как  апрель,  который  и  улыбается  и
плачет, и вот мы уже в ризнице, и моя юная жена начинает  рыдать,  оплакивая
своего бедного папу, дорогого папу.
     Мне снится - она приходит в себя, и мы все по очереди  расписываемся  в
книге, и я поднимаюсь на галерею за Пегготи, чтобы и она тоже расписалась. А
Пегготи обнимает меня в уголке и говорит, что она видела, как выходила замуж
моя дорогая мать. И вот все кончено, и мы уходим.
     Мне снится - с гордостью и любовью я веду по проходу между скамьями мою
милую жену, и, словно сквозь  дымку,  я  вижу  и  не  вижу  людей,  кафедру,
памятники, скамьи, купель, орган,  церковные  окна,  а  откуда-то  возникают
слабые воспоминания о  родной  церкви,  куда  меня  водили  в  детстве,  так
давно-давно.
     Мне снится - нам шепчут вслед: какая мы юная пара и как  прелестна  моя
маленькая жена! Но вот отъезжает коляска, и все  мы  веселы  и  болтаем  без
умолку. И Софи рассказывает нам, как ей чуть было не сделалось дурно,  когда
она услышала, что у Трэдлса требуют лицензию (которую я  ему  доверил),  ибо
была убеждена, что он ухитрился ее  потерять  или  ее  вытащили  у  него  из
кармана. И снится мне - Агнес весело смеется, а Дора так любит Агнес, что не
хочет расставаться с ней и все еще держит ее за руку.
     Снится мне  завтрак,  изобилие  сытных,  вкусных  блюд  и  напитков,  я
принимаю участие в завтраке, но не имею ни малейшего представления  о  вкусе
блюд и напитков, как бывает в любом сне; я ем,  я  пью  и,  если  можно  так
выразиться, насыщаюсь любовью и браком и верю в реальность яств на столе  не
больше, чем во все остальное.
     Снится мне - в том же дремотном состоянии, кажется, я  произношу  речь,
но понятия не имею о том, что хочу  сказать,  и  даже  твердо  убежден,  что
вообще не произносил ее. И все мы очень веселы и  счастливы  (хотя  все  это
по-прежнему сон), а Джип поел свадебного пирога, после которого его тошнит.
     Мне снится - подана почтовая карета, запряженная парой, и  Дора  уходит
переодеться. Бабушка и мисс Кларисса остаются с нами,  мы  прогуливаемся  по
саду, и бабушка, которая  произнесла  за  завтраком  самую  настоящую  речь,
обращенную к тетушкам Доры, от души смеется  над  собой  и  в  то  же  время
чуточку гордится своим красноречием.
     И снится мне - Дора совсем готова к отъезду и вокруг нее вертится  мисс
Лавиния,  которой  ужасно  не  хочется  расставаться  с  красивой  игрушкой,
доставившей ей столько приятных забот. А Дора делает множество  удивительных
открытий - она забыла и то и се - всякие мелочи, и все бегают взад-вперед  в
поисках забытых вещей.
     И вот все окружают Дору, когда,  наконец,  она  начинает  прощаться;  в
своих ярких платьях и с яркими лентами они похожи на клумбу  цветов!  А  моя
ненаглядная, почти задушенная этими цветами, вырывается на свободу и, смеясь
и плача, бросается ко мне, и я ревниво заключаю ее в свои объятия.
     Мне снится - я хочу нести  Джипа  (он  едет  вместе  с  нами),  а  Дора
говорит, что понесет его сама, иначе он подумает, что теперь,  выйдя  замуж,
она его разлюбила, и сердце его разорвется. Мне снится -  мы  идем  рука  об
руку, а  Дора  останавливается,  озирается,  говорит:  "Если  кому-нибудь  я
причинила зло,  была  неблагодарной,  забудьте  об  этом!"  -  и  заливается
слезами.
     Мне снится - она машет своей маленькой  ручкой,  и  мы  отправляемся  в
путь. И снова она останавливает карету, оглядывается, бросается к  Агнес  и,
предпочитая ее всем другим, отдает ей свой последний, прощальный поцелуй.
     Мы уезжаем, и я пробуждаюсь ото сна. Наконец-то я верю: рядом  со  мною
моя дорогая, дорогая маленькая жена, которую я так горячо люблю!
     - Теперь-то уж ты счастлив, мой глупенький мальчик? - говорит Дора. - И
ты уверен, что не будешь раскаиваться?
     Я посторонился, чтобы посмотреть, как проходят мимо меня  призраки  той
поры. Они прошли, и я возобновляю свое повествование.

ГЛАВА XLIV 

     Наше домашнее хозяйство

     Странное это было чувство: медовый месяц позади,  подружки  разъехались
по домам, а я сижу в нашем маленьком домике вместе с Дорой, и меня уже,  так
сказать, прогнали со службы:  кончилось  мое  сладостное  старое  занятие  -
ухаживание.
     Как это  было  необычно  -  постоянно  видеть  Дору!  Как  трудно  было
постигнуть, что больше мне не нужно куда-то  идти,  чтобы  ее  повидать,  не
нужно  мучиться  из-за  нее,  не  нужно  ей  писать,  не  нужно  изощряться,
придумывая, как бы остаться с ней наедине! Случалось, я отрывался по вечерам
от своего писанья и, увидев ее сидящей напротив, откидывался на спинку стула
и размышлял о том, как странно, что мы теперь вместе, наедине друг с другом,
и никому до этого нет дела, а романтическая пора нашего  обручения  покоится
где-то на полке и там ржавеет, и мы можем теперь радовать только друг  друга
и больше никого - радовать друг друга до конца жизни.
     Когда в парламенте бывали прения и  я  возвращался  домой  поздно,  как
странно было думать,  что  Дора  ждет  меня  дома!  Как  это  было  поначалу
удивительно, когда она спускалась вниз поговорить со мной,  пока  я  ужинал!
Это было так невероятно  -  узнать,  что  она  закручивает  свои  волосы  на
папильотки. И как странно было мне видеть ее за этим занятием!
     Мне кажется, чета  молоденьких  птичек  вряд  ли  понимала  в  домашнем
хозяйстве меньше, чем я и моя милая Дора. Конечно, у нас была служанка.  Она
ведала домашним хозяйством. До сих  пор  я  еще  подозреваю,  что  она  была
переодетая дочь миссис Крапп - так мы намучились с Мэри-Энн!
     Фамилия ее была Парагон. Когда мы нанимали Мэри-Энн, у нас  составилось
о ней такое представление, словно эта фамилия лишь в слабой степени отражала
ее качества *. У нее была письменная рекомендация,  не  менее  длинная,  чем
какое-нибудь воззвание, и, согласно  сему  документу,  она  могла  исполнять
решительно все домашние обязанности, о которых  я  когда-либо  слышал,  а  в
придачу множество таких, о которых я и  не  слыхивал.  Это  была  женщина  в
расцвете лет, с весьма суровой физиономией, и  у  нее  постоянно  появлялась
какая-то красноватая сыпь, словно от кори, в особенности на руках. Был у нее
кузен лейб-гвардеец, такой длинноногий,  что  походил  на  длинную  вечернюю
тень. Мундир был для него слишком короток, а он сам слишком велик для нашего
домика. По этой причине домик казался меньше, чем был на самом  деде.  Стены
нашего коттеджа не были толстыми, и когда кузен проводил  вечер  у  нас,  из
кухни непрерывно доносилось какое-то урчание.
     Наше сокровище, если судить по рекомендации, было существом  трезвым  и
честным. И мне хочется думать, что когда однажды мы нашли  ее  лежавшей  под
опрокинутым баком, причиной этого был припадок  какой-нибудь  болезни,  а  в
пропаже чайных ложек был виноват мусорщик.
     Но запугивала она нас ужасно. Свою неопытность мы сознавали и ничего не
могли поделать. Я сказал бы, что мы были отданы ей на милость, если  бы  она
была милостива, но она была женщина безжалостная и  не  ведала  сострадания.
Из-за нее у нас произошла первая маленькая ссора.
     - Ненаглядная моя, - сказал я однажды Доре, - как ты думаешь, имеет  ли
Мэри-Энн хоть какое-нибудь понятие о времени?
     - А что такое, Доди? - с невинным видом  спросила  Дора,  отрываясь  от
своего рисования.
     - Дело в том, родная моя, что сейчас  пять  часов,  а  мы  должны  были
обедать в четыре.
     Дора задумчиво посмотрела на часы и высказала  предположение,  что  они
спешат,
     - Напротив, любовь моя, - сказал я, взглянув на свои карманные часы.  -
Они на несколько минут отстают.
     Моя маленькая жена подошла, уселась ко  мне  на  колени,  чтобы  своими
ласками меня успокоить, и провела карандашом линию по моей  переносице,  что
было очень приятно, но все же не могло заменить обеда.
     - Не думаешь ли ты, дорогая моя, что тебе следовало бы сделать  выговор
Мэри-Энн? - сказал я.
     - О нет! Я не могу, Доди!.. - воскликнула она.
     - Почему, любовь моя? - ласково спросил я.
     - Ах, да потому, что я такая глупышка, а она это знает, - сказала Дора.
     Это рассуждение показалось мне столь  несовместимым  с  любым  способом
воздействовать на Мэри-Энн, что я слегка нахмурился.
     - Ох, какие некрасивые морщинки  на  лбу  у  моего  злого  мальчика!  -
сказала Дора и провела по ним карандашом, все еще сидя у  меня  на  коленях.
Она пососала карандаш розовыми губками, чтобы он писал  чернее,  и  с  такой
забавной миной принялась трудиться над моим лбом, что я  поневоле  пришел  в
восторг.
     - Вот и пай-мальчик! Ему куда  больше  к  лицу,  когда  он  смеется,  -
сказала она.
     - Но, любовь моя, послушай...
     - Нет, нет! Пожалуйста, не надо! - воскликнула Дора, целуя меня.  -  Не
будь злым Синей Бородой! Не будь серьезным!
     - Должны же мы иногда быть серьезны, моя драгоценная, - сказал я. -  Ну
вот, сядь здесь на стул поближе ко мне. Отдай мне карандаш. Теперь поговорим
серьезно. Ты знаешь, дорогая... (Какая маленькая ручка держала этот карандаш
и какое крохотное обручальное кольцо было на пальчике!)  Ты  понимаешь,  моя
любимая, не очень-то приятно уходить из дому без обеда. Правда?
     - Да-а-а... - тихонько протянула Дора.
     - Как ты дрожишь, моя любимая!
     - Потому что я  знаю  -  сейчас  ты  будешь  меня  бранить!  -  жалобно
воскликнула Дора.
     - Радость моя, я только хочу обсудить...
     - Ох! Обсуждать - это еще хуже, чем бранить! - в  отчаянии  воскликнула
Дора. - Я вышла замуж не для того, чтобы со мной что-то обсуждали.  Если  ты
собирался что-то обсуждать с такой бедной глупышкой, как я,  тебе  следовало
бы предупредить меня, злюка!
     Я попробовал  утихомирить  Дору,  но  она  отвернулась  и  столько  раз
встряхнула локонами и повторила: "Злюка, злюка!" - что я решительно не знал,
что делать. Я прошелся по комнате в полной растерянности и вернулся к Доре.
     - Дора, радость моя!
     - Нет, я не твоя радость! Ты, конечно, жалеешь,  что  женился  на  мне,
иначе ты не стал бы ничего со мной обсуждать, - заявила Дора.
     Меня так обидело это незаслуженное обвинение, что я набрался  храбрости
и сказал серьезным тоном:
     - Дорогая моя Дора, ты ведешь себя как ребенок и говоришь вздор. Должна
же ты помнить, что вчера мне, пришлось уйти, не дождавшись  конца  обеда,  а
третьего дня я должен был есть недожаренную говядину,  и  мне  стало  плохо.
Сегодня я вовсе не обедаю. А завтрака  мы  ждали  так  долго,  что  подумать
страшно, и вода все-таки не закипела. Я но хочу тебя  упрекать,  моя  милая,
но, право же, это неприятно.
     - Злюка, злюка! Ты говоришь, что я противная жена! - воскликнула Дора.
     - Милая Дора, да я этого никогда не говорил!
     - Ты сказал, что я тебе неприятна! - объявила Дора.
     - Мне неприятно, что у нас такое хозяйство, - вот что я сказал.
     - Это одно и то же! - вскричала Дора.
     По-видимому, она так и думала, потому что горько заплакала.
     Снова я прошелся по комнате, пылая любовью к моей  хорошенькой  жене  и
осыпая себя такими упреками, что готов  был  разбить  себе  голову  о  косяк
двери. Я опять подсел к ней и сказал:
     - Дора, я тебя ни в чем не виню. Нам обоим надо  многому  научиться.  Я
только хочу тебя убедить, моя дорогая, что ты должна, право же должна (тут я
решил не идти на уступки) приучить  себя  к  тому,  чтобы  присматривать  за
Мэри-Энн. А также заботиться немножко о себе и обо мне.
     - Я удивляюсь, право удивляюсь, как ты можешь быть таким неблагодарным.
- всхлипывая, сказала Дора. - Ведь ты же знаешь, на днях, когда  ты  сказал,
что не прочь покушать рыбы, я пошла за ней сама, прошла много-много  миль  и
заказала ее, чтобы доставить тебе удовольствие.
     - И это было очень мило с твоей стороны, моя радость, - сказал я.  -  Я
так обрадовался. Я даже словом не обмолвился о том, что  ты  купила  слишком
много лососины на двоих. И что она стоила фунт шесть шиллингов, а  этого  мы
не можем себе позволить.
     - Она тебе очень понравилась, - всхлипывала Дора, - и  ты  назвал  меня
мышкой.
     - И я еще тысячу раз назову тебя так, моя радость!
     Но нежное сердечко Доры было ранено, и ее трудно было утешить. Она  так
трогательно всхлипывала и плакала, что мне казалось, будто я сказал  невесть
что и этим ее обидел. Мне надо было спешить, я задержался  допоздна  и  весь
вечер невыносимо терзался угрызениями совести. Я чувствовал себя убийцей,  я
почти верил, что совершил какое-то чудовищное злодеяние.
     Был третий час ночи, когда я возвратился домой. У нас я застал бабушку.
- она ждала меня.
     - Бабушка! Что-нибудь случилось? - спросил я встревоженный.
     - Ровно ничего. Трот. Да садись же! Цветочек немножко приуныл,  и  я  с
ней посидела. Вот и все.
     Усевшись у камина, я подпер голову рукой и не  отрывал  глаз  от  огня;
трудно было предположить, что мне может быть так  тяжело  и  грустно,  когда
только-только сбылись мои самые радужные надежды. Я  встретился  взглядом  с
бабушкой, не спускавшей с меня  глаз,  ее  лицо  выражало  тревогу,  но  оно
немедленно прояснилось.
     - Уверяю вас, бабушка, мне весь вечер было так грустно  думать,  что  и
Дора так же расстроена, как я. Но  ведь  я  хотел  только  ласково  и  нежно
поговорить с ней о наших домашних делах.
     Бабушка одобрительно кивнула головой.
     - Ты должен быть терпеливым. Трот, - сказала она.
     - Ну, разумеется. Бог свидетель, я стараюсь не быть безрассудным.
     - Вот-вот. Но Цветочек - нежный и совсем крошечный, и ветер должен  его
щадить.
     Мысленно я благодарил бабушку за ее чуткость к моей жене, и, я  уверен,
она это понимала.
     - Вы не могли бы, бабушка, время от  времени  помогать  Доре,  дать  ей
добрый совет? Это было бы на пользу нам обоим, - сказал я,  снова  глядя  на
огонь.
     - Нет, Трот. Не проси меня об этом, - сказала она с волнением.
     Тон ее был так серьезен, что я с удивлением поднял глаза.
     - Дитя мое, я оглядываюсь на свою жизнь, - продолжала она, - и думаю  о
тех, кто уже в могиле, о тех, с кем я могла быть дружнее и ближе.  Раньше  я
строго осуждала ошибки супругов, но ведь это потому, что у  меня  самой  был
горький опыт и я могла строго осуждать и  свои  ошибки.  Не  будем  об  этом
говорить. Много лет я была упрямой, своенравной брюзгой. И теперь  я  такая,
да такой и останусь. Но мы многим друг другу обязаны, Трот, во всяком случае
я - тебе. И теперь поздно нам ссориться.
     - Нам ссориться?! - вскричал я.
     - О дитя, дитя! - разглаживая складки платья, сказала  бабушка.  -  Как
скоро это случится и Цветочек станет из-за меня несчастной, если я  вмешаюсь
в вашу жизнь, - этого и пророк не может  предугадать.  Я  хочу,  чтобы  наша
девочка любила меня и была  веселой,  как  мотылек.  Вспомни  вашу  домашнюю
жизнь, когда твоя мать вторично вышла замуж. И остерегайся, чтобы не вовлечь
нас с Дорой в беду.
     Я понял, что  бабушка  права;  понял  я  также  и  то,  как  благородно
относится она к моей любимой жене.
     - Вы только начинаете вашу жизнь, Трот, -  продолжала  она,  -  но  Рим
построен не в один день и даже не в один год. Твой  выбор  был  свободен,  -
тут,  мне  показалось,  ее  лицо  на  секунду  омрачилось,  -  и  ты  избрал
очаровательное создание с любящим сердцем. Твой долг, да и радость для тебя,
я уверена, - я совсем не собираюсь читать лекцию! - ценить ее  (ведь  ты  ее
сам выбрал) за качества, которые у нее есть, а не за те, которых у нее  нет.
Постарайся, если сможешь, развить в ней качества, каких  ей  не  хватает.  А
если не сможешь, мое дитя, -  она  потерла  нос,  -  ну  что  ж,  ты  должен
обходиться и без них. Но помни, мой дорогой, ваше будущее только в руках вас
обоих. Никто вам помочь не может, полагайтесь только на  себя.  Это  и  есть
брак, Трот. И помогай вам бог! Вы - словно дети, заблудившиеся в лесу.
     Последние слова бабушка  произнесла  веселым  тоном  и  свое  пожелание
скрепила поцелуем.
     - А теперь, - сказала она, -  зажги  мне  фонарик  и  проводи  меня  по
садовой тропинке до моей конурки (таким путем мы сообщались с  ее  домиком).
Когда вернешься, передай Цветочку поцелуй от Бетси Тротвуд.  И,  что  бы  ни
случилось, Трот, выбрось из головы мысль  превратить  Бетси  в  пугало.  Мне
приходится видеть ее в зеркале, она и так достаточно худа и страшна!
     С этими словами бабушка, по своему обыкновению, повязала голову носовым
платком, и я проводил ее домой. Пока она стояла у себя в  садике  и  светила
мне фонариком, я заметил, что она  снова  вглядывается  в  меня  с  каким-то
беспокойством. Но я слишком погружен  был  в  размышления  о  том,  что  она
говорила, и слишком большое  впечатление  произвела  на  меня  -  по  правде
сказать, впервые - мысль, что мы с Дорой должны сами строить свое будущее  и
никто нам помочь не может, а потому я не обратил на ее беспокойство никакого
внимания.
     Когда  я  вернулся  назад,  Дора  спустилась  вниз  в  своих  крошечных
туфельках и заплакала, положив голову мне на плечо, и говорила,  что  я  был
бессердечен, а она злюка; кажется, и я говорил то же самое, и все уладилось,
и мы обещали друг другу, что  эта  размолвка  будет  первой  и  последней  и
никогда в жизни у нас не будет ничего подобною, хотя бы мы прожили сто лет.
     Вслед за тем наша семейная жизнь подверглась  еще  одному  испытанию  -
этому испытанию подвергли нас наши  слуги.  Кузен  Мэри-Энн  дезертировал  и
спрятался у нас в чулане для угля, откуда и был вытащен, к нашему изумлению,
пикетом его товарищей по оружию и  торжественно  уведен  в  наручниках,  что
покрыло позором наш палисадник. Это придало  мне  смелости  распроститься  с
Мэри-Энн, которая, получив жалованье, удалилась, к моему  удивлению,  весьма
мирно; удивление мое уступило место другому чувству, когда я узнал о пропаже
чайных ложек и о ее привычке брать от моего имени взаймы маленькие  суммы  у
наших  поставщиков.   После   миссис   Киджербери   -   старейшей   кентской
обитательницы, которая ходила на  поденную  работу,  но  по  дряхлости  была
неспособна преуспеть в этом занятии, - мы нашли другое сокровище;  это  была
женщина симпатичнейшая, но она имела обыкновение катиться с подносом вниз по
кухонной  лестнице  и  с  сервизом  нырять  в  гостиную,  словно  в   ванну.
Опустошения, произведенные этой злосчастной особой, вынудили нас  рассчитать
ее,  а  за  ней  последовал  (с  промежутками,  которые   заполняла   миссис
Киджербери)  длинный  ряд  особ,  совершенно   неподходящих,   завершившийся
миловидной девицей, которая отправилась  на  гринвичскую  ярмарку  в  шляпке
Доры. А затем я ничего не могу вспомнить, кроме непрерывных наших неудач.
     Казалось, каждый, с кем мы имели дело, нас  обманывал.  Наше  посещение
лавок было сигналом, по которому немедленно появлялись испорченные продукты.
Если мы покупали омара, он был полон воды. Мясо мы ели всегда жилистое, а на
булках никогда не было румяной корочки. Чтобы узнать, сколько  времени  надо
жарить мясо и не пережарить его, я сам обратился  к  поваренной  книге,  где
прочел, что полагается четверть часа на каждый фунт, а сверх  того  четверть
часа на весь кусок. Но  по  какой-то  странной,  печальной  случайности  это
правило всегда нас подводило, и  ростбиф  оказывался  то  совсем  сырым,  то
превращался в уголь.
     Все эти неудачи, я уверен, стоили нам значительно дороже, чем  обошелся
бы  самый  блистательный  успех.  Просматривая  наши   заборные   книжки   у
лавочников, я пришел к заключению,  что  мы  могли  бы  вымостить  сливочным
маслом весь наш подвальный этаж, - так много потребляли мы сего продукта. Не
знаю, отмечали ли в то время отчеты акцизного управления повышение спроса на
перец, но если наши подвиги  и  не  повлияли  на  рынок,  я  уверен,  многие
семейства все же вынуждены были отказаться от употребления  перца.  А  самое
загадочное было то, что у нас в до