бе Агнес, я спросил, не хочет ли он зайти  ко  мне  и  выпить
чашку кофе.
     - О, право же, мой юный мистер Копперфилд... - прошу  прощения,  мистер
Копперфилд, - "юный" сорвалось у меня с языка  по  привычке!  -  мне  бы  не
хотелось, чтобы вы себя стесняли, приглашая в свой  дом  такого  ничтожного,
смиренного человека, как я, - отвечал Урия.
     - Никакого стеснения тут нет, - возразил я. - Зайдете?
     - Мне бы очень хотелось, - извиваясь, ответил Урия.
     - Ну, так идем, - сказал я.
     Я невольно говорил с ним резко, но он  как  будто  не  обращал  на  это
внимания. Мы пошли кратчайшей дорогой и по пути почти не разговаривали; он с
величайшим смирением  продолжал  натягивать  свои  перчатки,  пригодные  для
пугала, и, казалось, не преуспел в этом деле даже к тому времени,  когда  мы
подошли к дому.
     Я повел его за руку по темной  лестнице,  чтобы  он  не  стукнулся  обо
что-нибудь головой; рука была на ощупь такой влажной и холодной - совсем как
лягушка! - что мне захотелось оттолкнуть ее и убежать. Но  Агнес  и  чувство
гостеприимства одержали верх, и я привел его к себе. Когда я зажег  свечи  и
комната осветилась, он, в припадке смирения, пришел в  экстаз;  когда  же  я
стал  варить  кофе  в  скромном  жестяном  котелке,   которым   предпочитала
пользоваться миссис Крапп (думаю, главным образом потому, что он имел другое
назначение, а именно - в нем подогревали воду для бритья,  и  также  потому,
что в кладовке покрывался ржавчиной дорогой  патентованный  кофейник),  Урия
выразил с такой силой свои чувства, что я с  удовольствием  ошпарил  бы  его
кофе.
     - О, право же, мистер Копперфилд, мог ли я когда-нибудь надеяться,  что
вы будете меня  угощать  за  своим  столом!  Но,  сказать  правду,  со  мной
произошло много такого, чего я в своем ничтожестве никак не мог ожидать! Мне
кажется, будто на меня так и  сыплются  всевозможные  блага.  Вы  что-нибудь
слыхали о перемене в моей судьбе, мистер Копперфилд?
     Он сидел на диване, подобрав длинные ноги и поставив чашку  на  колени;
его шляпа и перчатки лежали  подле  него  на  полу;  он  тихонько  помешивал
ложечкой кофе, повернувшись ко мне и в то же время не смотря на меня  своими
красными  глазами,  которые  как  будто  спалили  ему   ресницы;   противные
расплющенные  ноздри,  уже  описанные  мною  ранее,   то   втягивались,   то
раздувались при дыхании, все его тело от подбородка до башмаков  извивалось,
как змея, и я понял, что питаю к нему величайшее отвращение. Мне было  очень
неприятно видеть его у себя в гостях, ибо я был  тогда  молод  и  не  привык
скрывать свои чувства, если они были так сильны.
     - Может быть, вы что-нибудь слыхали о перемене в  моей  судьбе,  мистер
Копперфилд? - спросил Урия.
     - Да, кое-что слышал, - ответил я.
     - А! Я так и думал, что мисс Агнес должна об  этом  знать,  -  спокойно
сказал он. - Мне приятно удостовериться, что мисс Агнес об  этом  знает.  О,
благодарю вас, мистер Копперфилд!
     Я не прочь был запустить в него  дощечкой  для  стягиванья  сапог  (она
лежала тут же на коврике перед камином),  ибо  он  поймал  меня  в  ловушку,
заставив проговориться и открыть хотя  бы  что-то  касающееся  Агнес.  Но  я
продолжал пить кофе.
     - Каким вы оказались пророком, мистер Копперфилд! - продолжал  Урия.  -
Боже мой, каким пророком! Помните, вы сказали мне однажды, что, может  быть,
я стану когда-нибудь компаньоном мистера Уикфилда и фирма  будет  называться
"Уикфилд и Хип"? Вы-то, пожалуй, этого не  помните,  мистер  Копперфилд,  но
человек маленький и смиренный, вроде меня, хранит в памяти такие слова!
     - Я припоминаю, что говорил об этом, хотя, конечно, в  ту  пору  считал
это маловероятным.
     - О, кто бы мог считать это вероятным, мистер Копперфилд? - в  восторге
подхватил Урия. - Уж, конечно, не я! Помню, я сказал, что я человек  слишком
маленький и смиренный. И таким я и считал себя, говорю истинную правду...
     Он сидел с застывшей, словно высеченной на лице, улыбкой и  смотрел  на
огонь, а я смотрел на него.
     - Но и самый смиренный  человек,  мистер  Копперфилд,  может  послужить
орудием добра, - снова заговорил он. - Мне утешительно думать, что я  служил
орудием добра для мистера Уикфилда и, может быть, еще сослужу ему службу. О,
какой это достойный человек, мистер Копперфилд, но как он был неосторожен!
     - Очень печально это слышать, - сказал я. И невольно  добавил  довольно
колко: - Печально во всех отношениях.
     - Совершенно верно, мистер Копперфилд, - подтвердил  Урия.  -  Во  всех
отношениях. И  главным  образом  из-за  мисс  Агнес!  Вы  не  помните  ваших
красноречивых слов, мистер Копперфилд, но я-то хорошо помню, как вы  сказали
мне однажды, что все должны восхищаться ею, и как я благодарил  вас  за  эти
слова! Вы их, конечно, позабыли, мистер Копперфилд?
     - Нет, - сухо ответил я.
     - О, как я рад, что вы не забыли! - воскликнул Урия. - Подумать только,
что вы первый заронили искру честолюбия в мое  смиренное  сердце  и  что  вы
этого не забыли!.. Простите, можно еще чашку кофе?
     Многозначительный тон,  которым  были  сказаны  слова  об  этой  искре,
зароненной в его сердце, и взгляд, который он на  меня  устремил,  заставили
меня вздрогнуть, словно  он  предстал  предо  мною  озаренный  ослепительным
светом. Его просьба,  произнесенная  совсем  другим  тоном,  заставила  меня
опомниться. Я взял котелок, но рука у меня дрожала,  я  вдруг  почувствовал,
что он сильнее меня и настороженно ждал, что он еще скажет; моя  тревога,  я
уверен, не ускользнула от его внимания.
     Он не  сказал  ровно  ничего.  Он  помешивал  ложечкой  кофе,  пил  его
маленькими глотками, тихонько поглаживал  подбородок  своей  ужасной  рукой,
смотрел на огонь, озирал  комнату.  Он  не  столько  улыбался  мне,  сколько
растягивал  рот,  извивался  и  изгибался  со   своей   обычной   раболепной
почтительностью,  снова  помешивал  кофе  и  пил  маленькими  глотками,   но
возобновить разговор он предоставил мне.
     - Значит, мистер Уикфилд,  -  заговорил  я  наконец,  -  который  стоит
пятисот таких, как вы... или  как  я  (мни  кажется,  я  просто  не  мог  не
запнуться и не сделать между этими словами неловкой паузы),  мистер  Уикфилд
был неосторожен, не так ли, мистер Хип?
     - Да,  крайне  неосторожен,  мистер  Копперфилд,  -  скромно  вздохнув,
ответил Урия. - Чрезвычайно неосторожен! Но я попросил бы нас называть  меня
Урией. Как в былые времена.
     - Хорошо, Урия, - с трудом выдавил я из себя это слово.
     - Благодарю вас! - с жаром  воскликнул  он.  -  Благодарю  вас,  мистер
Копперфилд! Кажется, будто повеяло прошлый или  зазвонили  старые  колокола,
когда я слышу, как вы называете меня Урией...  Простите,  о  чем  мы  начали
говорить?
     - О мистере Уикфилде, - напомнил я.
     -  Ах,  да!  Совершенно  верно.   Величайшая   неосторожность,   мистер
Копперфилд! Ни с одним человеком, кроме вас, я не стал был говорить  на  эту
тему. Даже беседуя с вами, я могу только коснуться ее, не больше, если бы  в
течение последних лет на моем месте был кто-нибудь другой,  он  придавил  бы
мистера Уикфилда (а какой это достойный человек, мистер  Копперфилд!)  одним
пальцем. Да, одним пальцем, - очень медленно повторил  Урия,  протянув  свою
отвратительную руку над столом и надавив на него большим  пальцем  так,  что
стол покачнулся; и вся комната словно бы тоже покачнулась.
     Если бы пришлось мне у  видеть,  как  он  попирает  своею  вывороченной
ступней голову мистера Уикфилда, вряд ли я мог бы ненавидеть его сильнее.
     - О да, мистер Копперфилд, никаких сомнений быть не может, -  продолжал
он тихим голосом, удивительно противоречившим его жесту, ибо  большой  палец
все еще с тою же силой давил на стол. - Его ожидало бы разорение, позор, бог
весть что еще! Мистер  Уикфилд  это  знает.  Я  смиренное  орудие,  смиренно
служащее  ему,  и  он  возносит  меня  на  высоту,  которой  я  не  надеялся
достигнуть, Как должен я быть благодарен!
     Замолчав и повернувшись ко мне лицом, но не глядя ил меня, он снял свой
изогнувшийся палец со стола и стал медленно и задумчиво скрести худую  щеку,
как будто брил ее.
     Помню, как негодующе колотилось у меня сердце, когда я смотрел  на  его
лукавую физиономию, к тому же еще освещенную красным отблеском камина: видно
было, что он готовится продолжить свою речь.
     - Мистер Копперфилд... - начал он. - Но может быть, я не даю  вам  лечь
спать?
     - Нет, я обычно ложусь поздно.
     - Благодарю вас, мистер Копперфилд! Когда вы впервые обратили  на  меня
внимание, я занимал скромное местечко;  правда,  с  тех  пор  положение  мое
изменилось, но я все-таки человек маленький,  смиренный.  Надеюсь,  таким  я
останусь до  конца  жизни.  Мистер  Копперфилд,  вы  не  усомнитесь  в  моем
смирении, если я сделаю вам маленькое признание?
     - О нет, - с усилием выговорил я.
     - Благодарю вас!
     Он вынул носовой платок и начал вытирать ладони.
     - Мистер Копперфилд, мисс Агнес...
     - Что же дальше, Урия?
     - О, как приятно слышать, что вы по собственному желанию называете меня
Урией! - вскричал он, дергаясь, словно  рыба,  выброшенная  на  сушу.  -  Не
находите  ли  вы,  что  сегодня  вечером  она  была  очень  красива,  мистер
Копперфилд?
     - Я нахожу, что она была такою же, как всегда - во всех отношениях выше
людей, ее окружающих! - ответил я.
     - О, благодарю вас! Как это справедливо! - воскликнул он. - Как  я  вам
благодарен за это!
     - Не за что, - холодно возразил  я.  -  У  вас  нет  никаких  оснований
благодарить меня.
     - Мистер Копперфилд, это и есть то признание, какое я  осмеливаюсь  вам
сделать, - сказал Урия. - Хотя я человек  маленький,  смиренный,  -  он  еще
усерднее стал вытирать руки, посматривая то на них, то на огонь, - хотя  моя
мать - человек смиренный и жалок наш бедный, но  честный  кров,  образ  мисс
Агнес... Я могу доверить вам  свою  тайну,  мистер  Копперфилд,  потому  что
почувствовал горячую симпатию к вам с  той  минуты,  как  имел  удовольствие
увидеть вас  в  фаэтоне...  Так  вот...  Образ  мисс  Агнес  уже  много  лет
запечатлен в моем сердце. О мистер Копперфилд,  какую  целомудренную  любовь
питаю я к земле, по которой ступает моя Агнес!
     Помнится,  у  меня  мелькнула  безумная  мысль  выхватить   из   камина
раскаленную докрасна кочергу и проткнуть его. Я даже  вздрогнул,  когда  эта
мысль промелькнула в моей голове, будто пуля, вылетевшая из ружья.  Но  меня
не покидал образ Агнес, оскверненный помыслами этой рыжей  твари  (я  видел,
как он сидел весь перекошенный, словно подлая его душонка сжимала  в  тисках
его тело), и я почувствовал головокружение. Казалось, он разбухает и  растет
на моих глазах, а комната наполняется отзвуками его голоса; и мною  овладело
странное чувство (быть может, отчасти знакомое каждому), будто все  это  уже
происходило раньше, неведомо когда, и  будто  я  уже  знаю,  что  он  сейчас
скажет.
     Я вовремя подметил в его лице сознание собственной власти и это больше,
чем любое усилие, на какое я был способен, помогло мне  отчетливо  вспомнить
мольбу Агнес. Я спокойно спросил его - такое  самообладание  минутою  раньше
казалось мне недостижимым,- открыл ли он свои чувства Агнес.
     - О нет, мистер Копперфилд! - воскликнул  он.-  Конечно,  нет!  Никому,
кроме  вас!  Видите  ли,  мое  положение  в  обществе  было  жалкое,   и   я
только-только начинаю подниматься. Я очень надеюсь на то,  что  она  увидит,
как я полезен ее отцу,- а я твердо верю, мистер Копперфилд, что  буду  очень
ему полезен! - и как я расчищаю для него дорогу и не даю  ему  уклоняться  с
прямого пути. Она так привязана к своему отцу, мистер Копперфилд  -  о,  как
прекрасно дочернее чувство! - что, возможно, ради  отца  будет  со  временем
добра и ко мне.
     Я проник в глубину замыслов этого негодяя и понял, почему он открыл  их
мне.
     - Если вы будете так добры и сохраните мою тайну,  мистер  Копперфилд,-
продолжал он,- и вообще не пойдете против меня, я сочту это особой милостью.
Ведь вы же не захотите никому вредить. Мне известно, какое у вас  отзывчивое
сердце... Но вы меня знали,  когда  я  был  ничтожным  человеком  -  мне  бы
следовало  добавить:  совсем  ничтожным,  потому  что  я  и  теперь  человек
маленький, смиренный,- и вот, помимо  своей  воли,  вы  можете  восстановить
против меня мою Агнес. Видите, мистер Копперфилд, я называю  ее  моей!  Есть
такая песня: "От всех корон я откажусь, лишь бы она была моей!" Надеюсь, так
и будет когда-нибудь.
     Милая Агнес! Такой она была любящей, такой доброй, что,  казалось  мне,
нет на свете никого достойного ее. Может ли быть, что ей суждено стать женой
этого негодяй!
     - Сейчас,  знаете  ли,  спешить  некуда,  мистер  Копперфилд,  -  снова
заговорил Урия елейным голосом, в то время как я сидел, и смотрел на него, и
думал свою думу. - Моя Агнес очень молода, а мы с матерью  должны  пробивать
себе дорогу, должны обо многом еще позаботиться, и тогда только можно  будет
это осуществить. Стало быть, у меня есть  время,  пользуясь  каждым  удобным
случаем, постепенно подготовить ее, чтобы она свыклась с моими надеждами. О,
как я вам благодарен за то, что вы  выслушали  мое  признание!  Вы  даже  не
можете вообразить, как приятно убедиться, что вы понимаете наше положение и,
конечно, не  пойдете  против  меня  -  ведь  не  захотите  же  вы  повредить
семейству!
     Он взял мою руку - я не посмел  ее  выдернуть  -  и  стиснул  ее  своей
влажной рукой, а потом посмотрел на свои часы со стертым циферблатом.
     - Ах, боже мой, второй час! - сказал он. - Когда говоришь  по  душам  о
прошлом, время так и летит, мистер Копперфилд. Уже почти половина второго.
     Я отвечал, что мне казалось, будто сейчас гораздо позже. В сущности,  я
этого не думал, а ответил так только потому, что был не в  силах  продолжать
разговор.
     -  Боже  мой!  -  воскликнул  он,  призадумавшись.  -  В  доме,  где  я
остановился - это что-то вроде  маленькой  гостиницы  или  пансиона,  мистер
Копперфилд, близ Нью-Ривер, - там уже часа два назад легли спать.
     - Очень жаль, что здесь только одна кровать и что я...
     - О, стоит ли говорить о кроватях,  мистер  Копперфилд!  -  восторженно
воскликнул он, поджимая одну ногу. - Но вы не стали бы возражать, если бы  я
улегся здесь, у камина?
     - Уж коли на то пошло, пожалуйста, займите мою  кровать,  а  я  лягу  у
камина, - отозвался я.
     С безграничным изумлением и смирением он отверг это  предложение  таким
визгливым голосом, что,  пожалуй,  он  мог  коснуться  слуха  миссис  Крапп,
которая, как я полагаю, давно спала  в  дальней  комнате,  расположенной  на
уровне воды в реке, убаюкиваемая тиканьем неисправимых  часов:  на  них  она
всегда ссылалась в свое оправдание, когда у нас с ней происходили  размолвки
касательно ее пунктуальности, и все-таки  они  неизменно  отставали  на  три
четверти часа, хотя каждое утро их чинили наилучшие часовщики. Я  уговаривал
его, насколько это было возможно после,  такого  ошеломительного  признания,
расположиться в моей спальне, но он, по скромности своей, отказался наотрез.
Мне пришлось устроить ему удобное ложе у камина. Тюфячок с  дивана  (слишком
короткий  для  такого  долговязого  человека),  диванные  подушки,   одеяло,
парадная скатерть со стола, еще одна, свежая скатерть, теплое пальто  -  все
это послужило ему постелью, и он рассыпался в благодарностях. Я оставил  его
почивать, предварительно вручив ему ночной  колпак,  который  он  тотчас  же
надел и превратился в такое страшилище, что с той поры я никогда  больше  не
носил ночных колпаков.
     Никогда не  забыть  мне  этой  ночи.  Никогда  не  забыть  мне,  как  я
переворачивался в постели с боку на бок, как мучили меня мысли об Агнес и об
этой твари, как размышлял я о том, что  могу  я  предпринять  и  что  должен
предпринять, и как я в конце концов пришел к решению: ради спокойствия Агнес
не предпринимать ничего и хранить в тайне то, что услышал. Если и  случалось
мне на минутку задремать, мне мерещилась Агнес, ее ласковые глаза, ее  отец,
с любовью глядящий на нее - о, как  часто  я  видел,  бывало,  этот  любящий
взгляд! - и умоляющие их лица возникали передо мной,  вызывая  в  душе  моей
смутный страх. А когда я просыпался и  вспоминал,  что  в  соседней  комнате
лежит Урия, мне казалось я вижу страшный сон, и  я  чувствовал  такой  ужас,
словно приютил какую-то нечисть.
     В дремоте  мерещилась  мне  и  кочерга,  от  которой  я  никак  не  мог
избавиться. Находясь между сном и явью, я видел, будто она все еще  докрасна
раскалена, а я выхватываю ее из камина и протыкаю  Урию  насквозь,  в  конце
концов эта мысль превратилась в навязчивую идею  -  хотя  я  знал,  что  она
нелепа, - и я крадучись вышел из спальни, чтобы посмотрев на него. Он  лежал
на спине, вытянув ноги бог весть куда, в горле  у  него  булькало,  нос  был
заложен, а рот открыт, как дверь почтовой  конторы.  Он  казался  еще  более
отвратительным, чем рисовало его мое лихорадочное воображение, и теперь  уже
отвращение притягивало меня к нему, и чуть ли не каждые полчаса я  входил  в
комнату, чтобы еще разок на него взглянуть. А  долгая-долгая  ночь  казалась
все такой же тяжелой и безнадежной, и хмурое небо не сулило рассвета.  Когда
рано утром он спускался по лестнице  (слава  богу,  еще  до  завтрака),  мне
показалось,  что  сама   ночь   уходит   вместе   с   ним.   Отправляясь   в
Докторс-Коммонс, я дал наказ миссис Крапп настежь открыть окна и  хорошенько
проветрить мою гостиную, чтобы и духу его там не осталось.

ГЛАВА XXVI 

     Я попадаю в плен

     До отъезда Агнес из города я не видел Урии Хипа. Но когда  я  пришел  в
контору пассажирских карет проводить Агнес и попрощаться с ней,  я  встретил
там и его: он возвращался в Кентербери с той же каретой. Я испытал некоторое
удовольствие, увидев его дешевенькое темно-красное  пальто,  со  вздернутыми
плечами и короткой талией,  болтавшееся,  как  на  шесте,  -  в  компании  с
дождевым зонтиком, напоминавшим палатку, - на краю заднего сиденья на  крыше
кареты, тогда как Агнес, разумеется, заняла  место  внутри;  быть  может,  я
заслужил эту награду, потому что мне стоило большого труда держаться  с  ним
дружелюбно, когда Агнес смотрела на нас. Как и во время  званого  обеда,  он
без устали кружил вокруг нас, словно огромный ястреб,  жадно  глотая  каждое
слово, которым мы обменивались с Агнес.
     Встревоженный сообщением, которое я от него услышал у моего  камина,  я
много думал о словах Агнес, сказанных ею по поводу нового компаньона  фирмы:
"Надеюсь,  я  поступила  правильно.  Я  была  уверена,  что   для   папиного
спокойствия такая жертва необходима, и я умоляла принести ее". С той поры  я
не мог отделаться от мрачного предчувствия,  что  и  в  будущем  она  окажет
готовность идти на любые жертвы ради отца и в этой готовности будет  черпать
силы. Я знал, как она  его  любит.  Знал,  как  она  самоотверженна.  Из  ее
собственных уст я слышал, что она  считает  себя  невольной  виновницей  его
ошибок и чувствует себя перед ним в большом долгу,  который  страстно  хочет
уплатить. Меня нисколько не утешало сознание,  что  она  столь  непохожа  на
этого рыжего негодяя в темно-красном пальто, так как именно в этом  различии
между ними - между самоотреченностью ее чистого сердца  и  гнусной  низостью
Урии - и таилась главная опасность. Несомненно,  он  это  прекрасно  знал  и
хитро учитывал.
     Я был уверен, что перспектива  такой  жертвы  должна  погубить  счастье
Агнес, но видел, по тому, как непринужденно она себя держала, что она еще не
предчувствует этой жертвы и тень еще не упала на ее чело, а стало быть я  не
мог предостеречь ее от надвигающейся опасности, так же как не мог  причинить
ей зло. И мы расстались не объяснившись; она махала мне рукой из окна кареты