конечно, с ними согласилась. Однако ни к
какому решению не пришли. И покуда я учился дома.
     Забуду ли я когда-нибудь эти уроки? Считалось, что их дает мне мать, но
в действительности  моими  наставниками  были  мистер  Мэрдстон  с  сестрой,
которые всегда присутствовали на этих занятиях и не упускали  случая,  чтобы
не преподать матери урок этой пресловутой твердости - проклятья нашей жизни.
Мне кажется, именно для этого меня и оставили дома. Я был понятлив и  учился
с охотой, когда мы жили с матерью вдвоем. Теперь  мне  смутно  вспоминается,
как я учился у нее на коленях азбуке. Когда я гляжу на жирные  черные  буквы
букваря, их очертания кажутся мне и теперь такими же  загадочно-незнакомыми,
а округлые линии О, С, 3 такими же благодушными, как тогда. Они не  вызывают
у меня ни вражды, ни отвращения. Наоборот, мне кажется, я иду  по  тропинке,
усеянной цветами, к моей книге о крокодилах, и всю дорогу меня  подбадривают
ласки матери и ее мягкий голос. Но эти торжественные уроки, последовавшие за
теми, прежними, я вспоминаю как смертельный удар,  нанесенный  моему  покою,
как горестную, тяжкую работу, как  напасть.  Они  тянулись  долго,  их  было
много, и были они трудны, - а некоторые и вовсе не понятны, - и наводили  на
меня страх, такой же страх, какой, думается мне, наводили они и на мою мать.
     Мне хочется припомнить, как все это происходило, и описать  одно  такое
утро.
     После завтрака я вхожу в  маленькую  гостиную  с  книгами,  тетрадью  и
грифельной доской. Моя мать уже ждет меня за  своим  письменным  столом,  но
совсем не так охотно, как мистер Мэрдстон в кресле у окна  (хотя  он  делает
вид, будто читает), или  мисс  Мэрдстон,  которая  восседает  возле  матери,
нанизывая стальные бусы. Одно только присутствие их обоих оказывает на  меня
такое действие, что я  чувствую,  как  уплывают  неведомо  куда  все  слова,
которые я с превеликим трудом втиснул себе  в  голову.  Кстати  говоря,  мне
хочется узнать, куда же они деваются.
     Я протягиваю матери первую книгу. Это грамматика, а быть может, история
или география. Прежде чем оставить книгу в ее руках,  я  кидаю  на  страницу
последний взгляд утопающего и сразу, галопом, начинаю  отвечать  урок,  пока
страница еще свежа в памяти. Но вот я спотыкаюсь. Мистер Мэрдстон  поднимает
глаза. Я спотыкаюсь вторично. Поднимает  глаза  мисс  Мэрдстон.  Я  краснею,
перескакиваю через полдюжину  слов  и  останавливаюсь.  Я  думаю,  что  мать
показала бы мне книгу, если бы посмела, но она не смеет и только  произносит
тихо:
     - О! Дэви, Дэви!..
     - Клара, будьте тверды с мальчиком! - вмешивается мистер Мэрдстон. - Не
говорите: "О! Дэви, Дэви!" Это ребячество.  Он  либо  знает  урок,  либо  не
знает.
     - Он его не знает, - грозно говорит мисс Мэрдстон.
     - Боюсь, что так, - соглашается моя мать.
     - В таком случае, Клара, верните  ему  книгу,  и  пусть  он  выучит!  -
продолжает мисс Мэрдстон.
     - Да, да, конечно, дорогая Джейн, я так и хотела сделать... Дэви, начни
сначала и не будь таким тупицей, - говорит моя мать.
     Я подчиняюсь  первому  приказу  и  начинаю  сначала,  но  что  касается
второго, то тут меня постигает неудача, ибо я ужасный тупица.  Я  спотыкаюсь
еще раньше, чем в первый раз, спотыкаюсь на том самом месте, которое  только
что благополучно миновал, и замолкаю, чтобы  подумать.  Но  думаю  я  не  об
уроке. Я думаю о том, сколько ярдов  тюля  пошло  на  чепец  мисс  Мэрдстон,
сколько стоит халат мистера Мэрдстона  или  о  других  подобных  же  нелепых
вещах, к которым я не имею никакого  отношения  и  не  желаю  иметь.  Мистер
Мэрдстон делает нетерпеливый жест, которого я давно ждал. Так же поступает и
мисс Мэрдстон. Моя мать смотрит на них покорно, закрывает книгу и кладет  ее
возле себя, словно это недоимка, по которой мне придется рассчитаться, когда
я покончу с другими уроками.
     Количество этих  недоимок  растет,  как  снежный  ком.  Чем  больше  их
становится, тем тупей  становлюсь  я.  Дело  безнадежное,  я  чувствую,  что
барахтаюсь в трясине чепухи и решительно не  могу  выкарабкаться,  а  потому
покоряюсь судьбе. Есть нечто  глубоко  печальное  в  тех,  полных  отчаяния,
взглядах, какими мы обмениваемся с матерью, когда я делаю все новые и  новые
ошибки. Но самый страшный момент этих злосчастных  уроков  наступает  тогда,
когда мать (полагая, будто ее  не  слышат)  пытается,  едва  шевеля  губами,
подсказать мне. В это мгновение мисс Мэрдстон, давно уже подстерегавшая нас,
произносит внушительно:
     - Клара!
     Мать вздрагивает, краснеет и слабо улыбается. Мистер Мэрдстон встает  с
кресла, хватает книгу и швыряет в меня или дает мне ею подзатыльник, а затем
берет за плечи и выталкивает из комнаты.
     Даже в том случае, если урок проходит  благополучно,  меня  ждет  самое
худшее испытание в образе устрашающей арифметической задачи.  Она  придумана
для меня и продиктована мне мистером Мэрдстоном:  "Если  я  зайду  в  сырную
лавку и куплю пять тысяч глостерских  сыров  по  четыре  с  половиной  пенса
каждый и заплачу за них наличными деньгами..."
     Тут я замечаю, как мисс Мэрдстон втайне  ликует.  Над  этими  сырами  я
ломаю себе голову без всякого толка и превращаюсь, наконец, в мулата,  забив
все поры лица грязью с моей грифельной доски;  так  продолжается  до  самого
обеда, когда мне дают кусок хлеба,  чтобы  помочь  мне  справиться  с  моими
сырами, и весь вечер я пребываю в немилости.
     Теперь, по прошествии многих лет, мне кажется, будто все эти несчастные
уроки обычно кончались именно так. Я готовил  бы  их  превосходно,  не  будь
Мэрдстонов. Но Мэрдстоны зачаровывали  меня  взглядом,  словно  две  змеи  -
жалкую птичку. Даже тогда, когда утреннее испытание проходило  благополучно,
я достигал этим только того, что не оставался без обеда.  Мисс  Мэрдстон  не
могла видеть меня свободным от занятий, и  как  только  это  случалось,  она
обращала на меня внимание своего братца говорила:
     -  Клара,  дорогая,  нет  ничего  лучше  работы,  задайте  вашему  сыну
какие-нибудь упражнения.
     И меня снова засаживали за книгу.
     Игр  со  сверстниками  я  почти  не  знал,  так  как  мрачная  теология
Мэрдстонов превращала всех детей в  маленьких  ехидн  (хотя  был  в  далекие
времена некий ребенок, которого окружали ученики!  *)  и  внушала,  что  они
портят друг друга.
     От такого обращения я через полгода, естественно, стал печален,  мрачен
и угрюм. Этому способствовало  также  и  то,  что  я  чувствовал,  как  меня
ежедневно отстраняют, оттесняют от матери. "И, мне кажется,  я,  и  в  самом
деле, превратился  бы  в  тупицу,  если  бы  одно  обстоятельство  этому  не
помешало.
     После моего отца  осталось  небольшое  собрание  книг,  находившихся  в
комнате наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате); никто из
домашних никогда о них не вспоминал. Из этой драгоценной для  меня  комнатки
вышли Родрик Рэндом, Перигрин Пикль, Хамфри Клинкер, Том Джонс, векфильдский
священник *, Дон-Кихот, Жиль Блаз  и  Робинзон  Крузо  -  славное  воинство,
составившее мне компанию. Они не давали  потускнеть  моей  фантазии  и  моим
надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте.  Эти  книги,
так же как и "Тысяча и одна ночь" и "Сказки джинов", не принесли мне  вреда;
если некоторые из них и могли причинить какое-то зло, то, во всяком  случае,
не мне, ибо я его просто не понимал. Теперь я  удивляюсь,  как  ухитрялся  я
находить время для чтения, несмотря на то, что корпел над своими  тягостными
уроками. Мне кажется  странным,  как  мог  я  утешаться  в  своих  маленьких
горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих любимых героев,  а
мистера и мисс Мэрдстон превращая во всех злодеев. Я  был  Томом  Джонсом  в
течение недели (Томом Джонсом в представлении  ребенка  -  самым  незлобивым
существом) и целый месяц крепко верил в то, что я  Родрик  Рэндом.  Я  жадно
проглотил стоявшие на полках несколько книг о путешествиях - я забыл,  какие
это были книги; припоминаю, как в течение нескольких дней я ходил  по  дому,
вооруженный бруском из старой стойки для сапожных  колодок,  -  превосходное
подобие капитана королевского британского флота, который окружен дикарями  и
решил дорого  продать  свою  жизнь.  Но  капитан  никогда  не  терял  своего
достоинства, получая подзатыльники латинской грамматикой. Что до меня, то  я
его терял. Тем не менее капитан оставался капитаном и  героем,  невзирая  на
все грамматики всех языков в мире - живых и мертвых.
     Эти книги были единственным и неизменным моим утешением. Когда я  думаю
об этом, передо мной всегда возникает картина летнего  вечера,  на  кладбище
играют мальчики, а я сижу у себя на постели и читаю с таким рвением,  словно
от этого зависит все мое будущее. Каждый амбар по соседству,  каждый  камень
церкви и каждый уголок кладбища были  связаны  у  меня  с  этими  книгами  и
вызывали в памяти отдельные прославленные сцены.  Я  видел,  как  Том  Пайпс
взбирается на колокольню, я наблюдал, как Стрэп со своим мешком  за  плечами
присаживается  на  изгородь  отдохнуть,  и  я  знаю,  что  коммодор  Траньон
встречается с мистером Пиклем в зальце нашего деревенского трактирчика.
     Теперь читатель столь же хорошо, как и я, представляет себе, кем я  был
в ту пору моего детства, к которой я снова возвращаюсь.
     Однажды утром, когда я со своими книгами вошел  в  гостиную,  моя  мать
была чем-то обеспокоена, мисс Мэрдстон казалась особенно твердой,  а  мистер
Мэрдстон что-то привязывал к концу своей трости, - тонкой, гибкой тросточки;
когда я вошел, он замахнулся и рассек ею воздух.
     - Говорю же вам, Клара, меня самого нередко секли,  -  произнес  мистер
Мэрдстон.
     - Совершенно верно, - подтвердила мисс Мэрдстон.
     - Вполне... возможно, дорогая Джейн, - робко пролепетала  моя  мать.  -
Но... вы думаете, это принесло пользу Эдуарду?
     - А вы, Клара, думаете, что это принесло Эдуарду вред? - хмуро  спросил
мистер Мэрдстон.
     - Вот-вот,  в  том-то  и  дело!  -  сказала  мисс  Мэрдстон.  Моя  мать
промолвила только: "Вы правы, дорогая Джейн", - и умолкла.
     Я почувствовал, что этот разговор имеет прямое касательство ко  мне,  и
поймал взгляд мистера Мэрдвтона, устремленный на меня.
     - Дэвид, сегодня ты должен быть более внимателен, чем всегда, -  сказал
мистер Мэрдстон, снова метнув в меня  взгляд  и  снова  рассекая  тросточкой
воздух;  затем,  закончив  свои  приготовления,  положил  ее  около  себя  с
многозначительным видом и взялся за книжку.
     Это было  недурное  начало  и  недурное  средство  подбодрить  меня.  Я
почувствовал, как мой урок улетучивается из головы - не одно слово за другим
и не строчка за строчкой, а вся страница сразу, целиком. Я попытался поймать
слова, но, казалось, если можно так выразиться, они скользили прочь от  меня
на коньках, плавно и быстро, и задержать их было невозможно.
     Плохое было начало, а дальше пошло еще  хуже.  Я  явился  с  намерением
отличиться, уверенный в том, что сегодня выучил урок превосходно, но, увы, я
заблуждался. Груда отложенных в сторону учебников все росла, возвещая о моих
ошибках, а мисс Мэрдстон не сводила с нас глаз. И когда в  конце  концов  мы
пришли к пяти тысячам сыров (помню, в тот день он заменил их  палками),  моя
мать залилась слезами.
     - Клара! - предостерегла мисс Мэрдстон.
     - Мне что-то нездоровится, дорогая Джейн, - отозвалась моя мать.
     Я увидел, как он важно подмигнул сестре, встал и, взяв трость, сказал:
     - Едва ли, Джейн, можно  ожидать,  что  Клара  с  достойной  твердостью
вынесет терзания и мучения, которые причинил ей сегодня Дэвид. Это  было  бы
стоицизмом. Клара весьма укрепилась и сделала успехи, но едва ли можно ждать
от нее так много. Мы пойдем с тобой наверх, Дэвид.
     Когда он уводил меня из комнаты, мать рванулась к  нам.  Мисс  Мэрдстон
сказала:
     - Клара, вы с  ума  сошли!  -  и  удержала  ее.  Мать  заткнула  уши  и
заплакала.
     Он вел меня наверх в мою комнату медленно  и  важно  -  я  уверен,  ему
доставлял удовольствие этот торжественный марш правосудия, - и, когда мы там
очутились, внезапно зажал под мышкой мою голову.
     - Мистер Мэрдстон! Сэр! - закричал я. - Не надо! Пожалуйста,  не  бейте
меня! Я так старался, сэр! Но я не  могу  отвечать  уроки  при  вас  и  мисс
Мэрдстон! Не могу!
     - Не можешь, Дэвид? Ну, мы попробуем вот это средство.
     Он зажимал рукой мою голову, словно в тисках, но я обхватил его  обеими
руками и помешал ему нанести удар, умоляя его не бить меня. Помешал я только
на мгновение, через секунду он больно ударил меня,  и  в  тот  же  момент  я
вцепился зубами в руку, которой он держал меня, и прокусил ее.  До  сих  пор
меня всего передергивает, когда я вспоминаю об этом.
     Он сек меня так, будто хотел засечь до смерти. Несмотря на шум, который
мы подняли, я услышал, как кто-то быстро взбежал по лестнице - то  были  моя
мать и Пегготи, и я слышал, как мать закричала. Затем он ушел и запер  дверь
на ключ. А я лежал на полу, дрожа как в лихорадке,  истерзанный,  избитый  и
беспомощный в своем исступлении.
     Как ясно помню я, какая странная тишина  царила  во  всем  доме,  когда
постепенно  я  пришел  в  себя!  Как  ясно  вспоминаю,  каким   преступником
почувствовал я себя, когда ярость и боль чуть-чуть утихли!
     Я сел и долго прислушивался, но не было слышно ни  звука.  С  трудом  я
поднялся с пола и увидел в зеркале  свое  лицо,  такое  красное,  опухшее  и
безобразное, что я ужаснулся. Боль во всем  теле,  когда  я  двигался,  была
мучительна, и я заплакал снова. Но  эта  боль  была  ничто  по  сравнению  с
сознанием моей вины. Оно тяготило мое сердце больше, чем если бы я был самым
страшным преступником.
     Начинало темнеть, я закрыл  окно  (почти  все  время  я  лежал,  припав
головой к подоконнику, то плача, то задремывая или тупо глядя в  окно),  как
вдруг в двери щелкнул ключ и появилась мисс Мэрдстон  с  хлебом,  молоком  и
мясом. Молча поставив все это  на  стол  и  взглянув  на  меня  с  примерной
твердостью, она ретировалась, и снова в двери щелкнул ключ.
     Долго я сидел после того, как спустились сумерки, и  гадал,  придет  ли
кто-нибудь еще. Когда ждать было уже нечего, я разделся и лег в  постель;  и
тут  я  со  страхом  подумал  о  том,  что  сделают  со  мной.  Является  ли
преступлением совершенный мной поступок? Арестуют ли меня, и заключат  ли  в
тюрьму? Не угрожает ли мне опасность попасть на виселицу?
     Никогда не забуду своего  пробуждения  на  следующее  утро,  бодрого  и
радостного расположения духа,  уже  в  следующий  момент  изменившегося  под
гнетом горестных, тяжелых воспоминаний. Не успел  я  встать,  как  появилась
мисс Мэрдстон, коротко сказала, что я могу полчаса, но не  дольше,  походить
по саду, и удалилась, не заперев двери, чтобы  я  мог  воспользоваться  этим
разрешением.
     Я так и сделал и поступал так каждое утро в  течение  пяти  дней,  пока
пребывал, в заключении. Если бы я увидел мою мать одну, я бросился бы  перед
ней на колени, умоляя простить меня, но в течение всего этого времени  я  не
видел никого, кроме мисс Мэрдстон; правда, мисс Мэрдстон приводила  меня  на
вечернюю молитву в гостиную, когда все были уже в  сборе,  но  там  я  стоял
одиноко, как юный изгой, у двери, и мой тюремщик торжественно  уводил  меня,
покуда никто еще не поднимался с колен.  Я  замечал  только,  что  моя  мать
стоит, как можно дальше от меня, и смотрит в другую сторону, так что лица ее
я не мог видеть, а у мистера  Мэрдстона  рука  обвязана  широким  полотняным
платком.
     Как  долго  длились  эти  пять  дней,  я  не  могу  передать.  В   моих
воспоминаниях они мне кажутся годами. Вот  я  прислушиваюсь  ко  всему,  что
происходит  в  доме,  ко  всему,  что   доносится   до   меня:   позвякивают
колокольчики, открываются и закрываются  двери,  слышатся  голоса,  шаги  на
лестнице, смех, посвистывание и пение за окном  (они  кажутся  мне  особенно
невыносимыми  в  моем  позорном  заточении),  неуловимое  скольжение  часов,
особенно в темноте, когда, просыпаясь, я принимал вечер  за  утро,  а  потом
убеждался,  что  домашние  еще  не  ложились   спать   и   меня   еще   ждет
длинная-длинная ночь, печальные сновидения и кошмары... Снова утро,  полдень
и вечер, мальчики играют на церковном дворе, а я слежу за ними  из  комнаты,
стараясь не подходить близко к окну, чтобы они не узнали о моем заточении...
Непривычное  сознание,  что  я  не  слышу  собственного  голоса...  Короткие
промежутки, когда я почти бодр, - ощущение это приходит за едой,  но  вот  с
ней покончено и снова нет бодрости... Дождь, однажды вечером, дождь, несущий
свежие ароматы; от льет все сильней и сильней, между моим окном и  церковью,
и, наконец, вместе с наступающей ночью, словно  обволакивает  меня  унынием,
страхом и раскаянием, - все это, кажется мне, длилось не дни,  а  годы,  так
глубоко врезалось оно мне в память.
     В последнюю ночь моего заключения меня разбудил шепот - кто-то  окликал
меня по имени. Я вскочил с постели и, протягивая в темноте руки, сказал:
     - Пегготи, это ты?
     Ответа не было, но скоро я снова услышал свое имя, произнесенное  таким
таинственным и страшным шепотом, что со мной сделался бы припадок, если бы у
меня не мелькнула догадка - не доносится ли шепот из замочной скважины.
     Я пошел ощупью к двери и, приникнув к замочной скважине, прошептал:
     - Пегготи, милая, это ты?
     - Я, мой дорогой Дэви! Но тише, тише, будьте  как  мышка,  а  то  кошка
услышит! - ответила она.
     Она имела в виду мисс  Мэрдстон,  и  я  понял,  сколь  основательны  ее
опасения: комната мисс Мэрдстон была смежная с моей.
     - Что с мамой, милая Пегготи? Она очень на меня сердится?
     Мне было слышно, как Пегготи беззвучно заплакала по ту сторону двери, а
я плакал по эту сторону, пока не услышал:
     - Нет, не очень.
     - Милая Пегготи, что со мной сделают? Ты не знаешь?
     - Школа. Недалеко от Лондона, - был ответ Пегготи.
     Я попросил ее повторить, так как позабыл приложить ухо и отнять губы от
замочной скважины, и в первый раз она говорила прямо мне  в  рот,  и  потому
слова щекотали мне губы, но я не расслышал их.
     - Когда, Пегготи?
     - Так вот почему мисс Мэрдстон достала мой  костюм  из  комода!  -  Она
именно так и сделала, но я забыл упомянуть об этом.
     - Да, - сказала Пегготи, - уложила в сундучок.
     - Я увижусь с мамой?
     - Да. Завтра. - Затем Пегготи вплотную прижала губы к замочной скважине
и с горячностью, с нежностью, к которой замочные скважины, смею  думать,  не
были привычны, произнесла следующие  фразы,  разбив  их  на  части,  которые
судорожно проскакивали одна за другой:
     - Дэви, дорогой! Если я не была ласкова с вами... как бывало  раньше...
это не потому, что я вас не люблю... так же, и даже больше, мой маленький...
это потому, что так лучше для вас... и еще кое для кого... Дэви, дорогой, вы
меня слушаете? Вы слышите?..
     - Да-а-а, Пегготи! - всхлипывал я.
     - Сокровище мое! - продолжала Пегготи с бесконечной жалостью. - Вот что
я хотела сказать... никогда не забывайте меня... Я вас никогда не  забуду...
и я буду очень заботиться о вашей маме... как заботилась о  вас...  и  я  не
покину ее... может, наступит день, когда ей снова захочется приклонить  свою
бедную головку... к плечу глупой Пегготи... и я буду писать вам,  дорогой...
хоть я и не ученая... и я... и я...
     И Пегготи, не имея  возможности  поцеловать  меня,  принялась  целовать
замочную скважину.
     - О, спасибо, дорогая Пегготи! Спасибо, спасибо! Ты обещаешь  мне  одну
вещь? Ты напишешь мистеру Пегготи, и малютке Эмли, и миссис Гаммидж, и Хэму,
что я совсем не такой плохой, как им может показаться? И что  я  посылаю  им
самый нежный привет, в особенности малютке Эмли - Ты напишешь, Пегготи?
     Добрая душа о