каждой струйкой,  бьющей
из дырочек лейки, заявляя о своей преданности, верности  и  любви;  когда  я
думаю о том, как он не давал заблудиться своему рассудку, к которому взывало
само несчастье, и никогда не приводил за собой  в  сад  злосчастного  короля
Карла Первого и никогда не забывал о том, что происходит  нечто  неладное  и
что следует все уладить, - когда я обо всем этом думаю, мне становится почти
стыдно при мысли о том. что сделал он, будучи не в  своем  уме,  и  что  при
своем уме сделал я.
     - Только я одна, Трот, знаю, что это за человек, - с гордостью говорила
бабушка, когда мы об этом беседовали. - О! Дик еще покажет себя!
     Прежде чем закончить эту главу, я должен упомянуть  вот  о  чем.  Когда
Агнес с отцом еще гостили у  доктора,  я  обратил  внимание,  что  почтальон
ежедневно приносит два-три письма на имя Урии Хипа, остававшегося в  Хайгете
до отъезда своего компаньона, ибо  было  время  каникул;  адрес  был  всегда
надписан рукой мистера Микобера, который уже усвоил круглый, деловой  почерк
юриста. На основании этих данных я с удовольствием заключил, что  у  мистера
Микобера дела идут хорошо, и был весьма  удивлен,  получив  примерно  в  это
время от его любезной супруги следующее письмо:

     "Кентербери. Понедельник вечером.

     Вы, конечно, будете удивлены, дорогой мистер  Копперфилд,  получив  это
письмо. А еще больше удивит вас его  содержание.  А  еще  больше  -  просьба
сохранить содержание письма в глубокой тайне. Но как жена и мать я  нуждаюсь
в утешении, и, не желая обращаться к моему семейству (очень нерасположенному
к мистеру Микоберу), я не знаю никого, кто мог бы мне дать лучший совет, чем
мой старый друг и прежний жилец.
     Может быть, вам известно, дорогой мистер Копперфилд, что между  мною  и
мистером Микобером (которого я никогда  не  покину)  всегда  сохранялся  дух
взаимного доверия. Правда, мистер Микобер иногда мог взять взаймы  некоторую
сумму, не посоветовавшись раньше  со  мной,  или  умолчать  о  сроке,  когда
придется платить по обязательствам. Это действительно бывало. Но, в общем. у
мистера Микобера не было никаких тайн от сердца, преисполненного любовью,  -
я подразумеваю его супругу, - и он неизменно перед отходом  ко  сну  сообщал
все, что случилось за день.
     Вы легко можете себе представить, дорогой мистер  Копперфилд,  с  каким
горьким чувством я сообщаю вам, что мистер Микобер совершенно изменился.  Он
стал скрытен. Он стал загадочен. Его жизнь - тайна для того, кто делил с ним
горе и радость, - я снова подразумеваю его супругу, -  с  утра  до  ночи  он
сидит в конторе, и теперь я знаю о нем меньше,  чем  о  человеке  с  юга,  о
котором рассказывают неразумным детям, будто рот у него набит холодной кашей
с изюмом. К образу этой популярной сказки я прибегаю, чтобы поставить вас  в
известность, каково положение дел.
     Но это не все. Мистер Микобер мрачен. Он  суров.  Он  чуждается  нашего
старшего сына и старшей дочери, он не испытывает гордости,  глядя  на  своих
близнецов, он  холодно  взирает  на  невинного  незнакомца,  который  только
недавно стал членом нашего семейства. Денежные средства для  покрытия  наших
расходов, - а у нас на счету каждый фартинг, - приходится добывать у него  с
огромными трудностями, выслушивая страшные угрозы, что он сам будет "платить
по счетам" (подлинные его слова). И он безжалостно отказывается хоть  как-то
объяснить свое безумное поведение.
     Это трудно выносить. Это надрывает сердце. Вы знаете мои слабые силы, и
если  вы  посоветуете  мне,  как  их  употребить   при   таких   необычайных
обстоятельствах, вы окажете мне еще одну дружескую  услугу  в  добавление  к
тем, которые столько раз оказывали.
     Дети шлют вам горячий привет, незнакомец, к счастью  своему  ничего  не
ведающий, вам улыбается,  а  я,  дорогой  мистер  Копперфилд,  остаюсь  ваша
удрученная

     Эмма Микобер".

     Я позволил себе дать только один совет такой опытной жене,  как  миссис
Микобер: пусть постарается она терпением и лаской  вернуть  к  себе  мистера
Микобера (я знал, что она, во всяком случае, сможет это сделать). Но  письмо
заставило меня призадуматься.

ГЛАВА XLIII 

     Еще один взгляд в прошлое

     Снова я хочу помедлить, остановиться на  одном  памятном  периоде  моей
жизни. Я хочу встать в стороне и поглядеть, как туманной вереницей  проходят
мимо призраки тех дней, а с ними прохожу и я сам.
     Минуют недели, месяцы, времена года. Они кажутся немногим длиннее,  чем
летний день и зимний вечер. Вот сейчас общественный выгон,  где  я  гуляю  с
Дорой, весь в цвету; это луг, покрытый ярким золотом,  но  вот  уже  снежная
пелена погребает под собой вереск, и поле  вздувается  какими-то  шишками  и
горбами. Река, вдоль которой мы гуляем по  воскресеньям,  сверкает  в  лучах
летнего солнца, но еще мгновенье  -  и  она  покрывается  рябью  под  зимним
ветром, а вот уже плывут по ней ледяные глыбы. Быстрее, чем когда-либо, река
стремится к морю, она вспыхивает, темнеет и катит свои воды.
     Ничто не меняется в доме,  двух  маленьких  леди,  похожих  на  птичек.
Тикают часы над камином, висит барометр в холле. И часы  и  барометр  всегда
ошибаются, но мы свято им верим.
     Я достиг совершеннолетия. Мне двадцать один год  -  возраст  достойный.
Впрочем, такого рода достоинство может выпасть на долю  каждого.  Посмотрим,
чего я достиг собственными силами.
     Я укротил этого дикого зверя - таинственную стенографию. Она  дает  мне
приличный заработок.  Своими  успехами  я  снискал  высокое  уважение  всех,
имеющих отношение к сему искусству,  и  теперь  состою  в  числе  двенадцати
стенографов, записывающих парламентские прения для утренней газеты. Вечер за
вечером я записываю предсказания, никогда не сбывающиеся, исповедания  веры,
от которых всегда  отрекаются,  объяснения,  преследующие  одну  лишь  цель-
ввести в заблуждение. Я  барахтаюсь  в  словах.  Британия,  это  злосчастное
существо женского пола, всегда перед моими глазами, в виде  домашней  птицы,
приготовленной для вертела: пронзенная канцелярскими перьями,  связанная  по
рукам и ногам красной тесьмой.  Я  достаточно  хорошо  знаком  с  закулисной
стороной политической жизни, чтобы знать ей настоящую цену. У меня нет  веры
в политику, и никогда мне не быть обращенным.
     Мой славный старина Трэдлс пробовал заняться тою же работой, но она  не
по его  натуре.  Он  с  полным  добродушием  относится  к  своей  неудаче  и
напоминает мне, что всегда считал себя тупицей. В той газете, где работал я,
ему  иногда  поручают  собирать  факты,  голые  факты,  которые  умы,  более
плодовитые, затем излагают и  приукрашивают.  Он  получил  право  заниматься
адвокатской практикой и с изумительным усердием и самоотречением наскреб еще
сотню фунтов, чтобы вручить их нотариусу, при чьей конторе он состоит. Много
было выпито весьма горячего портвейну по случаю получения им прав,  и,  судя
по счету, я бы сказал, что Иннер-Тэмпл извлек из сего немалую выгоду.
     Я выступил на другом поприще. Со  страхом  и  трепетом  я  принялся  за
сочинительство. Я тайком написал какую-то безделку, отослал  ее  в  один  из
журналов, и она была напечатана. С той поры я обрел мужество и стал  писать.
За эти пустячки (а их набралось уже немало) мне  аккуратно  платят.  Вообще,
дела мои идут хорошо: подсчитывая свои  доходы  по  пальцам  левой  руки,  я
переваливаю  через  средний  палец,   останавливаюсь   на   втором   суставе
безымянного *.
     Мы  переехали  с  Бэкингем-стрит  в   хорошенький   маленький   коттедж
поблизости от того, на который я  загляделся,  когда  впервые  охватил  меня
энтузиазм. Однако бабушка (выгодно продавшая свой дом в Дувре)  не  намерена
остаться здесь, а думает перебраться  в  еще  более  крохотный  коттедж,  по
соседству. Что же это предвещает? Мою женитьбу? Да!
     Да! Я женюсь на Доре! Мисс Лавиния и мисс Кларисса дали свое  согласие,
и они  трепещут  от  волнения,  если  только  могут  трепетать  от  волнения
канарейки. Мисс Лавиния, взяв на себя заботу о  приданом  моей  ненаглядной,
неустанно вскрывает пакеты из твердой, как кираса, бумаги  и  расходится  во
мнениях с весьма  респектабельным  молодым  человеком,  который  держит  под
мышкой длинный сверток и сантиметр.  Портниха,  чья  грудь  всегда  пронзена
иголкой с ниткой, живет и столуется в доме и, по моему мнению, ест,  пьет  и
спит, не снимая  с  пальца  наперстка.  Мою  ненаглядную  они  превращают  в
манекен. Вечно посылают они за ней, чтобы она пришла и что-то примерила.  По
вечерам  мы  и  пяти  минут  не  можем  спокойно  посидеть  вдвоем;   тотчас
какая-нибудь назойливая особа стучится в дверь и говорит:
     - Ах, простите, мисс Дора! Не подниметесь ли вы наверх?
     Мисс Кларисса и бабушка бродят по  всему  Лондону,  выискивая  предметы
обстановки, чтобы затем мы с Дорой обозрели их. Лучше бы они  покупали  вещи
сразу, без этой церемонии осмотра, ибо, когда мы идем покупать  решетку  для
кухонной плиты или металлический  экран,  заслоняющий  мясо  от  огня,  Дора
обращает внимание на китайский домик для Джипа, домик  с  колокольчиками  на
крыше и  отдает  предпочтение  ему.  А  когда  мы  его  покупаем,  долгонько
приходится приучать Джипа к его новой резиденции; входит он в свой домик или
выходит оттуда, все колокольчики начинают звенеть, и он ужасно пугается.
     Приезжает на подмогу Пегготи и тотчас берется за дело.  По-видимому,  в
ее ведомство входит неустанная чистка. Она перетирает  решительно  все,  что
только  можно  перетирать,  пока  каждая  вещица  не  начинает  блестеть   и
лосниться, как и ее собственный славный лоб. В ту пору я  начинаю  время  от
времени встречать ее брата - по вечерам он бродит один по  темным  улицам  и
всматривается в лица прохожих. Я никогда не заговариваю с ним в такие  часы.
Когда он с сосредоточенным видом проходит мимо, я слишком хорошо знаю,  кого
он ищет и чего страшится.
     Почему Трэдлс выглядит так внушительно, когда в один прекрасный день он
приходит ко мне в Докторс-Коммонс, куда я все еще иной раз забегаю, так, для
порядка, если у меня есть свободное время? Потому что вот-вот  сбудутся  мои
сны наяву. Я беру лицензию на брак.
     Маленькая бумажка, а какая в ней сила! Она лежит на  моей  конторке,  и
Трэдлс созерцает ее с восторгом и благоговейным страхом. Вот два  имени,  по
обычаю доброго старого времени навеки  связанные  одно  с  другим,  -  Дэвид
Копперфилд и Дора Спенлоу. А вот из уголка взирает на наш союз сие отеческое
учреждение - Департамент гербовых сборов, столь  великодушно  интересующееся
всеми перипетиями человеческой жизни. А вот  и  архиепископ  кентерберийский
печатным шрифтом призывает на  нас  благословение  и  делает  это  по  самой
дешевой цене.
     И все-таки для меня это сон, сон тревожный, счастливый, быстротечный. Я
не могу поверить, что это свершится; однако я верю - каждый, кого  бы  я  ни
встретил на улице,  несомненно  предчувствует,  что  послезавтра  я  женюсь.
Чиновник епископской канцелярии, ведающий юридической частью,  узнает  меня,
когда я прихожу принести клятву, и  обходится  со  мной  так  непринужденно,
словно между нами  какая-то  масонская  связь.  В  присутствии  Трэдлса  нет
никакой нужды, но он меня сопровождает, всегда готовый прийти на помощь.
     - Надеюсь, в следующий раз, дружище, - говорю я Трэдлсу, -  вы  придете
сюда уже по своему делу, и, надеюсь, это случится скоро.
     - Благодарю вас за доброе пожелание, дорогой мой Копперфилд, - отвечает
он. - Я тоже на это надеюсь. Утешительно знать, что она  будет  ждать  меня,
сколько бы ни понадобилось, и что она - самая чудесная девушка во всем...
     - Когда вы должны ее встретить? В  котором  часу  приезжает  карета?  -
спрашиваю я.
     - В семь часов, - говорит Трэдлс, посмотрев  на  свои  дешевые,  старые
серебряные часы, - те самые часы, из которых он  когда-то,  в  школе,  вынул
колесико, чтобы сделать водяную мельницу. - Пожалуй, тогда же, когда и  мисс
Уикфилд?
     - Немного раньше. Мисс Уикфилд приедет в половине девятого.
     - Дорогой мой, - говорит Трэдлс, - я почти так же рад,  как  будто  сам
женюсь. Подумать только, что все так счастливо  завершилось!  И  как  я  вам
благодарен за нашу дружбу и за внимание, с  которым  вы  отнеслись  к  Софи,
пригласив ее участвовать в радостном празднестве и быть подружкой  вместе  с
мисс Уикфилд! Я растроган до глубины души.
     Да. я слышу то, что  он  говорит,  я  пожимаю  ему  руку,  и  мы  идем,
разговариваем, обедаем... по я ничему не верю. Все это - словно сон.
     В назначенный час Софи появляется в доме  тетушек  Доры.  У  нее  очень
приятное личико - может быть, не безупречно красивое, но удивительно  милое,
- редко когда увидишь такое простодушное, доброе, искреннее, привлекательное
создание. Трэдлс с великой гордостью представляет ее нам, и в течение десяти
минут по часам потирает руки, и каждый волосок у него на голове  поднимается
на цыпочки, когда я, отведя его в уголок, приношу ему поздравления  с  таким
удачным выбором.
     Я  привожу  Агнес,  приехавшую  с  кентерберийской  каретой,  и   снова
появляется среди нас ее веселое и прекрасное лицо. Агнес очень расположена к
Трэдлсу, и приятно видеть их встречу и наблюдать, как сияет Трэдлс,  знакомя
с нею самую чудесную девушку в мире.
     И все-таки я не верю. Мы проводим  восхитительный  вечер  и  бесконечно
счастливы. Но я все еще не верю. Я не могу прийти в себя. Я не могу осознать
свое счастье. Я пребываю в состоянии затуманенном, смутном, как будто недели
две назад я проснулся рано поутру и с той поры не ложился спать. Я  не  могу
сообразить, много ли времени прошло со вчерашнего дня. Мне  кажется,  я  уже
много месяцев ношу в кармане лицензию на брак.
     Да и на следующий день, когда мы всей компанией идем осматривать дом  -
наш дом, дом Доры и мой! - я совершенно неспособен смотреть на себя  как  на
его владельца. Мне кажется, что я здесь у кого-то в  гостях.  Я  словно  жду
настоящего хозяина, который вот-вот придет и скажет, что  рад  меня  видеть.
Какой это красивый домик, в нем все так ярко и ново! У цветов на ковре такой
вид, как будто они только  что  расцвели,  а  обои  как  будто  едва  успели
покрыться  зелеными  листьями;  чистейшие  муслиновые   занавески,   мебель,
зарумянившаяся, обитая розовой  материей;  летняя  шляпка  Доры  с  голубыми
лентами уже висит на своем гвоздике, - могу ли я забыть, как я  полюбил  ее,
когда увидел впервые в такой же точно шляпке! Футляр с  гитарой  уже  стоит,
как у себя дома, в своем углу. И все натыкаются  на  пагоду  Джипа,  которая
слишком велика для нашей квартиры.
     Еще один счастливый вечер, такой  же  фантастический,  как  и  все  эти
вечера, и я перед уходом прокрадываюсь в знакомую  комнату.  Доры  там  нет.
Вероятно, еще не покончили с примеркой. Мисс Лавиния заглядывает в  дверь  и
таинственно сообщает мне, что Дора скоро придет. Однако она медлит, но вот я
слышу шорох, и кто-то стучит в дверь.
     Я говорю: "Войдите!" - но кто-то стучит снова.
     Я иду к двери, недоумевая,  кто  же  это  может  быть.  И  вот  я  вижу
блестящие глаза и зардевшееся лицо - это глаза и  лицо  Доры.  Мисс  Лавиния
нарядила ее в платье и шляпку, предназначенные на завтра, чтобы показать  их
мне. Я прижимаю к сердцу мою маленькую жену,  и  мисс  Лавиния  взвизгивает,
потому что я мну шляпку, а Дора смеется и плачет, видя мою радость. А я  все
не верю - верю меньше, чем когда бы то ни было.
     - Вам нравится, Доди? - спрашивает Дора.  Нравится!  Может  ли  мне  не
нравиться?
     - И вы убеждены, что очень любите меня?
     Эта тема чревата слишком опасными  последствиями  для  шляпки,  и  мисс
Лавиния снова взвизгивает и просит меня запомнить, что на Дору можно  только
смотреть, но ни под каким видом нельзя к ней прикасаться. И вот  минуты  две
Дора в очаровательном смущении  стоит,  позволяя  восхищаться  ею,  а  потом
снимает шляпку - какой привычной и родной кажется она без нее! - и  убегает,
держа ее в руке. Приплясывая,  она  возвращается  в  своем  обычном  платье,
спрашивает Джипа, красивая ли у меня маленькая жена и простит ли  он  ее  за
то, что она выходит замуж,  и  в  последний  раз  в  своей  девичьей  жизни,
опустившись на колени, заставляет Джипа стоять на поваренной книге.
     Я ухожу, еще менее, чем раньше, веря в то, что меня ждет, и отправляюсь
в комнату, которую нанял по соседству, а встаю спозаранку, чтобы заехать  на
Хайгет-роуд за бабушкой.
     Никогда еще не видывал я бабушку в таком парадном наряде. На ней платье
светло-лилового шелка и белая шляпка, и она великолепна. Дженет  помогла  ей
одеться и стоит тут же, чтобы поглазеть на меня. Пеггоги ужо готова ехать  в
церковь, намереваясь созерцать церемонию с галереи.  Мистер  Дик,  посаженый
отец моей любимой, который у алтаря "отдаст  ее  мне  в  жены",  завил  себе
волосы. Трэдлс, который, как было условлено,  ждал  нас  у  заставы,  являет
собою ослепительное сочетание светло-голубых и кремовых тонов. И он и мистер
Дик имеют такой вид, словно с головы до пят затянуты в перчатку.
     Несомненно, я все это вижу, ибо знаю, что именно так оно и есть;  но  я
сбился с пути и словно ничего не вижу. И решительно ничему не верю.  Однако,
пока мы  едем  в  открытой  коляске,  эта  волшебная  свадьба  становится  в
достаточной мере  реальной,  чтобы  я  почувствовал  какое-то  недоумевающее
сострадание к тем несчастливцам, которые, не  принимая  никакого  участия  в
ней, только подметают лавки и занимаются своими повседневными делами.
     Бабушка  сидит  и  всю  дорогу  держит  мою  руку  в  своей.  Когда  мы
останавливаемся неподалеку от церкви,  чтобы  ссадить  Пегготи,  которую  мы
привезли на козлах, бабушка стискивает мою руку и целует меня.
     - Да благословит тебя бог, Трот! Мой родной сын не был бы  мне  дороже.
Все утро я думаю о бедной дорогой малютке.
     - Я тоже думаю о ней. И обо всем, чем я обязан вам, дорогая бабушка.
     - Полно, дитя! - говорит бабушка и,  преисполненная  дружеских  чувств,
протягивает руку Трэдлсу, а тот подает руку мистеру  Дику,  который  в  свою
очередь протягивает руку  мне,  а  я  протягиваю  руку  Трэдлсу,  и  вот  мы
подъезжаем к вратам церкви.
     В церкви тихо, я в этом уверен,  но  эта  тишина  успокаивает  меня  не
больше, чем паровая машина, пушенная во весь ход. Мне уже не до спокойствия.
     Все, что следует  потом,  -  сновидение,  сновидение  более  или  менее
бессвязное.
     Снится мне - они входят с  Дорой;  сторожиха,  на  обязанности  которой
лежит отпирать загородку перед скамьями, словно сержант, выстраивает  нас  у
решетки, отделяющей алтарь; и снится мне, что даже в ту минуту я недоумеваю,
почему эти сторожихи долженствуют быть самыми неприятными  особами  женского
пола, каких только можно выбрать, и  почему  какой-то  священный  ужас  пред
гибельной заразой добросердечия повелевает расставлять на пути  к  небу  эти
сосуды с уксусом.
     Мне снится - появляются  священник  и  клерк;  несколько  лодочников  и
прочий люд заходят в церковь;  ветхий  моряк  у  меня  за  спиной  наполняет
церковь сильным запахом рома; густой бас начинает  богослужение,  и  все  мы
внимательно слушаем.
     Мне снится - мисс Лавиния, нечто вроде вспомогательной подружки, первая
начинает всхлипывать и плакать (как  полагаю  я,  в  память  Пиджера);  мисс
Кларисса прибегает к флакончику с нюхательной солью;  Агнес  берет  на  себя
заботу о Доре; бабушка изо всех сил старается  быть  образцом  суровости,  и
слезы струятся по ее щекам; а маленькая Дора вся трепещет и  слабым  шепотом
отвечает на вопросы.
     Мне снится - мы вместе, бок о бок, преклоняем колени; Дора  дрожит  все
меньше и меньше, но все время сжимает руку Агнес;  спокойно  и  торжественно
проходит служба; а когда она заканчивается,  мы  смотрим  друг  на  друга  и
улыбаемся сквозь слезы,  точь-в-точь