вшись к бабушке, когда  та
возвратилась в Дувр, окончательно отреклась от своей  неприязни  к  мужскому
полу и вышла замуж за преуспевающего хозяина  таверны,  да  и  сама  бабушка
окончательно отвергла свой замечательный принцип, приняв деятельное  участие
в свадебных хлопотах и увенчав церемонию бракосочетания своим  присутствием.
Таковы были некоторые темы нашей беседы - кое о чем я уже знал из ее  писем.
Разумеется, говорили и о мистере  Дике.  По  словам  бабушки,  он  неустанно
переписывает все, что попадается ему под руку, причем, занимаясь этим делом,
держит  короля  Карла  Первого  на  почтительном  расстоянии;   видеть   его
счастливым и на свободе, а не влачащим жалкую жизнь под замком - великая для
нее радость, говорила бабушка, добавляя (это заключение она преподносила как
новинку), что только она знает настоящую цену этому человеку.
     - А когда, Трот, ты отправляешься в  Кентербери?  -  спросила  бабушка,
сидя, как обычно, перед камином и ласково поглаживая меня по руке.
     - Если вы не поедете со мной, я возьму  верховую  лошадь  и  отправлюсь
завтра утром, - ответил я.
     - Не поеду, - отчеканила в своей излюбленной лаконичной форме  бабушка.
- Я останусь.
     Тогда я сказал,  что  поеду  один.  Проезжая  через  Кентербери,  я  бы
непременно там задержался, если бы мне предстояла встреча не с бабушкой, а с
кем-нибудь другим.
     Она была тронута, но ответила:
     - Ну вот еще, Трот! Мои старые кости могли бы подождать до завтра.
     И она нежно погладила мою руку, а я сидел у камина и в раздумье  глядел
на огонь.
     В раздумье... Ибо как только я очутился близко от Агнес,  в  моей  душе
пробудились старые, знакомые сожаления. Сожаления,  быть  может  смягченные,
ибо они учили меня тому, чего я не постиг в пору  моей  юности,  но  все  же
сожаления. Казалось, я снова слышу слова бабушки: "О Трот!  Слепец,  слепец,
слепец!" Теперь я понимал их лучше.
     Некоторое время мы молчали. Подняв глаза, я увидел, что она  пристально
на меня глядит. Быть может, она угадала ход моих  мыслей;  теперь  это  было
легче, чем в ту пору, когда я был так своеволен.
     - Ее отец стал седым стариком, но он куда  лучше,  чем  был  раньше,  -
прямо заново родился, - сказала бабушка. - Теперь он не измеряет все людские
горести и радости своей жалкой меркой. Поверь мне, дитя мое, надо сперва все
очень приуменьшить, прежде чем измерять такой меркой.
     - Это верно, - согласился я.
     - А она все такая же, как была, добрая, милая,  ласковая,  все  так  же
думает только о других, - продолжала бабушка. - Если бы я  могла  сказать  о
ней еще лучше, я сказала бы, Трот.
     В ее устах это была высшая похвала. А для меня эти слова прозвучали как
самый тяжелый укор. О, как я сбился когда-то с пути!
     - Если она воспитает своих маленьких учениц так, чтобы они стали похожи
на нее, значит, благодарение богу, она недаром живет  на  свете,  -  сказала
бабушка, и на глазах ее показались слезы. - Приносить пользу - это  счастье.
Так она сказала однажды. Как же ей не быть счастливой?
     - Есть ли у Агнес...
     Я скорее подумал вслух, чем вымолвил эти слова,
     - Ну-ну! Что? - отрывисто спросила бабушка.
     - Претендент на ее руку? - сказал я.
     - Да их целый десяток! - с гордостью воскликнула бабушка. -  Она  могла
бы двадцать раз выйти замуж, мой дорогой, с тех пор как ты уехал!
     - В этом я не сомневался. Нисколько не сомневался. Но есть ли среди них
тот, кто был бы достойным ее? Другого Агнес не смогла бы полюбить.
     Подперев подбородок рукой, бабушка некоторое  время  о  чем-то  думала.
Потом медленно подняла на меня глаза и сказала:
     - Подозреваю, Трот, что она к кому-то неравнодушна.
     - А ей отвечают взаимностью? - спросил я.
     - Не могу сказать, Трот, - ответила бабушка, и вид у нее был серьезный.
- Этого я не имею права тебе говорить. Она никогда мне не признавалась, но я
подозреваю.
     Она зорко взглянула на меня (мне показалось, она слегка вздрогнула),  и
я почувствовал еще яснее, чем раньше, что она угадала мои мысли.  Я  призвал
всю  свою  решимость,  пробудившуюся  во  мне  в  эти  дни  и  ночи  борьбы,
происходившей в моем сердце.
     - Если это так, а я надеюсь, что это так...
     - Мне это неизвестно, - перебила меня бабушка. - На мои  подозрения  ты
не полагайся. Ты должен держать их в тайне. Может быть, они  неосновательны.
Я не имею права говорить.
     - Если это так, - повторил я. - Агнес скажет мне об этом в свое  время.
Сестра, которой я во многом признавался, бабушка, не откажется признаться  и
мне.
     Бабушка отвела взгляд так же  медленно,  как  раньше  подняла  на  меня
глаза; потом задумчиво заслонила глаза рукой и тихо  положила  руку  мне  на
плечо. Так мы сидели, не говоря ни слова, оба ушедшие  в  прошлое,  пока  не
настало время прощаться перед сном.

     Рано утром я отправился верхом туда, где  протекли  мои  школьные  дни.
Меня ждала встреча с Агнес, но все же не знаю, был ли я счастлив при  мысли,
что одержал над собой победу...
     Быстро промелькнули передо мной знакомые места, и я въехал в город, где
каждый камень на улицах я знал так же, как школьник знает  свой  букварь.  У
старого, милого дома я спешился, но от волнения  не  мог  войти  и  повернул
назад. Потом я возвратился и заглянул в  низкое  окно  -  в  то  самое  окно
башенки, у которого сидел в старые времена Урия Хип, а потом мистер Микобер;
теперь эта комнатка превратилась из канцелярии в маленькую  гостиную.  Но  в
остальном старый  дом  ничуть  не  изменился,  он  оставался  все  таким  же
опрятным, как раньше, когда я увидел его впервые, и содержался  в  таком  же
образцовом порядке. Служанка была новая. Я поручил ей передать мисс Уикфилд,
что ее ждет джентльмен, приехавший из-за границы от  ее  друга.  По  старой,
такой знакомой лестнице (это меня-то служанка  предупреждала,  чтобы  я  шел
осторожно!)  я  поднялся  наверх  в  гостиную.  Гостиная  тоже   ничуть   не
изменилась. На тех же самых полках лежали книги, которые мы читали вместе  с
Агнес; там же, где и раньше, неподалеку от стола, стояла  моя  конторка,  за
которой я готовил уроки. Комнату эту восстановили в том виде,  в  каком  она
была до пребывания в доме Хипов. Теперь она стала такой же, как и в  старые,
счастливые времена.
     Я стоял у окна, смотрел на  дома  по  другой  стороне  старой  улицы  и
вспоминал о том, как глядел я на них в те дождливые дни,  когда  только  что
здесь поселился.  Вспоминал  о  том,  какие  я  строил  догадки  о  жильцах,
видневшихся за стеклами окон, и с каким любопытством следил за  ними,  когда
они спускались и поднимались по лестницам, или за женщинами, которые стучали
патенами по тротуару, а надоедливый дождь хлестал косыми струями и изливался
из водосточных труб прямо на улицу. Вспомнилось мне, как любил  я  наблюдать
за бродягами, которые входили, прихрамывая, в город в эти дождливые  вечера,
неся на плече палку, на которой болтался узелок; казалось мне, я  чувствовал
тогда запах сырой земли, мокрых листьев, терновника и ощущал  ветер,  дувший
мне в лицо во дни моего трудного странствия.
     Вдруг открылась маленькая дверь в стене, обитой панелью. Я вздрогнул  и
обернулся.
     Строгие, прекрасные глаза ее встретились с моими. Она  приостановилась,
схватилась рукой за сердце. Я обнял ее.
     - Дорогая моя Агнес! Мне не следовало являться так неожиданно!
     - О нет! Я так рада вас видеть, Тротвуд!
     - Дорогая Агнес! Это я счастлив, что снова вижу вас!
     Я прижал ее к своей груди, и с минуту мы молчали. Потом мы сели  рядом,
ее ласковое лицо обращено было ко мне, и эти глаза смотрели на  меня  с  той
нежностью, о которой я уже несколько лет мечтал днем и ночью.
     Она была такая прямодушная, такая прекрасная, такая добрая, я  так  был
обязан ей, и она мне так была дорога, что  я  не  знал,  как  выразить  свои
чувства. Я пытался призывать на нее благословения, пытался  благодарить  ее,
пытался ей рассказать (сколько раз я писал об этом в своих письмах!),  какое
влияние оказала она на меня, по все попытки мои были напрасны. Радость мою и
любовь я не мог выразить словами.
     Своим спокойствием она утишила мое волнение.  Заговорила  о  тех  днях,
когда мы расстались, рассказала об Эмили, которую она тайком  несколько  раз
посещала, трогательно напомнила мне о могиле Доры.  Инстинктивно,  повинуясь
своему благородному сердцу, она с такой деликатностью коснулась  струн  моей
памяти, что ни одна из них не отозвалась во мне резким звуком. Я мог слушать
эту печальную музыку, доносившуюся откуда-то издалека, и не отшатываться  от
того, что она пробуждала. Могло ли  быть  иначе,  если  со  всем  этим  была
связана она, мой ангел-хранитель?
     - Но расскажите о себе, Агнес, - воскликнул я наконец, - Вы еще  ничего
не рассказали о том, что делали все это время.
     - А что мне рассказывать? - улыбаясь, спросила она.  -  Папа  чувствует
себя хорошо. Вы видите: мы здесь, в нашем доме, наши тревоги позади. Вы  это
знаете, дорогой Тротвуд, а значит, знаете все.
     - Все, Агнес? - спросил я.
     Она посмотрела на меня смущенно и с некоторым недоумением.
     - А нет ли, сестра моя, еще чего-нибудь?
     Она  побледнела,  покраснела  и  снова  побледнела.  Потом  улыбнулась,
печально улыбнулась, как мне показалось, и покачала головой.
     Мне хотелось услышать от нее признание, на  которое  намекала  бабушка.
Как ни трудно мне было бы услышать это признание, я должен был скрепить свое
сердце и исполнить свой долг перед нею. Но я видел, что ей не но себе, и  не
настаивал.
     - Вы много заняты, дорогая Агнес?
     - В моей школе? - спросила она так же спокойно, как и раньше.
     - Да. Приходится много работать?
     - Работа доставляет мне такое удовольствие, что, право же,  я  была  бы
неблагодарна, если бы называла так мои занятия, - сказала она.
     - Делать доброе дело вы не считаете трудным, - заметил я.
     Снова она покраснела и снова побледнела, а когда  наклонила  голову,  я
увидел на ее лице ту же печальную улыбку.
     - Вы должны дождаться папу. Мы проведем  вместе  день,  не  правда  ли?
Может быть, вы переночуете в вашей комнате? Мы всегда зовем ее вашей.
     Оставаться на ночь я не мог - я обещал бабушке приехать к вечеру, но  с
радостью согласился побыть с ними до вечера.
     - Некоторое время я буду занята, - сказала Агнес,  -  но  здесь  старые
книги, Тротвуд, и старые ноты.
     - Даже старые цветы, -  оглядывая  комнату,  вставил  я.  -  Во  всяком
случае, такие же цветы, как и прежде.
     - Когда вас не было, мне доставляло удовольствие сохранять все в том же
виде, как во времена нашего детства. Мне кажется, мы были счастливы тогда.
     - О да! Бог тому свидетель!
     - И каждая вещь, которая мне напоминала о моем брате, была мне  дорога,
- продолжала Агнес, весело и ласково глядя на меня. - Даже вот эти ключи,  -
он# показала на корзиночку, полную ключей, висевшую у нее на поясе, - звенят
так же, как в нашем детстве.
     Она снова улыбнулась и вышла в ту же дверь, из которой появилась.
     Такую сестринскую любовь я должен был с благоговением хранить. Это все,
что я  оставил  для  себя,  но  и  это  было  бесценное  сокровище.  Если  я
когда-нибудь обману священное доверие, во имя которого мне была дарована эта
любовь, я потеряю ее и никогда не обрету снова. В этом я твердо убедился.  И
чем больше я ее люблю, тем тверже мне надлежит об этом помнить.
     Я вышел побродить по улицам, взглянуть на моего старого врага-мясника -
теперь он был констебль, и его жезл висел в лавке - и на то место, где я его
победил. На память мне пришли и мисс Шеперд, и старшая мисс Ларкинс,  и  все
прежние мои увлечения, симпатии и антипатии. Но ничто  не  уцелело  до  этих
дней, ничто, кроме моего чувства к Агнес.  А  она,  как  звезда  надо  мной,
поднималась все выше и сияла все ярче.
     Когда я возвратился, появился и мистер Уикфилд -  он  пришел  из  сада,
находившегося милях в двух от города; почти ежедневно  он  теперь  занимался
этим садом. Я нашел его таким, как описывала бабушка. Вместе с нами  обедали
пять-шесть маленьких девочек; мистер Уикфилд казался  лишь  тенью  портрета,
который висел на стене.
     Мир и покой, присущие с прежних времен этому тихому дому  и  такие  мне
памятные, я ощутил вновь и теперь. Когда кончился обед,  мистер  Уикфилд  не
прикоснулся к вину; мне тоже не хотелось пить, и мы  поднялись  наверх.  Там
маленькие ученицы Агнес пели, играли и  занимались  делом.  После  чая  дети
ушли, а мы втроем остались поговорить о прошлом.
     - Вы хорошо знаете, Тротвуд, - сказал мистер Уикфилд, - что у меня есть
много  оснований  сожалеть  о  прошлом...   глубоко   сожалеть   и   глубоко
сокрушаться... Однако, если бы это и было в  моей  власти,  я  не  хотел  бы
изгладить его из памяти...
     Этому я мог поверить - рядом с ним стояла Агнес.
     - Мне пришлось бы тогда, - продолжал он, - забыть о любви моей  дочери,
о преданности ее, о ее самопожертвовании... Но этого  я  забыть  не  могу  -
скорее я забуду самого себя!
     - Понимаю вас, сэр, - мягко сказал я. - Перед этим я всегда преклонялся
и преклоняюсь.
     - Но никто не знает, даже вам неизвестно, что она для меня делала,  что
ей пришлось вынести и как тяжко она страдала! Родная моя Агнес!
     Она прикоснулась к его руке, пытаясь остановить его.  Она  была  очень,
очень бледна.
     - Не будем об этом говорить! - вздохнул он. Я понял, что он имел в виду
испытания, через которые она прошла; быть может, они еще  не  кончились  для
нее (я вспомнил то, что говорила мне бабушка). - Так... - продолжал он. -  Я
никогда не говорил вам о ее матери? И никто о ней вам не рассказывал?
     - Нет, сэр.
     - В сущности, рассказывать много не о чем...  Только  о  том,  что  она
много страдала. За меня она вышла против воли  своего  отца,  и  он  от  нее
отрекся. До рождения Агнес она молила его о  прощении.  Но  он  был  человек
жестокий, а мать ее давно умерла. И он оттолкнул ее. И разбил ей сердце.
     Агнес прильнула к плечу отца и обвила рукой его шею.
     - Сердце у нее было мягкое и любящее, и оно разбилось. Я хорошо знал ее
нежную натуру. Да и кто лучше меня мог ее знать? Она горячо меня любила,  но
никогда не была счастлива. В глубине души она  очень  страдала;  когда  отец
оттолкнул ее в последний раз, она была измучена, слаба... Потом стала хиреть
и скончалась. А я остался с Агнес, которой было только две недели. Остался с
Агнес и с поседевшей головой - вы ведь помните меня,  когда  впервые  у  нас
появились...
     Он поцеловал Агнес в щеку.
     - Печальна была моя любовь к моему дорогому ребенку, но  тогда  душа  у
меня была больна. Об этом я больше не стану говорить. Я  говорю  ведь  не  о
себе, Тротвуд, а  об  Агнес  и  ее  матери.  Я  знаю,  вам  достаточно  хоть
что-нибудь узнать о том, каким я был и каким  стал,  и  вы  все  поймете.  А
какова Агнес, мне нет нужды говорить. В ее  натуре  я  ясно  вижу  черты  ее
матери. И говорю вам это теперь, когда  мы  снова  встретились  после  таких
перемен. Больше мне нечего сказать.
     Голова его поникла. В  ее  ангельских  глазах,  устремленных  на  него,
светилась дочерняя преданность,  которая  казалась  еще  более  трогательной
после того, что он рассказал. Если бы мне был  нужен  какой-нибудь  памятный
знак, который отмечал бы вечер нашей встречи  после  долгой  разлуки,  таким
знаком мог бы стать этот ее взгляд.
     А затем Агнес отошла от отца, неслышно села  за  фортепьяно  и  сыграла
несколько знакомых мелодий, которые так часто слышали мы в прежние времена.
     - Вы снова собираетесь уехать? - спросила меня  Агнес,  когда  я  стоял
возле нее.
     - А что скажет по этому поводу моя сестра?
     - Надеюсь, что нет.
     - Значит, я не поеду, Агнес.
     - Раз вы спросили меня, Тротвуд, мне кажется, вы  не  должны  ехать,  -
мягко сказала она. - Допустим, я могла  бы  обойтись  без  моего  брата,  но
уезжать вам несвоевременно. Ваш успех и  известность,  которые  все  растут,
помогут вам приносить людям добро.
     - Я таков, каким вы меня сделали, Агнес. И вы это должны знать.
     - Я сделала вас, Тротвуд?
     - Да! Да, дорогая моя Агнес! - сказал я, наклонившись к ней. - Когда мы
сегодня встретились, я хотел сказать вам, о чем я думал после  смерти  Доры.
Помните, Агнес, как вы вошли в нашу комнату и как вы указали рукой на небо?
     - О Тротвуд! - сказала она, и слезы показались у нее на глазах. - Такая
любящая, такая доверчивая и такая юная! Разве я могу забыть?
     - Вы всегда были для меня тою же, сестра моя. Всегда указывали  мне  на
небо, всегда вели меня к высоким целям!
     Она только покачала головой; слезы еще не высохли на ее лице, печальная
улыбка появилась на нем.
     - За это я так благодарен вам, Агнес, что  не  знаю,  как  назвать  мое
чувство к вам. Не знаю, как  это  вам  сказать,  но  хочу,  чтобы  вам  было
известно: всю мою дальнейшую жизнь я вверяю вам, руководите мной так же, как
это было в мрачные для меня времена, которые отошли в  прошлое.  Что  бы  ни
случилось, какие бы новые узы вы на себя ни наложили, какие бы  перемены  ни
произошли у вас и у меня, помните одно: моя жизнь вверена вам,  и  я  всегда
буду вас любить, как любил до сих пор. Вы всегда будете,  как  были  раньше,
моей опорой и утешением. До самой своей смерти, сестра моя любимая, я всегда
буду видеть перед собой вас - указывающую мне на небеса.
     Она опустила свою руку на мою и сказала, что гордится мной и тем, что я
сказал, хотя она и не заслужила моих похвал. Потом, не спуская с меня  глаз,
она снова начала играть.
     - Знаете ли, Агнес, - продолжал я, - когда впервые я вас увидел  и  еще
ребенком сидел рядом с вами, я странным образом чувствовал то, о чем сегодня
услышал.
     - Вы знали, что у меня нет матери и старались быть со мной  поласковей,
- улыбаясь, ответила она.
     - Не совсем так,  Агнес.  Я  словно  знал  всю  эту  историю  -  в  той
атмосфере, которая вас окружала, я чувствовал что-то трогательное, но не мог
этого объяснить... Что-то печальное, но не в вас, а в ком-то другом.  Теперь
я знаю - так оно и было.
     Она продолжала играть чуть слышно и не отрывала от меня глаз.
     - Вам не смешны подобные фантазии, Агнес?
     - Нет.
     - А если я скажу: даже  тогда  я  чувствовал,  что  вы  можете  любить,
несмотря ни на какие разочарования, и что способны так любить до конца своей
жизни. Вы не станете смеяться над подобной выдумкой?
     - О нет! Нет!
     На мгновение ее лицо стало страдальческим, но не успел я изумиться, как
страдальческое выражение исчезло, и она продолжала играть, глядя на меня  со
спокойной улыбкой.
     Я думал об этом, когда ехал верхом в Лондон, а  ветер,  как  неумолимая
память, подгонял меня. И я боялся, что она несчастлива. Я-то был несчастлив,
но с прошлым я покончил, и когда видел  ее  перед  собой  с  воздетой  вверх
рукою, мне казалось, она указует на небо, где в  таинственном  грядущем  мне
еще суждено ее любить неведомой на земле любовью и рассказать о той  борьбе,
какую я вел с собой здесь, внизу.

ГЛАВА LXI 

     Мне показывают двух интересных раскаявшихся заключенных

     Временно, - во всяком случае до той поры, пока  я  закончу  книгу,  что
должно было занять несколько месяцев, - я поселился в Дувре у бабушки; там я
и работал у того самого окна, откуда глядел на луну, вставшую над  морем,  в
те дни, когда впервые появился под этим кровом, ища убежища.
     Я не хочу отступать от своего  решения  касаться  своих  художественных
произведений лишь постольку, поскольку они могут  быть  случайно  связаны  с
ходом этого повествования, и потому не стану говорить на  этих  страницах  о
надеждах, радостях, трудностях и удачах моей писательской жизни. О том,  что
я целиком отдавался своей работе и вкладывал в нее всю  мою  душу,  мне  уже
приходилось упоминать.