домой    после
кораблекрушения.
     На следующий день мы возвратились домой - не ко мне,  а  к  бабушке.  И
когда мы сидели с нею перед сном вдвоем, как в старину, она сказала:
     - Трот, ты хочешь знать, что меня заботило в последнее время?
     - Ну, конечно. Вы печальны, и  вас  гнетет  какая-то  тревога,  причины
которой я не знаю, и теперь это меня беспокоит больше чем когда-либо прежде.
     - У тебя самого, мой мальчик, было достаточно горя, чтобы еще отягощать
его моими маленькими невзгодами, - сказала она взволнованно. - Только потому
я и скрывала их от тебя.
     - Я это хорошо знаю. Но теперь расскажите мне все.
     - Ты не хотел бы совершить со мной небольшую прогулку завтра  утром?  -
спросила бабушка.
     - Разумеется, хотел бы.
     - Завтра в девять часов я тебе все расскажу, дорогой, - сказала она.
     В девять часов утра мы  уселись  в  маленькую  карету  и  двинулись  по
направлению к Лондону. Мы долго колесили по  улицам,  пока  не  подъехали  к
большой больнице. Перед  самым  зданием  стояли  простые  похоронные  дроги.
Возница узнал бабушку и, повинуясь знаку ее руки - бабушка  помахала  ему  в
окошко, - медленно двинулся. Мы последовали за ним.
     - Теперь ты понял, Трот? - сказала бабушка. - Его уже нет.
     - Он умер в больнице?
     - Да.
     Она сидела неподвижно рядом со мной; но  я  снова  увидел  на  лице  ее
слезинки.
     - Он уже был там однажды, - сказала бабушка. - Болел он долго  -  много
лет это был совершенно разбитый человек. Когда во время последней болезни он
понял, что его ожидает, он попросил послать за мной.  Он  был  жалок.  Очень
жалок.
     - Я знаю, бабушка, вы пошли, - сказал я.
     - Да, я пошла. Я пробыла у него долго.
     - Он умер вечером накануне нашей поездки в Кентербери.? - спросил я.
     Бабушка кивнула головой.
     - Теперь ему никто не страшен. Это была пустая угроза, - сказала она.
     Мы выехали за город; направлялись мы к кладбищу в Хорнси.
     - Лучше ему лежать здесь, чем в городе. Он  здесь  родился,  -  сказала
бабушка.
     Мы вышли из кареты и пошли вслед за простым гробом в  уголок  кладбища,
который мне хорошо запомнился; там прочитана была  погребальная  молитва,  и
тело было предано земле.
     - Ровно тридцать шесть лет назад, в этот самый  день,  я  вышла  замуж.
Господи, прости и помилуй нас! - сказала  бабушка,  когда  мы  шли  назад  к
карете.
     Молча мы заняли свои места, и она долго молчала, сидя рядом со  мной  и
держа меня за руку. Но вдруг залилась слезами и воскликнула:
     - Как он был красив, Трот, когда я выходила за него  замуж,  и  как  он
изменился!
     Но это продолжалось недолго. Слезы принесли ей  облегчение,  она  скоро
успокоилась, даже лицо ее прояснилось. Если бы  не  то,  что  нервы  немного
разошлись, сказала она, никогда она бы этого  себе  не  позволила.  Господи,
прости и помилуй нас!
     Мы вернулись в Хайгет, в ее домик, где нашли следующее письмецо мистера
Микобера, прибывшее с утренней почтой:

     "Кентербери, пятница.

     Дорогая сударыня, а также и вы, Копперфилд!

     Прекрасная  страна  обетованная,  показавшаяся  на   горизонте,   снова
заволоклась непроницаемым туманом и исчезла навсегда  из  глаз  несчастного,
потерпевшего крушение существа, чья Судьба решена!
     Другой  приказ  об  аресте  выдан  (его  величества   верховным   судом
Королевской Скамьи в Вестминстере) по другому делу  Хипа  v.  {V.  -  versus
(лат.) - против.} Микобера, и ответчик по этому делу  стал  жертвой  шерифа,
обладающего законной юрисдикцией в этом судебном округе.

     И день настал, и час настал.
     И бой идет.
     Совсем близки Эдварда гордого полки и цепи рабства!*

     Обреченный их влачить, я скоро  закончу  свое  жизненное  поприще  (ибо
душевные мучения выносимы до известного предела, а этого предела я  достиг).
Да благословит вас  бог!  Быть  может,  в  будущем  какой-нибудь  путник  из
любопытства и  искреннего  -  хочу  надеяться  -  сочувствия  посетит  место
заключения, отведенное для должников сего города, и  задумается,  увидев  на
стене нацарапанные ржавым гвоздем загадочные инициалы У. М.

     P. S. Я распечатал это письмо,  чтобы  сообщить,  что  наш  общий  друг
мистер Томас Трэдлс (он еще не покинул нас и  пребывает  в  добром  здравии)
уплатил сполна всю  сумму  долга  и  издержки  от  имени  великодушной  мисс
Тротвуд, и  я  вместе  со  своим  семейством  нахожусь  на  вершине  земного
блаженства".

ГЛАВА LV 

     Буря

     Я подхожу к событию в моей жизни, столь неизгладимому, столь страшному,
столь неразрывно связанному со всеми предшествующими событиями, что с первых
страниц моего повествования, по мере приближения к нему,  оно  вырастает  на
моих глазах, становится все  больше  и  больше,  словно  огромная  башня  на
равнине, и бросает свою тень даже на дни моего детства.
     Долгие годы после того, как оно произошло, я  не  переставал  думать  о
нем. Впечатление было так сильно, что я вздрагивал по  ночам,  будто  в  мою
тихую комнату врывались раскаты неистовой  бури.  До  сей  поры,  хотя  и  с
перерывами, я думаю о нем. Достаточно мне услышать вой штормового ветра  или
упоминание о морском береге - и оно всплывает в моем сознании. Я расскажу  о
нем во всех подробностях, ибо  отчетливо  вижу  его.  Мне  ничего  не  нужно
вспоминать - оно и теперь повторяется перед моими глазами.
     Быстро приближалось время отплытия корабля с эмигрантами, и моя  старая
няня (когда мы встретились, она была вне  себя  от  горя,  меня  постигшего)
приехала в Лондон. Я постоянно бывал с ней, с ее братом и с Микоберами  (они
часто проводили время вместе), но Эмили я ни разу не видел.
     Однажды вечером, когда отъезд был совсем близок, я остался с Пегготи  и
ее братом. Говорили мы  о  Хэме.  Она  рассказывала,  как  нежно  он  с  ней
расстался и с каким мужественным самообладанием себя держал. В особенности в
последнее время, когда, по ее словам, он перенес тяжелое испытание. Это была
тема, на которую добрая женщина никогда не уставала говорить; она  проводила
с ним много времени, и ее рассказы о различных эпизодах их жизни мы  слушали
с таким же увлечением, с каким она говорила.
     К тому времени мы с бабушкой уже покинули  наши  домики  в  Хайгете.  Я
решил уехать за границу, а она собралась возвратиться к себе домой  в  Дувр.
Временно мы жили в районе Ковент-Гарден. И в этот вечер, когда я брел  домой
после нашего разговора, размышляя о своей встрече с Хэмом  в  мое  последнее
посещение Ярмута, я стал сомневаться, стоит ли  откладывать  передачу  моего
письма Эмили до прощания с ее дядей на борту корабля и не лучше ли  написать
ей теперь. У меня мелькнула мысль, не отправит ли она, получив мое письмецо,
несколько прощальных слов своему бывшему жениху. Эту  возможность  я  должен
был ей предоставить.
     И, прежде чем лечь спать, я написал ей  у  себя  в  комнате  письмо.  Я
писал, что видел его и он поручил мне передать ей то, о чем я уже  рассказал
на этих страницах. Я в точности повторил его слова. Мне не было нужды ничего
к ним добавлять, даже если бы я имел на это право. Ни я, ни кто-либо  другой
не могли бы ничем  приукрасить  благостные  речи  верности.  Я  распорядился
послать его утром, прибавив несколько  слов  мистеру  Пегготи  и  прося  его
передать письмецо Эмили. На заре я лег спать.
     Я устал больше,  чем  думал,  заснул  только  с  появлением  солнца  на
горизонте и проснулся поздно, ничуть  не  освеженный  сном.  Разбудило  меня
появление в моей комнате бабушки. Я почувствовал во сне, что  кто-то  вошел,
как это нередко бывает с каждым.
     - Трот, дорогой мой, я не решалась тебя будить,  -  сказала  она,  чуть
только я открыл глаза. - Но пришел мистер Пегготи. Ему можно войти?
     Я ответил утвердительно, и он вошел.
     - Мистер Дэви, - сказал он, пожимая мне руку,  -  я  отдал,  сэр,  ваше
письмо Эмили; она написала вот это, просила вас  прочесть,  и,  если  вы  не
найдете в письме ничего дурного, поступайте, как вы считаете нужным.
     - Вы читали? - спросил я.
     Он печально кивнул головой. Я развернул письмо и прочел:
     "Мне передали твое поручение. О,  как  мне  тебя  благодарить  за  твое
доброе отношение ко мне!
     Я спрятала письмо на груди. До самой моей смерти я  буду  его  хранить.
Твои слова - острые шипы, но вместе с тем отрада. Я молилась, читая  их,  о!
как я молилась! Когда я вижу, какой ты человек и какой человек мой  дядя,  я
понимаю, каким должен быть господь, и у меня хватает духу обращаться к  нему
со слезами.
     Прощай навсегда. Прощай навсегда, мой дорогой друг, мы не  увидимся  на
этом свете. А на том свете, если мне даровано будет прощение, я  встану  ото
сна,  может  быть  ребенком,  и  тогда  приду  к  тебе.  Благодарю  тебя   и
благословляю. Прощай навсегда".
     Таково было это письмо, закапанное слезами.
     - Могу я ей сказать, что вы не  находите  в  письме  ничего  дурного  и
поступите с ним, как считаете нужным?  -  сказал  мистер  Пегготи,  когда  я
прочел письмо.
     - Несомненно... но я подумывал...
     - Что вы думали, мистер Дэви?
     - Я подумывал еще раз поехать в Ярмут, - сказал я. - Еще есть время,  и
я смогу вернуться до отплытия корабля. У меня из головы не выходит Хэм, я не
могу забыть, как он одинок. Для них обоих будет благодеянием, если я передам
ему письмо Эмили, а вы скажете ей, в момент отплытия, что он получил его.  Я
торжественно взял на себя это поручение и должен  его  выполнить  до  конца.
Поездка меня не затруднит. Я не нахожу покоя, мне лучше поехать.  Вечером  я
уже буду в пути.
     Хотя он пытался меня отговорить, но я видел, что он со мной согласен, и
согласие его могло бы еще более укрепить мое  решение,  если  бы  я  в  этом
нуждался. По  моей  просьбе  он  отправился  в  контору  пассажирских  карет
заказать для меня место на козлах. Вечером я отправился в карете  той  самой
дорогой, которой столько раз ездил в моей, столь превратной, жизни.
     - Какое странное небо... Не правда ли? - спросил  я  кучера  на  первой
остановке. - Я никогда такого не видел.
     - Да и я тоже, - ответил он. - Это ветер, сэр. - Боюсь, не было бы беды
на море.
     Плывущие сумрачные облака, испещренные пятнами, похожими  по  цвету  на
дым от сырых дров, громоздились одно на другое, образуя гигантские  кучи,  и
так высоко вздымались облака, что глубочайшие пропасти на земле не могли  бы
дать об этой высоте никакого представления, а обезумевшая луна ныряла в  них
отчаянно и стремительно, словно  потеряла  направление  от  такого  попрания
законов природы и была охвачена ужасом. Весь день дул ветер; усиливаясь,  он
выл все громче. Прошел час, он еще больше окреп, вой нарастал,  а  небо  еще
больше потемнело.
     Приближалась ночь,  облака  сгустились,  раскинувшись  по  всему  небу,
теперь уже  совсем  черному,  а  ветер  все  крепчал.  Наши  лошади  еле-еле
двигались против ветра. Не раз в ночной тьме (был  конец  сентября,  и  ночи
были уже длинные) передняя пара сворачивала в  сторону  или  останавливалась
как вкопанная, а мы всерьез  опасались,  что  карета  опрокинется.  Дождевые
потоки,  опередившие  бурю,  низвергались,  как  стальной  ливень,  и   если
встречалось  какое-нибудь  прикрытие,   вроде   деревьев   или   стены,   мы
останавливались, не имея никакой возможности продолжать борьбу.
     На рассвете ветер бушевал еще яростней. Я бывал в Ярмуте, когда он,  по
словам тамошних рыбаков, "бил, как пушка", но такого грохота  я  никогда  не
слышал. Мы добрались до Ипсвича с  большим  опозданием  -  почти  от  самого
Лондона нам приходилось брать с боем каждый дюйм, - и  на  рыночной  площади
нашли массу людей, которые ночью покинули свои постели, испугавшись, как  бы
не обрушились печные трубы. Пока мы меняли лошадей, кое-кто  из  собравшихся
на постоялом дворе рассказал нам, что  с  высокой  колокольни  ветер  сорвал
большие свинцовые листы, загородившие соседнюю улицу. Другие  сообщили,  что
жители окрестных селений видели огромные  деревья,  вырванные  с  корнем,  и
целые скирды сена, развеянные по  полям  и  дорогам.  А  буря  нисколько  не
утихала, она бушевала все неистовей.
     Мы  еле-еле  подвигались  к  морю,  и  сила  ветра,   дувшего   оттуда,
становилась все более чудовищной. Моря мы  еще  не  видели,  но  брызги  его
ощущали на губах, и соленый дождь обрушивался на нас. На много  миль  вокруг
вода залила равнину,  примыкавшую  к  Ярмуту.  Каждая  лужа,  каждый  водоем
выхлестнули из берегов и с яростью бурунов устремились навстречу нам.  Когда
вдали показалось море, валы на горизонте, внезапно вздымавшиеся над бурлящей
пучиной, походили на другой берег с башнями и домами. А когда,  наконец,  мы
въехали в город, жители выглядывали из домов  простоволосые,  с  искаженными
лицами, чтобы взглянуть на почтовую карету, которая прибыла в такую ночь.
     Я  остановился  в  знакомой  гостинице  и  пошел  поглядеть  на   море.
Пошатываясь, я с трудом шел по улицам, усыпанным песком и устланным  морской
травой; в воздухе летали клочья пены; я все время ждал, что  на  мою  голову
вот-вот упадет с крыши черепица или  шифер,  и  то  и  дело  сталкивался  на
перекрестках с  прохожими.  У  берега  были  не  только  рыбаки  -  половина
населения Ярмута сгрудилась там,  хоронясь  за  дома;  то  один,  то  другой
житель, бросая вызов ярости бури, выходил  из-за  прикрытия,  чтобы  бросить
взгляд на море, но его сносило ветром, и он с  трудом,  петляя,  возвращался
назад.
     Я добрался до этих людей. Рыдали женщины, чьи  мужья  ушли  в  море  за
сельдью или  за  устрицами  и,  должно  быть,  погибли,  прежде  чем  успели
где-нибудь укрыться. Седые старые моряки, поглядывая то на море, то на небо,
качали головами и перешептывались; волновались  судовладельцы;  дети  жались
друг к другу, и даже  отважные  мореходы,  охваченные  сильнейшей  тревогой,
направляли из-за прикрытия подзорные трубы на море, словно обозревая врага.
     Море меня потрясло, когда, улучив момент, я вгляделся  в  него,  -  оно
бушевало, с громовыми раскатами вздымая тучи  песку  и  камней.  Катились  и
катились гигантские валы и, достигнув предельной высоты,  рушились  с  такой
силой, что казалось, прибой поглотит город. С чудовищным  ревом  отпрядывали
волны, вырывая в береге глубокие пещеры, словно  для  того,  чтобы  взорвать
сушу. Когда увенчанный белым гребнем вал, не дойдя  до  берега,  с  грохотом
рассыпался, каждая волна, обуянная той же  яростью,  рвалась  вперед,  чтобы
слиться с другими в новом чудовищном валу. Превращались в долины сотрясенные
горы, сотрясенные  долины  взметались  на  высоту  гор,  меж  которых  вдруг
взмывала одинокая птица; с раскатистым воем  били  в  берег  огромные  массы
воды, поднимаясь и сникая, бурлили, крутились и вскипали все новые  и  новые
гряды волн, меняя форму, меняя место, чтобы уйти снова  и  снова  вернуться;
вырастал и погибал призрачный город на горизонте с  его  домами  и  башнями,
низко плыли непроницаемые  облака,  и  казалось  мне,  я  вижу  перед  собой
возникновение и распад вселенной.
     Я не нашел Хэма среди тех, кого собрал на берегу этот памятный  ураган,
- в том краю никогда не бывало урагана такой силы. И я пошел  к  дому  Хэма.
Дом был заперт, никто не откликнулся на мой стук, и переулками я  прошел  на
верфь, где он работал. Там я узнал, что он был неожиданно вызван в  Лоустофт
для ремонта судов, в котором был очень искусен, и  что  вернется  он  завтра
рано утром.
     Я возвратился в гостиницу, умылся, переоделся и попытался  заснуть,  но
это мне не удалось; было часов пять дня. Я сел у камина в зале; не прошло  и
пяти минут, как появился слуга, якобы для того,  чтобы  навести  порядок,  и
сообщил, что в нескольких милях отсюда пошли ко дну  со  всей  командой  два
угольщика, а несколько других судов видны в ярмутской гавани  -  они  терпят
бедствие и напрягают все силы, чтобы их не выбросило на берег.
     - Да поможет им господь! - сказал он. - И всем бедным  морякам.  Что-то
будет, если нас ожидает еще такая ночь, как прошлая!
     Я был очень подавлен и опечален, и тревога моя, что Хэма нет,  была  не
совсем мне понятна. Я не отдавал себе отчета в том,  как  сильно  взволнован
происшедшим, а  длительное  пребывание  на  бешеном  ветру  ошеломило  меня.
Необъяснимая сумятица была у меня в мыслях, я потерял ясное представление  о
времени и пространстве. Если бы, скажем, я вышел в город, меня не удивила бы
встреча с человеком, который в это время должен был находиться в Лондоне.  Я
был как-то странно рассеян. Но вместе с тем весьма сосредоточен,  и  в  моем
сознании  отчетливо  и  ясно  возникали  все   связанные   с   этим   местом
воспоминания.
     Когда в таком состоянии я услышал зловещее  сообщение  слуги  о  судах,
терпящих   бедствие,   это   сообщение,   помимо   моей   воли,   немедленно
ассоциировалось с беспокойством о  Хэме.  Почему-то  мне  казалось,  что  он
возвращается из Лоустофта морем и может погибнуть. Это опасение  было  столь
сильно, что я тут же, не пообедав, решил отправиться на  верфь  и  узнать  у
мастера, не собирался ли Хэм вернуться назад морем. Если у мастера будет  на
этот счет хотя бы малейшая неуверенность, я решил тотчас же ехать в Лоустофт
и привезти Хэма.
     Быстро заказав обед, я пошел на верфь. Я не опоздал - мастер с  фонарем
в руке запирал ворота. Когда я задал ему мой вопрос, он рассмеялся и сказал,
что бояться нет ни малейших оснований: не только человек в здравом уме, но и
безумец не отправится морем в такую бурю, а тем более Хэм  Пегготи,  который
рыбачил с детства.
     В сущности, я и сам так думал, хотя и не мог удержаться, чтобы не пойти
на верфь; смущенный, я вернулся в гостиницу. Казалось, ветер  еще  усилился,
если только Это было возможно! Еще страшнее, чем утром, ревел он и выл,  еще
страшнее, чем утром, хлопали  двери  и  окна  домов,  гудели  печные  трубы,
сотрясался дом и грохотало море. Но теперь вокруг была тьма, и от этого буря
стала еще ужаснее.
     Я не мог  есть,  не  мог  даже  сидеть  спокойно,  не  мог  ни  на  чем
сосредоточиться. Что-то в моем сознании, созвучное буре, проникло  до  самых
глубин воспоминаний и  их  потрясло.  И  все  же  в  этой  сумятице  мыслей,
взбаламученных, как грозное море, на первом плане  были  буря  и  тревога  о
Хэме.
     К обеду я почти не притронулся и попытался подбодрить себя рюмкой вина.
Но это не помогло. Сидя перед камином, я  впал  в  дремотное  состояние,  но
по-прежнему отчетливо слышал  грохот  и  сознавал,  где  я  нахожусь,  Затем
какой-то смутный ужас заслонил от меня решительно все, а когда  я  пришел  в
себя - вернее, когда я очнулся от летаргии, приковавшей меня к креслу,  -  я
весь дрожал от беспредметного, необъяснимого страха.
     Я ходил по комнате,  пытался  читать  старую  газету,  прислушивался  к
звукам, которые рвались снаружи, вглядывался в лица, фигуры и  целые  сцены,
возникавшие в огне камина. Наконец тиканье стенных часов так меня  измучило,
что я решил идти спать.
     Мне сообщили, - и это меня как-то успокоило, -  что  несколько  слуг  в
гостинице вызвались бодрствовать до утра. Разбитый, с тяжелой головой, я лег
в постель. Но едва я улегся, это состояние исчезло,  как  по  волшебству:  я
словно очнулся, все чувства мои были обострены.
     В течение нескольких часов я слушал рев ветра и моря. Казалось  мне,  с
моря доносятся голоса, бухает сигнальная пушка, рушатся в городке  дома.  Не
раз я вставал и подходил к окну, но видел в стекле только  слабое  отражение
зажженной мною свечи да свое собственное мрачное лицо, выступавшее из мрака.
     В конце концов моя тревога стала до  того  невыносимой,  что  я  быстро
оделся и  спустился  вниз.  В  просторной  кухне,  где  я  смутно  разглядел
свисающие с балок связки лука и свиную грудинку, оставшиеся  дежурить  слуги
сидели в разных позах вокруг стола, отодвинуто