не ударят в колокол, возвещавший, что посетителям пора уходить. Поэтому
я уселся у окна на площадке и ждал до той поры, когда он появился  с  другим
стулом и расположился рядом со мной.
     - Как себя чувствует сейчас миссис Микобер? - спросил я.
     - Она пала духом. Реакция, -  ответил  мистер  Микобер  понурившись.  -
Какой ужасный день! Теперь мы совсем одиноки, мы потеряли все!
     Мистер Микобер сжал мою руку,  застонал  и  прослезился.  Я  был  очень
растроган, но в то же время разочарован, так как думал,  что  все  мы  будем
веселы в этот счастливый долгожданный день. Но, мне кажется, мистер и миссис
Микобер так привыкли к своим вечным  затруднениям,  что  почувствовали  себя
потерпевшими кораблекрушение именно теперь, когда от них избавились. Вся  их
эластичная жизнерадостность исчезла, мне  ни  разу  еще  не  приходилось  их
видеть такими жалкими, как в тот вечер;  когда  зазвонил  колокол  и  мистер
Микобер проводил меня до сторожки и благословил на прощание,  я  с  тревогой
оставил его одного - таким он казался несчастным.
     Но растерянность и уныние, которые неожиданно для  меня  нас  охватили,
все же не помешали мне почувствовать, что мистер и  миссис  Микобер  покинут
вместе с детьми Лондон и наша разлука неминуема и близка. Именно в тот вечер
по пути домой и в бессонные часы, наступившие для меня,  когда  я  улегся  в
постель, впервые мне  пришла  в  голову  мысль,  -  не  знаю,  как  она  там
появилась, - которая позднее привела к твердому решению.
     Я так привык к Микоберам, злосчастная их  жизнь  так  сблизила  меня  с
ними, я так был одинок без них, что перспектива  искать  новое  помещение  и
опять  очутиться  среди  чужих  людей  была  для  меня   тогда   равносильна
необходимости снова пуститься в плавание по воле ветра, а я  слишком  хорошо
знал по опыту, что меня ожидает. Когда я об этом  думал,  все  мои  чувства,
искалеченные жизнью, стыд и унижение, пробужденные ею в моем  сердце,  стали
еще более мучительны, и я решил, что так жить невозможно.
     О том, что, надеясь изменить свою судьбу, я должен полагаться только на
самого себя, я знал хорошо. Мне редко приходилось слышать упоминание о  мисс
Мэрдстон, а о мистере Мэрдстоне -  никогда;  раза  два-три  на  имя  мистера
Куиньона приходили для меня свертки с новой или починенной одеждой, в каждом
свертке находилась записка, в которой Дж. М. выражала уверенность, что Д. К.
приучился к работе и всецело посвятил себя исполнению долга, и ни  малейшего
намека на то, что из меня  может  что-нибудь  выйти  и  я  не  буду  простым
чернорабочим, которым я неотвратимо становился.
     Уже на следующий день, когда голова моя,  в  которой  зародилась  новая
мысль, еще  пылала  от  возбуждения,  стало  очевидно,  что  миссис  Микобер
говорила об их близком отъезде не без оснований. Они сняли помещение  в  том
доме, где я жил, только на неделю, а затем должны были отправиться в Плимут.
Днем мистер Микобер самолично  явился  в  контору  склада,  сообщил  мистеру
Куиньону, что в день отъезда они вынуждены меня покинуть,  и  отозвался  обо
мне с самой высокой похвалой, которую  я,  несомненно,  заслужил.  А  мистер
Куиньон позвал возчика Типпа, женатого человека, сдававшего комнату  внаймы,
и сговорился с ним о моем переезде туда - с обоюдного нашего  согласия,  как
он имел основания полагать, ибо я  промолчал,  хотя  решение  мое  было  уже
принято.
     Пока я оставался под одной кровлей с мистером  и  миссис  Микобер,  все
вечера я проводил с ними, и,  мне  кажется,  за  это  время  мы  еще  больше
привязались друг к другу. В последнее  воскресенье  они  пригласили  меня  к
обеду; на обед у нас было свиное филе с яблочным соусом и пудинг. Накануне я
купил крапчатую деревянную лошадку в подарок юному Уилкинсу Микоберу  -  так
звали  мальчика,  -  а  маленькой  Эмме  куклу.  Я  подарил  также   шиллинг
"сиротской", которая лишалась места.
     День мы провели очень приятно, хотя все  были  взволнованы  предстоящей
разлукой.
     - Мнстер Копперфилд, возвращаясь мысленно к периоду тяжелых затруднений
мистера Микобера, я всегда буду думать о вас, - сказала миссис Микобер. - Вы
были так услужливы, так деликатны! Вы не были жильцом. Вы были другом.
     - Дорогая моя, - сказал мистер Микобер, - у  Копперфилда  (в  последнее
время он  привык  называть  меня  просто  по  фамилии)  есть  сердце,  чтобы
сочувствовать бедствиям своих ближних,  когда  они  находятся  в  стесненных
обстоятельствах, у него есть голова, чтобы строить разные планы, у него есть
руки, чтобы... ну, одним словом, способность избавляться от  имущества,  без
которого можно обойтись.
     В ответ на такую похвалу я выразил свою благодарность и сказал, что мне
очень грустно расставаться с ними.
     - Мой дорогой юный друг! - воскликнул мистер Микобер. - Я старше вас. У
меня есть жизненный  опыт,  у  меня  есть...  опыт...  одним  словом,  опыт,
почерпнутый  из  затруднений.  В  настоящее  время,  пока  счастье  еще   не
улыбнулось (должен сказать, я жду этого с часу на час), я ничего не могу вам
предложить, кроме совета. Все-таки мой совет  заслуживает  того,  чтобы  ему
последовать, поскольку я... ну, одним словом, поскольку я... не следовал ему
сам, и теперь... - мистер Микобер, который все время улыбался и сиял,  вдруг
запнулся и  нахмурился,  -  теперь  вы  видите  перед  собой  несчастнейшего
человека.
     - О мой дорогой Микобер! - вскричала его супруга.
     - Я говорю: вы видите перед собой несчастнейшего человека, -  продолжал
мистер Микобер, уже забыв о себе и снова улыбаясь. - Вот мой совет:  никогда
не откладывайте на завтра того, что вы можете сделать  сегодня.  Промедление
крадет у вас время. Хватайте его за шиворот.
     - Изречение моего бедного папы! - вставила миссис Микобер.
     - Дорогая моя, ваш папа был в своем роде прекраснейший человек, и  боже
меня упаси осуждать его! Во всяком случае,  нам,  вероятно,  никогда  уже...
одним словом, нам никогда не встретить человека его лет с  такими  стройными
ногами, словно созданными для гетр, и способного читать без  очков.  Но  он,
дорогая  моя,  употреблял  это  выражение  применительно  к  нашему   браку,
вследствие чего наш брак был заключен с такой быстротой,  что  я  так  и  не
успел покрыть расходы.
     Мистер Микобер посмотрел искоса на миссис Микобер и добавил:
     - Это отнюдь не значит, что об этом я жалею. Как раз  наоборот,  любовь
моя.
     И он на минутку призадумался.
     - Другой мой совет вы знаете, Копперфилд, - продолжал мистер Миксбер. -
Ежегодный доход  двадцать  фунтов,  ежегодный  расход  девятнадцать  фунтов,
девятнадцать шиллингов, шесть пенсов, и в итоге - счастье.  Ежегодный  доход
двадцать фунтов, ежегодный расход двадцать фуятов шесть пенсов, и в итоге  -
нищета. Цветы увядают, листья опадают, дневное  божество  озаряет  печальную
картину и... и... одним словом, вы навсегда повержены! Как я!
     Засим мистер Микобер, желая запечатлеть  в  моей  памяти  свою  судьбу,
выпил с веселым и удовлетворенным видом стакан  пунша  и  стал  насвистывать
какой-то плясовой мотив.
     Я не преминул уверить его, что  твердо  запомню  его  наказы,  хотя,  в
сущности, в этом  не  было  нужды,  так  как  было  очевидно,  сколь  сильно
взволновали они меня. На следующее утро я встретился со  всем  семейством  в
конторе по найму карет и  с  тяжелым  сердцем  наблюдал,  как  они  занимали
наружные задние места.
     - Да благословит вас  господь,  мистер  Копперфилд!  -  сказала  миссис
Микобер. - Я никогда не смогу все это забыть  и  не  забуду,  даже  если  бы
захотела!
     - Прощайте, Копперфилд! - сказал мистер Микобер. - Будьте  счастливы  и
преуспевайте! Если с течением времени я узнаю, что  моя  злосчастная  судьба
послужила вам предостережением, я буду считать, что в этом подлунном мире  я
существовал не без пользы. Если счастье мне улыбнется (а я на это  надеюсь),
я с радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы  прийти  вам  на  помощь  и
вывести вас на дорогу.
     Мне кажется, миссис Микобер,  сидевшая  с  детьми  на  Задних  наружных
местах и печально смотревшая на меня, пока я стоял на дороге и пристально на
них глядел, - мне кажется, миссис Микобер вдруг прозрела и  увидела,  как  я
еще мал. Думаю  я  так  потому,  что  она,  с  совершенно  новым  для  меня,
материнским выражением лица, дала мне знак вскарабкаться наверх, обняла меня
за шею и поцеловала так, как будто я был ее сыном. Я едва  успел  спуститься
вниз, как карета тронулась, и я с  трудом  мог  разглядеть  семейство  среди
носовых платков, которыми оно размахивало на прощанье.
     Через минуту карета скрылась из  виду.  Посреди  дороги  остались  я  и
"сиротская"; мы печально посмотрели друг на друга, затем пожали  друг  другу
руку и попрощались; она, мне думается,  отправилась  снова  в  работный  дом
прихода св. Луки, а я пошел начинать свой трудовой день на складе  "Мэрдстон
и Гринби".
     Но влачить и впредь такую мучительною жизнь намерения у меня не было. Я
решил бежать. Любым способом бежать в деревню к  единственной  родственнице,
какая у меня оставалась на свете, и рассказать обо всем,  что  случилось  со
мной, моей двоюродной бабушке, мисс Бетси.
     Я уже упоминал, что не ведаю, как пришла мне  в  голову  эта  отчаянная
мысль. Но она зародилась в ней, засела крепко и привела  к  такому  твердому
решению,  какого  я  никогда  еще  не  принимал.  Вряд  ли  я  питал   тогда
какие-нибудь далеко идущие надежды, я сосредоточился исключительно  на  том,
чтобы привести задуманное мною в исполнение.
     Снова и снова, сотни раз с той поры, как этот замысел появился и  лишил
меня сна, я возвращался к рассказу моей бедной матери  о  моем  рождении,  -
рассказу, который в былые времена я так любил слушать  и  знал  наизусть.  В
этом рассказе бабушка появилась и исчезла, страшная, пугающая фигура;  но  в
ее поведении была одна черточка, которая  мне  нравилась  и  чуть-чуть  меня
приободряла.  Я  не  мог  забыть,  что  моей  матери  казалось,  будто   она
почувствовала,  как  прикоснулась  к  ее  прекрасным  волосам  моя  бабушка,
прикоснулась нежной рукой. Быть может, это была только фантазия  матери,  не
имевшая ровно никаких оснований, но я нарисовал себе такую картину:  грозная
бабушка смягчается при виде юного прекрасного лица,  которое  я  помнил  так
хорошо и так сильно любил; и эта черточка  согревала  весь  рассказ  матери.
Вполне возможно, что она долго таилась в моем сознании и постепенно  привела
меня к моему решению.
     Так как я даже не знал,  где  живет  мисс  Бетси,  то  написал  Пегготи
длинное письмо и, как бы вскользь, спросил, помнит ли она ее адрес; при этом
я упомянул, что слышал, будто эта леди проживает в таком-то месте, которое я
назвал наугад, а я, мол, хотел бы знать, верно ли это. В письме я писал, что
очень нуждаюсь в полгинее, и был бы ей  премного  благодарен,  если  бы  она
ссудила мне эту сумму до той поры, покуда  я  не  смогу  вернуть,  и  обещал
рассказать позднее, зачем мне нужны деньги.
     Скоро прибыло ответное письмо Пегготи - как всегда, полное заверений  в
любви и преданности.  В  письмо  она  вложила  полгинеи  (боюсь,  ей  стоило
большого труда извлечь эти деньги из сундука мистера  Баркиса)  и  сообщала,
что мисс Бетси проживает где-то около Дувра, но ей неизвестно,  в  самом  ли
Дувре, в Хайте, в Сандгете или в Фолкстоне. Кто-то из служащих на  складе  в
ответ на мой вопрос об этих местах сказал, что все  эти  города  расположены
рядом,  по  соседству  один  от  другого,  и  я  счел  такой  ответ   вполне
удовлетворительным для моих целей и решил отправиться в конце недели.
     Я был очень честным  мальчуганом  и,  не  желая  оставлять  по  себе  у
"Мэрдстона и  Гринби"  дурную  славу,  считал  себя  обязанным  остаться  до
субботнего вечера, а поскольку при поступлении на склад  мне  было  уплачено
вперед за неделю, решил не идти в обычный час в контору за своим жалованьем.
Вот по этой-то причине я и взял  взаймы  полгинеи,  чтобы  иметь  деньги  на
дорогу.
     Когда наступил субботний вечер и все мы собрались на складе в  ожидании
получки, а Типп, возчик, пользовавшийся привилегией получать  первым,  пошел
за деньгами, я пожал руку Мику Уокеру,  попросил  его,  когда  он  пойдет  в
контору, передать мистеру Куиньону, что я отправился перенести свой сундучок
к Типпу, и, в последний  раз  пожелав  спокойной  ночи  Мучнистой  Картошке,
убежал.
     Мой сундучок находился на моей старой квартире над рекой, и  я  написал
для него адрес на обратной стороне одной из наших адресных табличек, которые
мы прибивали к бочонкам: "Мистеру Дэвиду до востребования,  контора  наемных
карет, Дувр". Эта табличка была у меня в  кармане,  заранее  приготовленная,
чтобы привесить ее к сундучку, когда мне удастся вынести  его  из  дому;  по
дороге домой я искал кого-нибудь, кто помог бы  мне  перетащить  сундучок  в
контору почтовых карет.
     Неподалеку от Обелиска *, на Блекфрайерс-роуд,  стоял  около  маленькой
тележки, запряженной ослом, долговязый парень; когда  я  проходил  мимо,  он
поймал мой взгляд и крикнул: "Ну что,  ротозей,  небось  запомнил  меня?"  -
заметив, что я пристально на него смотрю. Я остановился и сказал, что отнюдь
не хотел его обидеть, а просто-напросто размышлял, возьмется ли он исполнить
одно поручение.
     - Какое поручение? - спросил долговязый парень.
     - Перевезти сундучок, - ответил я.
     - Какой сундучок? - спросил долговязый.
     Я объяснил, что сундучок мой находится в доме на той же улице и  я  даю
шесть пенсов за доставку его в контору дуврских наемных карет.
     - По рукам.  Шесть  пенсов!  -  сказал  долговязый  парень,  вскочил  в
запряженную ослом тележку, которая была не чем иным, как большим  деревянным
корытом на  колесах,  и,  грохоча,  поскакал  с  такой  скоростью,  что  мне
приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать от осла.
     В парне было нечто вызывающее, особенно в его манере  жевать  соломинку
во время разговора, и это мне не понравилось. Но мы с ним уже сговорились, и
мне пришлось повести его наверх в мою комнату, откуда мы вынесли сундучок  и
поставили в тележку. Мне покуда не хотелось привешивать к сундучку  табличку
с адресом, чтобы кто-нибудь из семьи хозяина не проведал о моем плане  и  не
задержал меня; поэтому я попросил парня остановиться  на  минуту,  когда  он
поравняется с глухой стеной тюрьмы Королевской Скамьи. Только  успел  я  это
сказать, как он помчался так, словно и он сам, и мой сундучок, и тележка,  и
осел - все разом обезумели, а я чуть не  задохся,  стараясь  догнать  его  и
окликая на бегу, пока, наконец, не догнал в указанном мною месте.
     Запыхавшись и  раскрасневшись,  я  выронил  из  кармана  мои  полгинеи,
доставая табличку с адресом. Ради сохранности монеты я засунул ее в  рот  и,
хотя руки  у  меня  дрожали,  очень  удачно  приладил  табличку,  как  вдруг
долговязый ударил меня в подбородок, и я увидел, что мои  полгинеи  вылетели
изо рта ему на ладонь.
     - Э, да тут подсудное дело! - вскричал долговязый и с ужасной  гримасой
схватил меня за ворот куртки. - Что!  Удрать  собрался?  А  ну-ка  пойдем  в
полицию, негодный мальчишка!
     - Отдайте мне мои деньги и оставьте меня в покое! - сказал я в испуге.
     - Пойдем в полицию! - повторил парень. - Там разберут, чьи это деньги,
     - Отдайте мой сундучок и деньги! - закричал я и разрыдался.
     Долговязый снова повторил: "Пойдем в полицию!" - и поставил меня  прямо
перед ослом, словно между этим животным и судьей  была  какая-то  связь,  но
вдруг передумал, прыгнул в тележку, уселся на мой сундучок и,  крикнув,  что
едет в полицию, помчался еще быстрее, чем раньше.
     Я пустился за ним со всех ног, но, задыхаясь от бега, не  мог  кричать,
да, пожалуй, и смелости бы у меня  недостало.  Раз  двадцать  меня  чуть  не
задавили. Я терял его из виду, снова находил, снова терял, на меня  кричали,
огрели меня кнутом, я упал в грязь, кое-как поднялся, на  кого-то  наскочил,
налетел на столб. Но вот настал момент, когда, измученный страхом  и  жарой,
опасаясь, как бы весь Лондон не бросился за мной в погоню, я дал возможность
долговязому парню скрыться с моими деньгами и сундучком. Я  рыдал,  я  не  в
силах был перевести дыхание, но, не останавливаясь, вышел на дорогу, ведущую
к Гринвичу, который, как я узнал раньше, находится на пути в  Дувр.  К  дому
моей бабушки, мисс Бетси, я нес с собой чуть-чуть  побольше  имущества,  чем
было у меня в ту ночь, когда мое  появление  на  свет  привело  ее  в  такое
негодование.

ГЛАВА ХIII 

     к чему привело мое решение

     Кто знает, может быть, и мелькала  у  меня  безумная  мысль  бежать  до
самого Дувра, когда я отказался от погони за парнем с  тележкой  и  направил
свои стопы к

     Гринвичу. Если и мелькнула у меня такая мысль, то я  быстро  опомнился,
ибо сделал остановку на  Кент-роуд,  на  площадке  с  бассейном  и  какой-то
огромной нелепой статуей посредине, трубившей  в  сухую  раковину.  Здесь  я
присел на приступку у чьей-то двери, измученный, ослабевший  от  непомерного
напряжения, и у меня  уже  не  хватало  сил  оплакивать  потерю  сундучка  и
полгинеи.
     К тому времени стемнело; я слышал, как пробило  десять  часов,  пока  я
сидел и отдыхал. Но, к  счастью,  ночь  была  летняя  и  погожая.  "Когда  я
отдышался и стеснение в груди прошло, я встал и пошел  дальше.  Несмотря  на
все свое отчаяние, я и не помышлял о том, чтобы вернуться назад. Вряд  ли  я
подумал бы об этом, даже если бы на Кент-роуд возвышались сугробы Швейцарии.
     Однако, хотя я и продолжал путь, меня тревожила мысль о том,  что  всем
моим достоянием были три монеты по полпенни  (право  же,  дивлюсь,  как  они
уцелели у меня в кармане до субботнего вечера). Мне представилось,  будто  я
читаю газетную заметку о том, как меня нашли мертвым через день или два  под
чьим-то забором; и в  унынии  я  плелся  дальше,  -  хотя  и  старался  идти
побыстрее, - пока не случилось  мне  поравняться  с  лавчонкой,  на  которой
висело объявление, что здесь покупают платье леди и джентльменов и принимают
по  наивысшей  цене  тряпки,  кости  и  негодную  кухонную  утварь.  Хозяин,
облаченный в жилет, сидел у двери лавчонки и курил,  а  так  как  с  низкого
потолка свешивалось множество сюртуков и штанов и освещены они  были  только
двумя тускло горевшими свечами, то мне почудилось, что этот человек похож на
некое мстительное существо, которое перевешало всех своих  врагов  и  теперь
радуется и веселится.
     Недавний мой опыт, приобретенный благодаря мистеру  и  миссис  Микобер,
подсказал мне, что здесь я, пожалуй, найду способ  хоть  ненадолго  отогнать
призрак голодной  смерти.  Я  свернул  в  ближайший  переулок,  снял  жилет,
аккуратно сложил его и, сунув под мышку, вернулся к лавке.
     - Простите, сэр, я бы хотел продать это по сходной цене, - сказал я.
     Мистер Доллоби, - во всяком случае, это имя  значилось  на  вывеске,  -
взял жилет, поставил свою трубку стоймя, прислонив  ее  к  дверному  косяку,
вошел вместе со мной в лавку, снял пальцами нагар с обеих  свечей,  разложил
жилет на прилавке и посмотрел на него, потом стал его  рассматривать,  держа
против света, и в конце концов сказал:
     - Какую ты назначаешь цену за эту куцую жилетку?
     - О, вам лучше знать, сэр, - скромно ответил я.
     - Я не могу быть  и  покупателем  и  продавцом,  -  возразил  -  мистер
Доллоби. - Назначай свою цену за эту куцую жилетку.
     - Нельзя ли получить за нее восемнадцать  пенсов?  -  после  некоторого
колебания осведомился я.
     Мистер Доллоби снова свернул жилет и вручил мне,
     - Я бы ограбил свое семейство, если бы дал  за  нее  девять  пенсов,  -
сказал он.
     Такая манера вести дело была неприятна, ибо на меня, совершенно  чужого
человека, возлагалась тяжелая обязанность просить мистера Доллоби, чтобы  он
ради меня ограбил