и, и задумался.
     Задумался я о самых странных вещах. О размере  комнаты,  о  трещинах  в
потолке, об обоях на стене,  о  неровном  стекле,  сквозь  которое  ландшафт
казался подернутым рябью, о расшатанном трехногом умывальнике, словно чем-то
недовольном; он вызывал у меня в памяти миссис Гаммидж, когда она  тосковала
о "старике". Все это время я плакал, но почему я плачу - не думал,  сознавая
лишь, что мне грустно  и  холодно.  И,  наконец,  мое  отчаяние  завершилось
размышлениями о том, что я безумно влюблен в малютку Эмли и оторван  от  нее
ради того, чтобы приехать сюда, где я, наверное, никому не  нужен  так,  как
нужен Эмли, и где никто  не  любит  меня.  Тут  мое  отчаяние  стало  совсем
нестерпимым, я натянул на себя краешек одеяла и плакал, пока не заснул.
     Меня разбудил чей-то голос: "Вот он!" - и с моей  разгоряченной  головы
сняли одеяло. Это мать и Пегготи пришли ко мне,  и  кто-то  из  них  откинул
одеяло.
     - Дэви, что случилось? - спросила моя мать.
     Странным мне показался ее вопрос, и я ответил: "Ничего". Помню,  я  лег
лицом вниз,  чтобы  скрыть  дрожащие  губы,  которые  могли  бы  дать  более
правдивый ответ.
     - Дэви! Дэви, дитя мое! - сказала мать.
     Не знаю, какое другое слово могло бы растрогать меня больше,  чем  этот
возглас: "Дитя мое". Я уткнулся заплаканным лицом в одеяло  и  оттолкнул  ее
руку, когда она попыталась поднять меня.
     - Это ваша вина, Пегготи, жестокая вы женщина! - сказала  мать.  -  Мне
это ясно. Как вам позволила совесть восстановить моего родного  сына  против
меня или против того, кто мне дорог? Чего вы добивались, Пегготи?
     Бедняжка Пегготи возвела глаза к небу, всплеснула руками и могла только
ответить, перефразируя молитву, которую я всегда повторял после обеда:
     - Да простит вам бог, миссис Копперфилд, пусть никогда не придется  вам
пожалеть о том, что вы сейчас сказали!
     - Есть от чего прийти в отчаяние! - воскликнула мать. -  И  это  в  мой
медовый месяц, когда, кажется, даже злейший мой враг и тот смягчился бы и не
захотел отнять у меня крупицу покоя и счастья! Дэви, злой мальчик!  Пегготи,
какая вы жестокая! О боже! - раздраженно и  капризно  восклицала  моя  мать,
поворачиваясь то ко мне, то к ней. - Сколько огорчений,  и  как  раз  тогда,
когда можно было бы ждать одних только радостей!
     Я почувствовал прикосновение руки, которая не могла быть  рукой  матери
или Пегготи, и соскользнул с кровати. Это была рука  мистера  Мэрдстона,  он
положил ее на мою руку и произнес:
     - Что это значит? Клара, любовь  моя,  вы  забыли?  Твердость,  дорогая
моя!..
     - Простите, Эдуард, - проговорила моя мать. - Я хотела держать себя как
можно лучше, но мне так неприятно...
     - Неужели? Печально услышать это так скоро, Клара,  -  произнес  мастер
Мэрдстон.
     - Я и говорю, что тяжело в такое время... - сказала моя  мать,  надувая
губки. - Это... это очень тяжело... не правда ли?
     Он привлек ее к себе, шепнул ей что-то на ухо и поцеловал.  И  когда  я
увидел голову моей матери, склонившуюся к его плечу, и ее  руку,  обвивавшую
его шею, я понял, что он способен придать ее податливой натуре  любую  форму
по своему желанию, - я знал это тогда не  менее  твердо,  чем  знаю  теперь,
после того как он этого добился.
     - Идите вниз, любовь моя. Мы с  Дэвидом  придем  вместе,  -  проговорил
мистер Мэрдстон. - А вы, мой друг, - тут он обратился  к  Пегготи,  проводив
сначала мою мать улыбкой и кивками, - знаете ли вы, как зовут вашу хозяйку?
     - Она уже давно моя хозяйка, сэр. Я должна бы знать, как  ее  зовут,  -
отвечала Пегготи.
     - Совершенно верно. Но когда я поднимался по лестнице, мне послышалось,
будто вы называете ее по фамилии, которая уже ей не принадлежит. Знайте, что
она носит мою фамилию. Вы это запомните?
     Пегготи в замешательстве взглянула на меня, присела  и  молча  покинула
комнату, понимая, мне кажется, что ее ухода ждут, а мешкать нет ни малейшего
повода.
     Когда мы остались вдвоем с мистером Мэрдстоном, он закрыл дверь, уселся
на стул, поставил меня перед собой и пристально посмотрел  мне  в  глаза.  Я
чувствовал, что смотрю ему в глаза не менее пристально. И когда я вспоминаю,
как мы остались с ним лицом к лицу, сердце мое и теперь начинает  колотиться
в груди.
     - Дэвид! - начал он, сжав губы и растянув рот в  ниточку.  -  Если  мне
приходится иметь дело с упрямой  лошадью  или  собакой,  как,  по-твоему,  я
поступаю?
     - Не знаю.
     - Я ее бью.
     Я что-то беззвучно пробормотал и почувствовал, как у  меня  перехватило
дыхание.
     - Она у  меня  дрожит  от  боли.  Я  говорю  себе:  "Ну,  с  этой-то  я
справлюсь". И хотя бы мне пришлось выпустить всю кровь из ее жил, я все-таки
добьюсь своего! Что это у тебя на лице?
     - Грязь, - сказал я.
     Мы оба знали, что это следы слез. Но если бы он  повторил  свой  вопрос
двадцать раз и при каждом вопросе наносил мне двадцать ударов, я уверен, мое
детское сердце разорвалось бы, но другого ответа я бы не дал.
     - Ты очень понятлив для своих лет, -  продолжал  он  со  своей  обычной
мрачной улыбкой, - и, вижу, ты очень хорошо понял  меня.  Умойтесь,  сэр,  и
пойдем вниз.
     Он указал на умывальник, напоминавший  мне  миссис  Гаммидж,  и  кивком
головы приказал немедленно повиноваться.
     Я почти не сомневался, как не сомневаюсь и сейчас, что он сбил бы  меня
с ног без малейших угрызений совести, если бы я замешкался.
     - Клара, дорогая, - начал он, когда я  исполнил  его  требование  и  он
привел меня в гостиную, причем его рука покоилась на моем  плече,  -  Клара,
дорогая, теперь, я надеюсь, все уладится. Скоро мы отучимся от наших детских
капризов.
     Видит бог, что я отучился бы от них на всю жизнь, и на всю жизнь,  быть
может, стал бы другим, услышь я в то время ласковое слово! Слово ободряющее,
объясняющее, слово сострадания моему детскому неведению,  слово  приветствия
от родного дома, заверяющее, что это мой родной дом, - такое слово родило бы
в моем сердце истинную покорность  мистеру  Мэрдстону  вместо  лицемерной  и
могло бы внушить мне уважение к нему вместо  ненависти.  Кажется,  моя  мать
была огорчена, видя, как я стою посреди комнаты, такой  испуганный,  сам  на
себя непохожий, а когда я бочком  пробирался  к  стулу  какой-то  скованной,
несвойственной детям походкой,  она  следила  за  мной  взглядом  еще  более
печальным, но слово не было сказано, и все сроки для него миновали.
     Мы пообедали одни - мы трое. Казалось, он был очень влюблен в мою  мать
- боюсь, что по этой причине он не стал мне более  приятен,  -  и  она  была
очень влюблена в него. Из их разговора  я  понял,  что  его  старшая  сестра
поселится у нас и ее ждут сегодня вечером. Не знаю, тогда ли, или позднее  я
узнал,  что  мистер  Мэрдстон,  не  принимая  сам  участия  в   делах,   был
совладельцем  либо  просто  получал   ежегодно   какую-то   часть   прибылей
лондонского торгового дома по продаже вин, с  которым  был  связан  еще  его
прадед, и из тех же доходов получала свою долю его сестра;  упоминаю  теперь
об этом между прочим.
     После обеда, когда мы сидели у камина и я помышлял о бегстве к Пегготи,
но не решался ускользнуть, опасаясь нанести обиду хозяину  дома,  к  садовой
калитке подъехала карета, и мистер Мэрдстон вышел встретить гостя. Моя  мать
последовала за ним. Я неуверенно  двинулся  за  нею,  как  вдруг  она  круто
повернулась в дверях полутемной гостиной и, обняв меня, как  бывало  прежде,
шепнула мне, чтобы я любил своего нового отца и слушался  его.  Сделала  она
это быстро, как бы  тайком,  словно  совершала  нечто  запретное,  но  очень
ласково, сжала мою руку и удерживала в своей, пока мы не подошли  к  мистеру
Мэрдстону, стоявшему в саду, после чего она отпустила мою руку и  взяла  под
руку его.
     Оказывается,  это  приехала  мисс  Мэрдстон,  мрачная  на   вид   леди,
черноволосая, как ее брат, которого она напоминала и голосом и лицом;  брови
у нее, почти сросшиеся над крупным носом, были такие густые, словно заменяли
ей бакенбарды, которых, по вине своего пола, она была лишена. Она привезла с
собой два внушительных  твердых  черных  сундука  со  своими  инициалами  из
твердых медных гвоздиков на крышках. Расплачиваясь с  кучером,  она  достала
деньги из твердого металлического кошелька, а  кошелек,  словно  в  тюремной
камере, находился в сумке, которая висела  у  нее  через  плечо  на  тяжелой
цепочке и защелкивалась, будто норовя укусить. Я никогда еще не видел  такой
металлической леди, как мисс Мэрдстон.
     С чрезвычайным радушием ее провели в гостиную, и  здесь  она  церемонно
приветствовала мою мать как новую близкую родственницу. Затем она  взглянула
на меня и спросила:
     - Это ваш мальчик, невестка? Моя мать ответила утвердительно.
     - Вообще говоря, я не люблю мальчиков, - сообщила мисс Мэрдстон. -  Как
поживаешь, мальчик?
     После такого ободряющего вступления я ответил, что поживаю очень хорошо
и надеюсь,  что  и  она  поживает  очень  хорошо;  но  сказал  я  это  столь
равнодушно, что мисс Мэрдстон расправилась со мной двумя словами.
     - Плохо воспитан!
     Произнеся эти слова  очень  отчетливо,  она  попросила  указать  ей  ее
комнату, которая с той поры стала для меня местом, наводящим страх  и  ужас;
там стояли оба черных сундука, каковые я  никогда  не  видел  открытыми  или
оставленными не на запоре, и где висели (я подглядел, когда хозяйки не было)
в боевом порядке вокруг зеркала многочисленные стальные цепочки,  надеваемые
мисс Мэрдстон, когда она наряжалась.
     Я выяснил, что она приехала  к  нам  навсегда  и  вовсе  не  собиралась
уезжать. На следующее утро она принялась "помогать" моей матери,  весь  день
возилась в кладовой и перевернула все вверх дном, наводя там  порядок.  Чуть
ли не сразу меня поразила в ней одна особенность: она была  словно  одержима
подозрением, что служанки прячут где-то в доме  мужчину.  Пребывая  в  таком
заблуждении, она совала нос в подвал для угля в самое неподходящее время  и,
открывая дверцы темного шкафа, почти  всегда  тотчас  же  захлопывала  их  в
полной уверенности, что наконец-то она поймала его.
     Хотя в мисс Мэрдстон не было  ничего  воздушного,  но  просыпалась  она
вместе с жаворонками. Она была на ногах (подстерегая  неизвестного  мужчину,
как я и теперь убежден), когда все в доме еще спали. Пегготи  полагала,  что
она и спит, оставляя один глаз открытым, но я не  разделял  ее  мнения,  так
как, выслушав предположение Пегготи, попытался это сделать, и у меня  ничего
ее вышло.
     Уже на следующее утро она встала с петухами и  тотчас  же  позвонила  в
колокольчик.  Когда  моя  мать  спустилась  вниз  к  утреннему  завтраку   и
собиралась заварить чай, мисс Мэрдстон клюнула ее в  щеку,  -  это  означало
поцелуй, - и сказала:
     - Вы знаете, дорогая Клара, я приехала сюда освободить вас по мере  сил
от хлопот. Вы слишком хорошенькая и беззаботная, - тут моя мать покраснела и
засмеялась, как будто ей пришлось  по  вкусу  такое  мнение,чтобы  исполнять
обязанности, которые я могу взять на себя. Если вы, моя дорогая, дадите  мне
ключи, я позабочусь обо всем сама.
     С этой минуты мисс Мэрдстон держала ключи в своей сумочке-тюрьме днем и
под подушкой ночью, а мать имела к ним не большее касательство, чем я.
     Моя мать отнеслась к потере власти не без  возражений.  Однажды,  когда
мисс Мэрдстон развивала планы ведения домашнего хозяйства в беседе с братом,
одобрившим их, моя мать вдруг расплакалась и сказала, что, по ее  мнению,  с
ней могли бы посоветоваться.
     - Клара! - строго произнес мистер Мэрдстон. - Клара, я удивляюсь вам.
     - О! Хорошо вам говорить, Эдуард, что вы удивляетесь! - воскликнула моя
мать. - И хорошо вам говорить о твердости, но будь вы на моем месте, это  не
понравилось бы и вам.
     Твердость, должен я заметить,  была  самым  важным  качеством,  которым
мистер и мисс Мэрдстон козыряли. Не знаю, как бы я объяснил это слово  в  то
время, если бы меня спросили, но, на свой  лад,  я  понимал  ясно,  что  оно
означает тиранический, мрачный, высокомерный, дьявольский  нрав,  отличавший
их обоих. Их символ веры, как сказал бы я теперь, был таков: мистер Мэрдстон
- тверд; никто из окружающих его не смеет быть  столь  твердым,  как  мистер
Мэрдстон; вокруг него вообще нет твердых людей, так как перед его твердостью
должны преклоняться все. Исключение - мисс Мэрдстон. Она может быть твердой,
но только по праву родства, она зависит от него и менее тверда, чем он.  Моя
мать - также  исключение.  Она  может  и  должна  быть  твердой,  но  только
покоряясь их твердости и твердо веря, что на белом  свете  другой  твердости
нет.
     - Очень тяжело, что в моем доме... - начала моя мать.
     - В моем доме? - перебил мистер Мэрдстон. - Клара!
     -  Я  хочу  сказать:  в  нашем  доме!  -  поправилась  моя  мать,  явно
испугавшись. - Мне кажется, вы должны знать, что я хотела  сказать,  Эдуард.
Очень, я говорю, тяжело, что в вашем доме я  не  могу  сказать  ни  слова  о
домашнем хозяйстве. Право же, я хозяйничала очень хорошо до  нашей  свадьбы!
Есть свидетели... - всхлипывала моя мать. - Спросите Пегготи... Разве  я  не
справлялась с домашним хозяйством, когда в мои дела не вмешивались?
     - Эдуард, прекратите это! - произнесла мисс Мэрдстон.  -  Завтра  же  я
уезжаю.
     - Джейн Мэрдстон! Помолчите! Можно подумать, что вы  плохо  знаете  мой
характер, - сказал ее брат.
     - Право же, я не хочу, чтобы кто-нибудь уезжал! - продолжала моя бедная
мать, теряя почву  под  ногами  и  заливаясь  горючими  слезами.  -  Я  буду
чувствовать себя очень несчастной,  если  кто-нибудь  уедет...  Я  не  прошу
многого. Я не безрассудна. Я только хочу, чтобы со мной иногда советовались.
Я очень благодарна тем, кто мне помогает,  я  только  хочу,  чтобы  со  мной
иногда советовались, хотя бы для виду. Прежде я думала, что моя молодость  и
неопытность нравятся вам, Эдуард. Я помню, вы это говорили... А теперь,  мне
кажется, вы меня за это ненавидите. Вы так суровы...
     - Эдуард, прекратите это, - сказала мисс Мэрдстон. - Завтра я уезжаю.
     - Джейн Мэрдстон! - загремел мистер Мэрдстон. - Вы будете молчать?  Как
вы осмелились?
     Мисс Мэрдстон извлекла из тюрьмы,  носовой  платок  и  поднесла  его  к
глазам.
     - Клара, вы меня удивляете, - продолжал мистер Мэрдстон, глядя  на  мою
мать. - Вы меня поражаете! Да, меня радовала мысль о женитьбе на неопытной и
простодушной особе, мысль о  том,  что  я  могу  сформировать  ее  характер,
придать ей немного твердости и решительности, чего ей  так  не  хватало.  Но
когда Джейн Мэрдстон по доброте своей согласилась помочь мне в этом и,  ради
меня, принять на себя обязанности... скажу прямо...  экономки,  и  когда  ей
хотят отплатить черной неблагодарностью...
     - Эдуард! Прошу вас, прошу, не  обвиняйте  меня  о  неблагодарности!  -
вскричала моя мать. - Я не повинна в неблагодарности. И  раньше  никто  меня
этим не попрекал. У меня много недостатков, но этого  нет!  О,  не  говорите
так, мой дорогой!
     - Когда Джейн Мэрдстон, говорю я, - продолжал  он,  выждав,  чтобы  моя
мать  умолкла,  -  хотят  отплатить  черной  неблагодарностью,  мои  чувства
охладевают и изменяются.
     - О, не надо так говорить, любовь моя! - жалобно умоляла моя мать, - Не
надо, Эдуард! Я не могу это слышать. Какова бы я ни была, но сердце  у  меня
любящее, я знаю. Я не говорила бы так, если бы не была уверена, что сердце у
меня любящее. Спросите Пегготи! Я знаю, она вам скажет, что у  меня  любящее
сердце.
     - Никакая слабость не имеет в моих глазах  оправдания.  Но  вы  слишком
волнуетесь, - сказал в ответ мистер Мэрдстон.
     - Прошу вас, давайте жить дружно! - продолжала моя мать. -  Я  не  могу
вынести холодного и сурового обращения. Мне так горько! Я знаю, у меня много
недостатков, и с вашей стороны очень хорошо, Эдуард, что вы, такой  сильный,
помогаете мне избавиться от них. Джейн, я ни в чем вам не  перечу.  Если  вы
решили уехать, это разобьет мне сердце...
     Она не в силах была продолжать.
     -  Джейн  Мэрдстон,  -  обратился  мистер  Мэрдстон  к  сестре,  -  нам
несвойственно  обмениваться  резкими  словами.  Не  моя  вина,  что  сегодня
произошел столь необычайный случай. Меня на это вызвали. И не ваша вина. Вас
также вызвали на это. Постараемся о нем забыть.
     После таких великодушных слов он добавил:
     - Но эта сцена не для детей. Дэвид, иди спать.
     Я с трудом нашел дверь,  так  как  глаза  мои  заволоклись  слезами.  Я
глубоко страдал, видя горе матери. Вышел я ощупью,  ощупью  же  пробрался  в
темноте к себе в комнату, даже не решившись зайти к Пегготи, чтобы  пожелать
ей доброй ночи или взять у нее свечу. Когда приблизительно через час Пегготи
заглянула ко мне и ее приход разбудил меня, она сообщила, что моя мать  ушла
спать очень грустная, а мистер и мисс Мэрдстон остались одни.
     Наутро, спустившись вниз раньше, чем обычно, я остановился перед дверью
в гостиную, заслышав голос матери. Она униженно вымаливала у  мисс  Мэрдстон
прощение и получила его, после чего воцарился полный мир.
     Впоследствии  я  никогда  не  слышал,  чтобы  моя  мать   выражала   по
какому-нибудь поводу свое мнение, не  справившись  предварительно  о  мнении
мисс Мэрдстон или не установив сперва по каким-нибудь явным  признакам,  что
думает та по сему поводу. И я видел, что моя мать приходила  в  ужас  всякий
раз, когда мисс Мэрдстон, пребывая в дурном расположении духа (в этом смысле
она отнюдь не была твердой), протягивала руку  к  своей  сумке,  делая  вид,
будто собирается достать оттуда ключи и вручить их матери.
     Мрачность,  отравлявшая  кровь  Мэрдстонов,  бросала  тень  и   на   их
набожность, которая была суровой и злобной.  Теперь  мне  кажется,  что  эти
качества неизбежно вытекали из твердости мистера Мэрдстона, не  допускавшего
мысли, будто кто-нибудь может ускользнуть  от  самого  жестокого  возмездия,
какое он почитал себя вправе измыслить. Как бы то ни было, но я хорошо помню
наши испуганные лица, когда мы идем в церковь,  помню,  как  изменилась  для
меня сама церковь. И снова и  снова  я  вижу  эти  страшные  воскресенья:  я
прохожу к нашей старой скамье первым, будто арестант под  конвоем,  которого
привели на церковную службу для заключенных. Снова идет позади  меня,  почти
вплотную, мисс Мэрдстон в  черном  бархатном  платье,  словно  скроенном  из
нагробного покрова; вслед за ней моя мать; затем ее супруг.  Пегготи  нет  с
нами, как это бывало  в  прошлые  времена.  Снова  я  прислушиваюсь  к  мисс
Мэрдстон, которая бормочет молитвы, с  какой-то  кровожадностью  смакуя  все
грозные слова. Снова я вижу ее черные глаза, озирающие  церковь,  когда  она
произносит: "несчастные грешники", как будто осыпает бранью  всех  прихожан.
Снова я посматриваю изредка на мою мать, она робко шевелит губами, а  справа
и слева от нее те двое гудят ей в уши, будто гром рокочет вдали. Снова  меня
внезапно пронзает страх: что, если не прав наш добрый  старый  священник,  а
правы мистер и мисс Мэрдстон, и все ангелы  небесные  -  ангелы  разрушения?
Снова, когда я пошевельну пальцем или ослаблю мускулы  лица,  мисс  Мэрдстон
пребольно тычет меня молитвенником в бок...
     И снова я замечаю, как перешептываются соседи, глазея на мою мать и  на
меня, когда мы шествуем из церкви домой. Снова, когда те трое идут  рука  об
руку, а я плетусь один позади, я ловлю эти взгляды и думаю: неужели и впрямь
так сильно изменилась легкая походка матери и увяла радость на ее прекрасном
лице. И снова я стараюсь угадать, не вспоминают ли, подобно  мне,  соседи  о
тех днях, когда мы возвращались с ней вдвоем домой, и я  тупо  размышляю  об
этом в течение целого дня, дня угрюмого и пасмурного.
     Стали поговаривать, не отправить ли меня в пансион.  Подали  эту  мысль
мистер и мисс Мэрдстон, а моя мать,