о  Пегготи  может
передать его, если хочет.
     Всеми этими новостями я,  как  полагается,  поделился  с  бабушкой,  не
упомянув только о малютке Эмли, к которой - я инстинктивно чувствовал -  она
не могла бы питать особей симпатии.  Пока  я  был  еще  новичком  у  доктора
Стронга, бабушка несколько раз приезжала  в  Кентербери  проведать  меня,  и
всегда в неурочные часы, намереваясь, кажется, застигнуть меня врасплох.  Но
каждый раз она заставала меня за уроками и со всех  сторон  слышала,  что  я
примерно веду себя и делаю большие успехи, а  потому  она  скоро  прекратила
свои посещения. Я виделся с ней  раз  в  три  недели  или  раз  в  месяц  по
субботам, когда приезжал в Дувр, чтобы  провести  там  воскресный  отдых,  а
каждые две недели, по средам, мистер  Дик  приезжал  в  полдень  в  почтовой
карете и гостил до утра следующего дня.
     Мистер Дик никогда не приезжал без кожаного  бювара  с  запасом  писчей
бумаги и Мемориалом. Теперь  он  полагал,  что  время  не  ждет  и  надлежит
поскорее закончить сочинение.
     Мистер Дик питал большое пристрастие к  пряникам.  Дабы  эти  посещения
были еще более для него приятны, бабушка предписала мне открыть ему кредит в
кондитерской, но на сумму,  не  превышающую  одного  шиллинга  в  день.  Это
обстоятельство, а также возложенная на меня обязанность посылать бабушке все
его маленькие счета, - до уплаты по  ним  в  загородной  гостинице,  где  он
ночевал, - вселили в меня подозрение, что ему  разрешается  только  бренчать
монетами в кармане, но отнюдь не тратить их. Позднее я убедился, что  именно
так оно и было, или, во всяком случае, между  ним  и  бабушкой  существовало
соглашение, по которому  он  должен  был  давать  ей  отчет  во  всех  своих
расходах. Поскольку же ему и в голову не  приходило  надувать  ее  и  всегда
хотелось доставить ей удовольствие, то он весьма скупо тратил деньги. В этом
отношении, как и решительно во всех других,  мистер  Дик  был  убежден,  что
бабушка является самой мудрой и самой удивительной женщиной на свете, о  чем
он мне неоднократно сообщал под большим секретом и всегда шепотом.
     - Тротвуд, - сказал как-то в среду с  таинственным  видом  мистер  Дик,
поделившись со мной этой своей уверенностью, -  кто  этот  человек,  который
прячется около нашего дома и пугает ее?
     - Пугает бабушку, сэр? Мистер Дик кивнул головой.
     - Я думаю, ничто не  может  испугать  ее,  так  как  она...  -  тут  он
заговорил шепотом, -  никому  не  передавайте...  она  самая  мудрая,  самая
удивительная женщина...
     После этих слов он отступил назад, чтобы поглядеть,  какое  впечатление
произвело на меня его суждение о бабушке.
     - Когда он пришел в первый раз, это было... - продолжал мистер  Дик,  -
это было... погоди... короля Карла казнили в тысяча шестьсот  сорок  девятом
году. Кажется, ты говорил, что в тысяча шестьсот сорок девятом?
     - Да, сэр.
     - Кто же это может быть? - Мистер Дик в  явном  замешательстве  покачал
головой. - Не думаю, чтобы я был так стар.
     - Этот человек появился в том году, сэр? - спросил я.
     - Вот именно. Я не понимаю, как это могло быть. Ты узнал  эту  дату  из
истории, Тротвуд?
     - Да, сэр.
     - А история никогда не лжет? - осведомился с проблеском надежды  мистер
Дик.
     - О, что вы! Конечно нет, сэр! - решительно ответил я, ибо я был молод,
простодушен и верил в это.
     - Ничего не понимаю!  -  помотал  головой  мистер  Дик.  -  Тут  что-то
неладно. А все-таки этот человек  пришел  впервые  вскоре  после  того,  как
произошла ошибка и в мою голову попали заботы  из  головы  короля  Карла.  В
сумерки я гулял после чая с мисс Тротвуд, и он появился около нашего дома.
     - Он тоже гулял? - спросил я.
     - Гулял? - повторил мистер Дик.  -  Погоди...  я  должен  припомнить...
Н-нет. Нет! Он не гулял.
     Чтобы поскорей добиться толку, я спросил, что же он делал.
     - Да его сначала вовсе не было, и вдруг он  появился  за  ее  спиной  и
что-то ей шепнул, - объяснил мистер Дик. - Тут она обернулась,  и  ей  стало
дурно, а я стоял и смотрел на него, а  он  ушел  прочь.  Но  вот  что  самое
удивительное: с тех пор он, вероятно, где-то прятался...  должно  быть,  под
землей или где-нибудь в другом месте...
     - Он и в самом деле прятался с той поры? - спросил я.
     - Безусловно прятался! - заявил мистер Дик, важно кивая головой. - И не
показывался до вчерашнего вечера.  Мы  гуляли  вчера  вечером,  а  он  снова
появился за ее спиной, и я его узнал.
     - И он снова испугал бабушку?
     - Она задрожала от страха. Вот так! - Мистер  Дик  изобразил,  как  она
задрожала, и заляскал зубами. - Ухватилась за ограду. Заплакала - И вот  еще
что... Тротвуд, подойди поближе... - Он притянул меня к себе и  чуть  слышно
зашептал: - Почему, мой мальчик, она дала ему денег?
     - Может быть, это был нищий?
     Мистер Дик решительно покачал головой, отвергая такое предположение. И,
повторив несколько раз очень убежденно: "Нет, не нищий, сэр, нет, не нищий",
- рассказал еще о том, что поздно вечером  он  видел  из  своего  окна,  как
бабушка снова, при  свете  луны,  дала  этому  человеку  деньги  за  садовой
оградой, и он улизнул - должно быть, опять спрятался под землей, как полагал
мистер Дик, - и больше не показывался. А  бабушка  быстро,  но  стараясь  не
шуметь, вернулась домой и даже сегодня утром была сама не своя,  что  весьма
волновало мистера Дика.
     В начале этого рассказа у меня не было ни малейших сомнений в том,  что
сей неизвестный является лишь плодом фантазии мистера Дика  и  подобен  тому
злосчастному  монарху,  который  причинял  ему  столько  хлопот;  но   после
некоторых размышлений я стал опасаться, не пытался ли кто-нибудь дважды (пли
угрожал попытаться) вырвать бедного мистера Дика из-под защиты бабушки и  не
вынуждена ли была она, питавшая к нему такую сильную привязанность, - о  чем
я знал от нее самой, - откупиться деньгами, чтобы сберечь его мир и покой. К
тому времени я искренне  привязался  к  мистеру  Дику  и  был  озабочен  его
судьбой, а потому боязнь потерять его укрепляла  такое  предположение;  и  в
течение многих недель ни одна среда, когда он обычно приезжал, не  проходила
без того, чтобы я не беспокоился, увижу ли  я  его,  как  обычно,  на  крыше
кареты. Но он неизменно оказывался там, седовласый, оживленный,  сияющий,  и
больше нечего было ему рассказать мне о человеке, которому удалось  испугать
мою бабушку.
     Эти среды были счастливейшими днями в жизни мистера Дика, и едва ли они
были менее счастливыми для меня. Скоро он перезнакомился в  школе  со  всеми
мальчиками и хотя не принимал никогда деятельного участия в наших забавах  и
только запускал с нами змей, но питал  глубокий  интерес  к  нашим  играм  -
ничуть не меньше любого из нас. Как часто  он  следил,  не  отрывая  глаз  и
затаив дыхание, за нашей игрой в кубарь или в шарики! Как часто, взобравшись
на какой-нибудь холмик, когда мы играли в зайца и гончих, он подбадривал нас
криками и размахивал шляпой над своей седой головой, совсем забыв  о  голове
короля Карла Мученика и обо всем, что с ней связано!  Сколько  летних  часов
промелькнули для  него  на  крикетной  площадке,  промелькнули  как  минуты!
Сколько раз в зимние  дни,  когда  мальчики  катались  с  гор,  он  стоял  с
посиневшим от холода и восточного ветра носом и в восторге хлопал  руками  в
шерстяных перчатках!
     Он был общим  любимцем,  и  его  умение  делать  разные  мелкие  вещицы
казалось непостижимым. Он мог разрезать апельсин так замысловато, как никому
из нас и в голову не приходило. Он мог сделать лодку из чего угодно, чуть ли
не из спицы. Он  превращал  коленные  чашки  животных  в  шахматные  фигуры,
сооружал римские колесницы из старых игральных  карт,  мастерил  из  катушек
колеса со спицами и птичьи клетки из старой проволоки.  Но,  пожалуй,  самое
замечательное мастерство он обнаруживал, когда брался за бечевку  и  солому,
из которых, по нашему общему убеждению, мог соорудить решительно все, на что
способны человеческие руки.
     Слава мистера Дика недолго ограничивалась пределами нашего круга. После
нескольких сред сам доктор Стронг расспросил меня о нем, я ему  сообщил  все
сведения, полученные мною от бабушки, и это так заинтересовало доктора,  что
он просил  меня  познакомить  их  в  ближайшую  же  среду.  Я  совершил  эту
церемонию, и доктор пригласил мистера Дика приходить  в  школу  всякий  раз,
когда я не встречал его в конторе почтовых карет, и  отдыхать,  пока  мы  не
кончим наших утренних  занятий;  скоро  у  мистера  Дика  вошло  в  привычку
направляться прямо к школе и, если мы задерживались, что случалось по средам
нередко, гулять по двору в ожидании меня. Здесь он познакомился  с  красивой
молодой женой доктора (теперь она  была  более  бледна,  чем  раньше,  менее
весела, но не менее красива; я, да, кажется, и все  мы  видели  ее  реже)  и
постепенно все больше осваивался со школой, пока, наконец, не начал заходить
в класс, где и ждал меня. Он всегда усаживался в одном и том же  уголке,  на
одном и том же стуле, который прозвали в честь него "Дик"; здесь  он  сидел,
опустив седую голову и внимательно прислушиваясь ко всему, о чем бы  ни  шла
речь, с глубоким благоговением к наукам, которые никогда не мог постичь.
     Это благоговение мистер Дик простирал и на доктора, которого он  считал
самым глубоким  и  непревзойденным  философом  всех  времен.  Только  спустя
некоторое время он решился разговаривать с ним, не  снимая  шляпы,  но  даже
тогда, когда они подружились и совместно прогуливались во дворе  по  боковой
дорожке, которая называлась у нас "Аллея доктора", - даже тогда  мистер  Дик
время от времени снимал шляпу, чтобы  засвидетельствовать  свое  уважение  к
мудрости и наукам. Не знаю, как случилось, что во время этих прогулок доктор
стал читать вслух отрывки из знаменитого словаря; быть  может,  сначала  ему
казалось, будто это все равно, что читать самому себе. Но эти чтения вошли в
привычку, а мистер Дик слушал с лицом, сияющим от гордости и удовольствия, и
в глубине души твердо верил, что словарь  -  самая  увлекательная  книга  на
свете.
     Когда я думаю о них, прогуливающихся взад и вперед под окнами  классной
комнаты. - о докторе, о том, как время  от  времени  он  помахивает  листами
рукописи,  сопровождая  чтение  любезной  улыбкой  или  важным  покачиваньем
головы, и о мистере Дике, который внимает чтению как зачарованный, тогда как
его бедный разум витает на крыльях непонятных слов бог весть где, - когда  я
думаю о них, это зрелище представляется мне  одним  из  самых  умилительных,
которые я когда-либо наблюдал. Мне кажется, что, если  бы  они  могли  вечно
прогуливаться взад и вперед, мир стал бы лучше и что тысячи вещей, о которых
так много шумят, приносят меньше пользы и  миру  и  мне,  чем  эти  прогулки
мистера Дика и доктора.
     Очень скоро и Агнес подружилась с мистером Диком; часто  бывая  у  меня
дома, он познакомился и с Урией Хипом. Дружба между мной  и  мистером  Диком
крепла, но зиждилась на довольно странных основах: считаясь моим опекуном  и
приезжая в этом своем звании проведать меня, он всегда советовался  со  мной
по всем вопросам,  которые  его  смущали,  и  неукоснительно  следовал  моим
советам, так как  не  только  питал  глубокое  уважение  к  моей  врожденной
рассудительности, но и полагал, будто я многое унаследовал от своей бабушки.
     В один из четвергов,  когда  я  собирался  проводить  мистера  Дика  из
гостиницы в контору наемных карет, а потом вернуться в школу (у нас был один
урок до завтрака), я встретил на улице Урию, который напомнил  мне  о  своем
обещании зайти как-нибудь и выпить чайку с ним и его матерью, при  этом  он,
извиваясь, добавил:
     - Но разве я  могу  надеяться,  мистер  Копперфилд,  что  вы  исполните
обещание, - ведь мы люди ничтожные, смиренные.
     Я все еще не мог решить, приятен мне Урия, или противен; колебался я  и
тогда, остановившись на улице и глядя ему в лицо. Но  мне  показалось  очень
обидным, как это он мог  заподозрить  меня  в  гордыне,  и  я  ответил,  что
дожидался только приглашения.
     - О! Если дело только за этим? мистер Копперфилд, и наше ничтожество  и
смирение не мешает  вам  нас  посетить,  милости  прошу  пожаловать  сегодня
вечером. Но если наше ничтожество  является  для  вас  препятствием,  мистер
Копперфилд, надеюсь, вы не будете это скрывать? Ведь мы  прекрасно  понимаем
свое положение...
     Я сказал, что поговорю с мистером Уикфилдом, и  если  он  возражать  не
будет, в чем я не сомневаюсь, то я с удовольствием приду. В тот же вечер,  в
шесть часов, - это был один из тех вечеров, когда работа в конторе кончалась
раньше, - я заявил Урии, что готов идти.
     - Моя мать возгордится.  Вернее,  она  возгордилась  бы,  не  будь  это
грешно, юный мистер Копперфилд, - сказал Урия, когда мы отправились в путь.
     - Однако сегодня утром вы преспокойно решили, что я могу  возгордиться,
- заметил я.
     - О нет, мистер Копперфилд! Поверьте мне,  нет!  Такая  мысль  даже  не
приходила мне в голову! Я и не думал бы, что вы  возгордились,  если  бы  вы
считали нас слишком ничтожными для  себя.  Ведь  мы  и  в  самом  деле  люди
маленькие и смиренные.
     - Вы давно изучаете юридические науки? - спросил  я,  желая  переменить
разговор.
     - Что вы, мистер Копперфилд! Разве можно назвать изучением чтение книг!
- потупившись, сказал Урия. - Часок-другой я иногда  провожу  по  вечерам  с
мистером Тиддом, вот и все.
     - Трудновато приходится? - спросил я.
     - Для меня он иногда бывает трудноват. Но не знаю, каким  показался  бы
он способному человеку, - ответил Урия.
     Тут он отбарабанил на  ходу  двумя  пальцами  скелетообразной  руки  по
своему подбородку несколько тактов какой-то песенки и добавил:
     - Знаете ли, мистер Копперфилд, там, у мистера  Тидда,  есть  латинские
слова  и  термины,  которые  очень  затруднительны  для  читателя  с  такими
ничтожными познаниями, как у меня.
     -  Вам  хотелось  бы  научиться  латыни?  -  живо  спросил  я.  -  Я  с
удовольствием научил бы вас тому, что я сам знаю.
     - О, благодарю вас, мистер Копперфилд! - сказал он, помотав головой.  -
С вашей стороны очень любезно сделать  такое  предложение...  Но  я  человек
слишком маленький, чтобы принять его...
     - Какой вздор, Урия!
     - О! Прошу прощения, мистер Копперфилд! Я  бесконечно  вам  благодарен,
это было бы таким для меня удовольствием! Но я человек слишком  ничтожный  и
смиренный... И без того есть немало людей, которые не  прочь  попирать  меня
ногами в моем ничтожестве, а тут я еще  буду  оскорблять  их  чувства  своей
образованностью. Образование не для меня. Такому, как я, лучше не заноситься
высоко. Добиваясь чего-нибудь в жизни, мистер Копперфилд,  он  должен  всего
добиваться смирением.
     Я никогда еще не видел, чтобы рот у него был так растянут, а складки на
щеках так глубоки, как в  эти  минуты,  когда  он  излагал  свои  убеждения,
покачивая все время головой и униженно извиваясь.
     - Мне кажется, вы не правы, Урия, - сказал я. - Уверен, что  я  мог  бы
вас кое-чему научить, если бы вы захотели учиться.
     - О! Я в этом не сомневаюсь, мистер Копперфилд. Ничуть не сомневаюсь! -
ответил он. - Но вы занимаете  такое  положение,  что  не  можете  судить  о
маленьких, ничтожных людях. Нет, благодарю вас, я не смею  оскорблять  своим
образованием тех, кто выше меня. Для этого я слишком ничтожный  и  смиренный
человек. А вот и мое убогое жилище, юный мистер Копперфилд!
     Мы вошли прямо с улицы в низкую, старомодную  комнату,  где  находилась
миссис Хип, которая являлась точной копией своего сына,  но  была  ниже  его
ростом. Она встретила нас с чрезвычайным смирением и, целуя  сына,  принесла
извинения, добавив, что, хотя  они  люди  ничтожные,  но  и  им  свойственны
родственные чувства, которые, как они надеются, никого оскорбить  не  могут.
Комната, - не то  гостиная,  не  то  кухня,  -  была  вполне  приличная,  но
неуютная. На столе стоял чайный прибор, а над огнем камелька закипал чайник.
Был там комод с пюпитром для Урии, на котором он  мог  читать  и  писать  по
вечерам, на полу валялся синий  мешок  Урии,  изрыгавший  документы,  лежала
стопка книг Урии во главе с мистером Тиддом; шкаф для посуды стоял в углу; в
комнате находилась и кое-какая другая мебель. Я не  помню,  чтобы  отдельные
предметы казались жалкими, негодными к употреблению и  заявляли  о  скудости
средств, но помню, что об этом свидетельствовала  вся  обстановка  в  целом.
Траур, который до сей поры носила миссис Хип,  должен  был  возвещать  о  ее
смирении. Несмотря на длительное время, протекшее  со  дня  кончины  мистера
Хипа, она еще не сняла траура; мне показалось, что она сделала  только  одну
уступку - надела другой чепчик,  но  в  остальном  ее  траурное  одеяние  не
претерпело никаких изменений с первых дней вдовства.
     - Этот день, Урия, когда мистер Копперфилд нас посетил, должен быть нам
памятен, - сказала миссис Хип, приготовляя чай.
     - Я говорил, мамаша, что вы так и подумаете, - произнес Урия.
     - Если бы от моего желания  зависело  продлить  жизнь  твоего  отца,  -
сказала миссис Хип, обращаясь к сыну, - я  хотела  бы,  чтобы  сегодня  ради
такого гостя он был с нами.
     Я был смущен этими комплиментами, но вместе с  тем  польщен,  что  меня
принимают как почетного гостя, и миссис Хип показалась  мне  очень  приятной
женщиной.
     - Мой Урия давно мечтал об этом, сэр, - продолжала миссис Хип. - Но  он
боялся, как бы вас не остановило скромное наше положение, и я разделяла  его
опасения. Мы люди маленькие, ничтожные, такими  мы  всегда  были,  такими  и
останемся.
     - Мне кажется, у вас нет никаких оснований считать  себя  маленькими  и
ничтожными, разве что вам это нравится, - сказал я.
     - Благодарю вас, сэр, - отозвалась миссис Хип. - Мы ведь понимаем  наше
положение и умеем быть благодарными.
     Постепенно миссис Хип придвинулась ко мне поближе,  а  Урия  постепенно
передвинулся к стулу напротив меня, а затем они оба начали почтительно  меня
угощать, предлагая самое вкусное, что было на столе. Впрочем, надо  сказать,
на столе не было ничего особенно вкусного, но важно благое намерение, и я не
остался равнодушен к их вниманию. Беседа зашла о бабушках; тут я рассказал о
своей; перешли на родителей; тут я  рассказал  о  своих;  затем  миссис  Хип
заговорила об отчимах; тут я стал говорить о своем, но осекся, вспомнив, что
бабушка советовала мне об этом молчать. Но слабенькая пробочка так же  могла
устоять против двух пробочников, детский  зуб  -  против  двух  дантистов  и
крохотный волан - против двух ракеток, как  мог  устоять  я  против  Урии  и
миссис Хип. Они делали со мной все, что хотели, они вытягивали из меня то, о
чем я решительно не желал говорить, и проделывали это с легкостью, о которой
мне стыдно вспоминать, - тем более, что в своей детской наивности  я  ставил
себе в заслугу  такой  доверительный  тон  и  почитал  себя  патроном  обоих
почтительных моих собеседников.
     Несомненно, они очень любили друг друга. И эта  любовь  производила  на
меня впечатление, так как была безыскусна; но та ловкость, с какой  один  из
них подхватывал брошенную другим нить разговора,  была  столь  искусна,  что
перед ней я оказывался еще более беспомощным. Когда уже больше ничего нельзя
было вытянуть из меня обо мне самом  (о  своем  пребывании  у  "Мэрдстона  и
Гринби" и о своем бегстве оттуда я все-таки не проронил ни слова),  разговор
перешел на мистера Уикфилда и Агнес. Урия швырял мяч миссис Хип, миссис  Хип
ловила и посылала назад Урии, Урия задерживал его на некоторое время и потом
бросал снова миссис Хип, и они перебрасывались им  до  той  поры,  покуда  я
перестал соображать, у кого этот мяч, и совсем растерялся. Да и сам мяч  все
время менялся. То это бы