плечо,  чтобы  заявить  о  своем  слабом
здоровье, все  время  потирала  руки,  чтобы  выразить  готовность  услужить
каждому, кто этого достоин, - миссис Крапп была вынуждена, улыбаясь, склонив
голову к плечу и потирая руки, покинуть комнату.
     -  Дик,  вы  помните,  что  я  говорила  вам  о   людях   угодливых   и
преклоняющихся перед богатством? - спросила бабушка.
     У мистера Дика был испуганный вид, словно  он  забыл  об  этом,  но  он
поспешил ответить утвердительно.
     - Миссис Крапп принадлежит к их числу, -  сказала  бабушка.  -  Баркис,
будь добра, займись чаем и дай мне еще чашку. Я не хочу, чтобы  эта  женщина
мне наливала.
     Я слишком хорошо знал бабушку и понял, что она очень  озабочена  и  что
этот приезд имеет гораздо большее значение, чем может показания  несведущему
наблюдателю. Я заметил, как пристально она  на  меня  посмотрела,  когда  ей
казалось, будто я занят какими-то посторонними мыслями, и как не покидало ее
чувство странной нерешительности, хотя внешне она  сохраняла  спокойствие  и
невозмутимость. И я стал опасаться, не обидел ли я ее чем-нибудь, а  совесть
моя подсказала, что я еще не сообщил ей ничего о Доре. Может  быть,  в  этом
все дело?
     Мне было известно, что она заговорит  только  тогда,  когда  сама  того
захочет, а потому я подсел к ней, занялся птичками, принялся играть с кошкой
и держал себя так непринужденно, как только мог. Но мне было  совсем  не  по
себе и стало не лучше, когда я  увидел,  что  мистер  Дик,  стоявший  позади
бабушки, опираясь на огромный змей, пользуется каждым удобным случаем, чтобы
с мрачным видом кивнуть мне головой и указать на бабушку.
     - Трот! - обратилась ко мне бабушка, когда  допила  чай,  и,  тщательно
разгладив на коленях платье, вытерла губы. - Ты,  Баркис,  можешь  остаться.
Трот! Ты приобрел твердость духа и уверенность в себе?
     - Надеюсь, бабушка.
     - А как тебе кажется? - спросила мисс Бетси.
     - Кажется, что приобрел
     - Тогда скажи, мой милый, - продолжала бабушка, серьезно глядя на меня,
- как по-твоему, почему я предпочитаю сидеть сегодня вечером на своих вещах?
     Я покачал головой, ибо не мог догадаться.
     - Потому что это все, что у меня осталось. Потому что я  разорена,  мой
дорогой.
     Если бы дом со всеми нами свалился в реку, я не был бы так потрясен.
     - Дик это знает, - продолжала бабушка,  спокойно  кладя  мне  на  плечо
руку. - Да, я разорена, дорогой Трот. Все, что у  меня  осталось,  находится
здесь, в этой комнате, если не считать коттеджа. Я поручила Дженет сдать его
внаем.  Баркис,  я  хочу,  чтобы  этому   джентльмену   было   где   сегодня
переночевать. А для меня, может  быть,  вы  устроите  что-нибудь  здесь,  во
избежание лишних расходов. Мне решительно все равно. Только  на  сегодняшнюю
ночь. Подробней мы поговорим обо всем этом завтра.
     Я опомнился от изумления и от огорчения за нее, - да,  могу  сказать  с
уверенностью, за нее!  -  лишь  тогда,  когда  она  бросилась  мне  на  шею,
восклицая, что ей тяжело  только  из-за  меня.  Но  уже  через  секунду  она
справилась со своим волнением и сказала с видом  скорее  торжествующим,  чем
удрученным:
     - Надо стойко выносить превратности судьбы, мой дорогой, и не  дать  им
нас запугать. Надо играть свою роль до  конца.  Надо  устоять  перед  бедой,
Трот!

ГЛАВА XXXV 

     Уныние

     Как только я обрел способность соображать, которая мне вначале изменила
после  ошеломительного  сообщения  бабушки,   я   предложил   мистеру   Дику
направиться к мелочной лавке, чтобы воспользоваться кроватью, на которой еще
совсем недавно спал мистер Пегготи. Мелочная  лавка  находилась  на  площади
Хангерфордского рынка, а в те времена  площадь  Хангерфордского  рынка  была
непохожа на теперешнюю - перед входом в дом находилась деревянная  колоннада
(вроде той, какая бывает на старинных барометрах перед домиком  с  фигурками
мужчины  и  женщины),  весьма  понравившаяся  мистеру   Дику.   Удовольствие
проживать над таким сооружением вознаградило  бы  его,  полагаю,  за  многие
неудобства,  а  поскольку,  в  сущности,  их  было  мало,  если  не  считать
упомянутых мной ароматов и крохотных  размеров  помещения,  мистер  Дик  был
очарован своей комнатой. Правда, миссис Крапп с негодованием  объявила  ему,
что там и кошку негде  повесить,  но  мистер  Дик,  усевшись  на  кровать  и
обхватив ногу руками, справедливо заметил, обращаясь ко мне:
     - Но я совсем не хочу вешать кошку, Тротвуд. Я никогда не вешал  кошек.
Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне!
     Я  старался  разузнать,  известна  ли  мистеру   Дику   причина   столь
неожиданных и великих перемен в жизни бабушки. Но, как я  и  ожидал,  он  не
имел об этом никакого понятия. Он мог сообщить мне только, что два дня назад
бабушка обратилась к нему с такими словами: "Дик! Вы в самом  деле  философ,
каким я вас считаю?" На это он ответил, что льстит себя этой надеждой. Тогда
бабушка сказала: "Дик, я разорена". На это он  ответил:  "Ах,  вот  как!"  А
тогда бабушка горячо его похвалила, чему он очень обрадовался. И  затем  они
отправились ко мне, а дорогой пили портер и ели сандвичи.
     Мистер Дик был безмятежно спокоен, когда с удивленной  улыбкой  смотрел
на меня широко открытыми глазами, сидя на кровати и обхватив руками ногу, и,
к стыду своему должен  признаться,  я  попробовал  ему  объяснить,  что  это
разорение означает нужду, страдания и голод. Но тут же я горько раскаялся  в
своей жестокости: его лицо вдруг побледнело и вытянулось, слезы полились  по
щекам, и он устремил на меня такой невыразимо печальный взгляд, что от этого
взгляда должно было смягчиться сердце куда более жестокое, чем мое.  Гораздо
легче было привести его в уныние, чем теперь  снова  развеселить.  И  тут  я
понял (мне следовало сообразить раньше),  все  его  спокойствие  проистекало
единственно лишь из того, что  он  нерушимо  верил  в  самую  мудрую,  самую
удивительную женщину в мире и безоговорочно полагался  на  силу  моего  ума.
Такой ум, по  его  мнению,  мог  справиться  с  любыми  несчастьями,  кроме,
пожалуй, смерти.
     - Что же нам делать, Тротвуд? - спросил мистер Дик. -  У  нас,  правда,
есть Мемориал...
     - Да, да, я знаю, что есть! - сказал  я.  -  Сейчас,  мистер  Дик,  нам
остается только сохранять беззаботный вид, - бабушка не должна заметить, что
мы думаем об этом.
     Он с жаром согласился со мной и стал умолять, чтобы я, если он  свернет
хотя бы на дюйм с правильного пути, вразумил его  одним  из  тех  хитроумных
способов, какие всегда находятся в  моем  распоряжении.  К  сожалению,  надо
сказать, что страх, который я на него нагнал, был слишком  силен,  чтобы  он
мог его скрыть. В течение всего вечера он следил за бабушкой  таким  мрачным
взглядом и с таким беспокойством, словно она чахла у него на глазах.  Поймав
себя на этом, он старался изо всех сил не качать  головой,  но  зато  вращал
глазами так, словно они были заводные, а это было ничуть не лучше. За ужином
я видел, что он смотрит на булку (которая случайно оказалась невелика) таким
взглядом, точно она одна  может  спасти  нас  от  голода.  А  когда  бабушка
настояла на том, чтобы он ел, как всегда, я подглядел, как он украдкой  сует
в карман куски хлеба и сыра, несомненно с единственной целью поддержать  нас
этими запасами, когда мы достигнем последней степени истощения.
     Бабушка, напротив, сохраняла полное спокойствие - это был хороший  урок
для всех нас и прежде всего для меня. Она была очень приветлива  с  Пегготи,
за исключением тех моментов, когда я нечаянно  называл  ее  этим  именем,  и
держала себя так, словно была дома, хотя я  хорошо  знал,  как  неуютно  она
чувствует себя в Лондоне. Спать она должна была на моей кровати, а я  должен
был лечь в гостиной, оберегая ее покой. Она считала крайне важным находиться
поблизости от реки на случай пожара и в этом  отношении,  как  мне  кажется,
была довольна.
     - Трот, милый, не нужно! -  сказала  она,  увидев,  что  я  приготовляю
напиток, который она обычно пила перед сном.
     - Как, бабушка? Ничего не нужно?
     - Вина не надо, дорогой мой. Эля.
     - Но у меня, бабушка, есть вино. И вы всегда смешивали вино с водой.
     - Сохрани его на случай болезни. Нельзя  тратить  вино  попусту,  Трот.
Принеси мне эля. Полпинты, - сказала бабушка.
     Мистер  Дик,  мне  кажется,  чуть  не  упал  в  обморок.  Бабушка  была
непреклонна, и я сам пошел за элем. - Этим удобным  случаем  воспользовались
Пегготи и мистер Дик, чтобы отправиться в мелочную лавку, так как  было  уже
поздно. Я расстался с ним, беднягой, когда он с  огромным  змеем  за  спиной
стоял на углу улицы, - поистине памятник человеческой скорби.
     Когда я вернулся, бабушка ходила по комнате и теребила  оборку  ночного
чепца. Я подогрел эль и по заведенному порядку поджарил  гренки.  Когда  все
было для нее приготовлено, она тоже была готова,  -  на  голове  у  нее  был
ночной чепец и подол капота подобран на колени.
     - Мой милый, это гораздо лучше, чем вино, - сказала бабушка,  проглотив
полную ложку приготовленного питья. - И для печени полезнее.
     Кажется, мой вид свидетельствовал, что я в этом не уверен, так как  она
добавила:
     - Та-та-та, мой  мальчик!  Если  все  дело  ограничится  тем,  что  нам
придется пить эль, будет превосходно.
     - Я бы и сам так думал, бабушка, если бы это касалось меня, - сказал я.
     - А почему же ты так не думаешь?
     - Потому что вы и я разные люди, - ответил я.
     - Глупости, Трот! - отрезала бабушка.
     Бабушка продолжала прихлебывать с ложечки горячий  эль,  макая  в  него
гренки с большим удовольствием, в котором не было ни капли притворства.
     - Трот, как правило, я не люблю новые лица, - продолжала бабушка, -  но
твоя Баркис мне нравится.
     - Эти слова для меня дороже золота, - сказал я.
     - Какой странный мир! - заметила бабушка, потирая нос. - Я не  в  силах
понять, как могла появиться на свет женщина с такой фамилией.  Казалось  бы,
легче родиться с фамилией Джексон или какой-нибудь другой в этом роде.
     - Возможно, что она с этим согласна. Но это не ее вина, - сказал я.
     - Допускаю, что так, - сказала бабушка, по-видимому не очень  довольная
тем, что приходится соглашаться. - И все-таки это очень  неприятно.  Правда,
теперь она Баркис. В этом есть некоторое утешение. Баркис любит тебя  больше
всех на свете, Трот.
     - Она готова сделать все, чтобы это доказать, - сказал я.
     - Да, пожалуй, все, - подтвердила бабушка. - Подумай только: эта глупая
женщина умоляла меня взять часть ее денег,  потому  что  у  нее  их  слишком
много. Вот дурочка!
     Она прослезилась от умиления, и слезы закапали в горячий эль.
     - Я никогда не видела более нелепого существа, - сказала бабушка.  -  С
первой же минуты я поняла, что  она  самое  нелепое  существо,  поняла,  как
только увидела ее с этим несчастным младенцем - с твоей матерью. Но в ней, в
Баркис, есть много хорошего...
     Притворившись, будто смеется, бабушка провела рукой по глазам. Покончив
с этим, она снова вернулась к своим гренкам и к нашей беседе.
     - Ах, господи помилуй, - вздохнула она. - Мне все известно, Трот. Когда
вы ушли с Диком, Баркис мне все рассказала. Мне  все  известно.  Понятия  не
имею, на что могут надеяться  эти  несчастные  девушки.  Лучше  было  бы  им
разбить себе голову... об... об каминную доску... - закончила она.
     Должно быть, созерцание моей каминной доски подсказало ей эту идею.
     - Бедная Эмили! - сказал я.
     - Ох! Не говори мне, что она бедная! - отозвалась бабушка. - Прежде чем
причинить всем столько горя, она должна была как следует  подумать!  Поцелуй
меня, Трот. Как жалко, что тебе так рано довелось приобрести жизненный опыт.
     Когда я потянулся к ней, она уперлась  стаканом  мне  в  колено,  чтобы
удержать меня, и сказала:
     - О Трот, Трот! Так, значит, ты воображаешь, что влюблен?
     - Воображаю, бабушка! Я обожаю ее  всей  душой!  -  воскликнул  я,  так
покраснев, что дальше уж некуда было краснеть.
     - Ну, разумеется! Дора! Так, что ли? И, конечно, ты хочешь сказать, что
она очаровательна?
     - О бабушка! Никто не может даже представить себе, какова она!
     - А! И не глупенькая? - осведомилась бабушка.
     - Глупенькая?! Бабушка!
     Я решительно уверен, что ни разу, ни на один момент мне и в  голову  не
приходило задуматься, глупенькая она или нет. Конечно, я отбросил эту  мысль
с возмущением. Тем  не  менее  она  поразила  меня  своей  неожиданностью  и
новизной.
     - Не легкомысленная? - спросила бабушка.
     - Легкомысленная?! Бабушка!
     Я мог только повторить это дерзкое предположение с тем же чувством, что
и предыдущее.
     - Ну, хорошо, хорошо... я ведь только спрашиваю, - сказала бабушка. - Я
о ней плохо не отзываюсь. Бедные дети! И вы, конечно, уверены,  что  созданы
друг  для  друга  и  собираетесь  пройти  по  жизни  так,  словно  жизнь   -
пиршественный стол, а вы - две фигурки из леденца? Верно, Трот?
     Она задала мне этот вопрос так ласково и  с  таким  видом,  шутливым  и
вместе с тем печальным, что я был растроган.
     - Бабушка! Я знаю, мы еще молоды и у нас нет опыта, - сказал я. - Я  не
сомневаюсь, что мы, может быть, говорим и думаем о разных глупостях.  Но  мы
любим друг друга по-настоящему, в этом я уверен. Если бы я мог предположить,
что Дора полюбит другого или разлюбит меня, или я  кого-нибудь  полюблю  или
разлюблю ее - я не знаю, что бы я стал делать... должно  быть,  сошел  бы  с
ума!
     - Ох, Трот! Слепой, слепой, слепой! - мрачно сказала бабушка, покачивая
головой и задумчиво  улыбаясь.  -  Один  мой  знакомый,  -  продолжала  она,
помолчав,  -  несмотря  на  мягкий  свой  характер,  способен  на  глубокое,
серьезное чувство, напоминая этим свою покойную мать. Серьезность - вот  что
этот человек должен искать, -  чтобы  она  служила  ему  опорой  и  помогала
совершенствоваться, Трот. Глубокий, прямой, правдивый, серьезный характер!
     - О, если бы вы только знали, как Дора серьезна! - воскликнул я.
     - Ах, Трот! Слепой, слепой! - повторила она.
     Сам не знаю почему, но мне почудилось, будто надо мной нависло  облако,
словно я что-то утратил или чего-то мне не хватает.
     - Но все-таки я не хочу, чтобы два юных существа разочаровались друг  в
друге или стали несчастны, -  продолжала  бабушка,  -  и,  хоть  это  любовь
детская, а детская любовь очень часто - я не говорю, что всегда! - ни к чему
не приводит, отнесемся к ней серьезно и  будем  надеяться  на  благополучный
исход. Времени впереди еще довольно.
     В общем, это было не очень утешительно для  восторженного  влюбленного,
но я был рад, что бабушка посвящена в мою тайну; тут я сообразил,  что  она,
вероятно, утомилась. Я горячо ее поблагодарил за любовь ко мне и за  все  ее
благодеяния, а она нежно пожелала мне спокойной ночи и унесла свое  питье  в
мою спальню.
     Каким я чувствовал себя несчастным, когда улегся в постель!  Сколько  я
думал о том, что теперь в глазах мистера Спенлоу я  бедняк;  о  том,  что  я
совсем не таков, каким себя воображал, когда делал предложение Доре; о  том,
что честь заставляет меня сообщить Доре об  изменившемся  моем  положении  в
обществе и вернуть ей слово, если она этого пожелает; о том, как ухитрюсь  я
прожить, пока прохожу обучение, когда я ничего не зарабатываю;  о  том,  как
помочь бабушке, когда все пути к этому были для меня  закрыты!..  Сколько  я
думал о том, что  останусь  без  денег,  вынужден  буду  ходить  в  потертом
костюме, не смогу подносить Доре маленьких подарков, не смогу  гарцевать  на
красивом скакуне серой масти и показывать себя в  наиболее  выгодном  свете!
Жалкий я был эгоист, и понимал это, и мучился тем, что  так  много  думаю  о
собственном своем несчастье... Но я был влюблен  в  Дору  и  ничего  не  мог
поделать. Я знал, что низко с моей стороны думать так мало о бабушке  и  так
много о себе, но мое себялюбие неотделимо было от Доры и  я  не  мог  забыть
Дору из-за любви к кому бы то ни было. Как я был  страшно  несчастен  в  эту
ночь!
     Что  касается  снов,  то  я  видел  их   бог   знает   сколько,   самых
разнообразных, и все о нищете! Но мне казалось, что они мне  начали  сниться
прежде, чем я заснул. То видел я себя в лохмотьях - я предлагаю Доре спички,
полдюжины пакетиков за полпенни; вот я, в  конторе,  на  мне  надета  ночная
рубашка и сапоги, а мистер Спенлоу делает мне выговор за то, что я появляюсь
перед клиентами в таком легкомысленном костюме; то я  с  жадностью  подбираю
крошки сухаря, который старый Тиффи съедает ежедневно, когда часы св.  Павла
пробьют один раз; вот я безнадежно  пытаюсь  получить  лицензию  на  брак  с
Дорой, предлагая в возмещение только одну из  перчаток  Урии  Хина,  которую
Докторс-Коммонс единодушно отвергает. И,  все  время  смутно  сознавая,  что
нахожусь в своей комнате, я метался  на  диване,  как  потерпевший  крушение
корабль, по океану постельного белья...
     Бабушке тоже не спалось, ибо  до  меня  часто  доносились  ее  шаги  по
комнате. Раза два в течение ночи, завернутая в длинный фланелевый  халат,  в
котором она казалась гигантского  роста,  она  появлялась  в  моей  комнате,
словно привидение, и приближалась к дивану, на котором я лежал. В первый раз
я вскочил в тревоге и услышал, что горит Вестминстерское  аббатство,  в  чем
она убедилась по какому-то особенному зареву в небе, и пришла  спросить  мое
мнение, не загорится ли Бэкингем-стрит, если переменится  ветер.  Во  второй
раз я уже лежал, не шевелясь, и услышал, как  она  присела  ко  мне  и  тихо
прошептала: "Бедный мальчик!" И тогда я почувствовал  себя  в  двадцать  раз
несчастней, ибо понял, с какой бескорыстной заботливостью думает она обо мне
и как эгоистически забочусь я о себе самом.
     Мне трудно было поверить,  что  такая  длинная  ночь  может  показаться
кому-нибудь короткой. Эта мысль привела меня к размышлениям о званом вечере,
на котором приглашенные танцуют целые часы напролет, и я думал об  этом  так
долго, что званый вечер перешел в сновидение, и я услышал музыку, непрерывно
игравшую одно и то же, и увидел Дору, - она непрерывно танцевала один и  тот
же танец и не обращала на меня ни малейшего внимания. Музыкант, игравший всю
ночь на арфе, тщетно пытался покрыть ее обыкновенным ночным чепцом, когда  я
проснулся; вернее сказать - когда я окончательно отчаялся заснуть, и тут  я,
наконец, увидел, что в окно светит солнце.
     В те дни в глубине одной из уличек  неподалеку  от  Стрэнда  находились
старинные римские бани * - быть может, они целы и  теперь,  -  где  я  часто
купался в бассейне с холодной водой. Одевшись  как  можно  тише,  я  поручил
Пегготи попечение над бабушкой, зашел  сперва  в  баню,  где  бро