е, я знаю этот дом уже давно и  сам  найду  дорогу
наверх. Как вам нравится юриспруденция, мистер Микобер? - спросил я.
     -  Дорогой  мой  Копперфилд,  человеку,  обладающему  особенно  богатой
фантазией, мешает изучать юридические науки обилие мелочей, которые мы в них
находим, - ответил мистер Микобер. - Даже в нашей деловой корреспонденции, -
тут он бросил взгляд на написанные им письма, - ум  не  может  воспарить  до
сколько-нибудь возвышенных выражений. Но все же это великое поприще. Великое
поприще!
     Затем он сказал, что снял внаймы прежний домик Урии Хипа и  что  миссис
Микобер будет очень рада снова видеть меня под своим кровом.
     - Кров смиренный, если употребить любимое выражение моего друга Хипа, -
продолжал мистер Микобер, - но он может явиться ступенью,  ведущей  к  более
роскошному жилищу.
     Я спросил его, доволен ли он тем, как относится к нему его друг Хип. Он
встал с табурета, чтобы убедиться, плотно ли закрыта дверь, и  только  потом
ответил, понизив голос:
     -  Дорогой  Копперфилд!  Когда  напрягаешь  силы  под  гнетом  денежных
затруднений,  всегда  находишься  по  сравнению  с  другими   в   невыгодном
положении. Это не выгодное положение не улучшается, если гнет вынуждает  вас
просить жалованье до наступления срока платежа. Могу  сообщить  вам  только,
что мой друг Хип отвечает на призывы, о коих мне нет нужды распространяться,
в такой форме, которая воздает должное в равной мере его уму и сердцу.
     - Я не подозревал, что он так охотно дает свои деньги, - заметил я.
     - Прошу меня простить, но я говорю о моем друге Хипе по личному  опыту!
- сказал мистер Микобер с несколько принужденным видом.
     - Я рад, что ваш личный опыт столь для него благоприятен,  -  отозвался
я.
     - Вы очень любезны, мой дорогой Копперфилд! - сказал мистер  Микобер  и
стал напевать сквозь зубы какую-то мелодию.
     - Вы часто видите мистера Уикфилда? - спросил я, чтобы переменить  тему
разговора.
     - Не очень часто, - ответил мистер Микобер пренебрежительно.  -  Мистер
Уикфилд, позволю себе сказать, преисполнен благих намерений, но он...  одним
словом, он... опустился.
     - Боюсь, что его компаньон прилагает к этому все усилия, - сказал я.
     - Дорогой Копперфилд, позвольте мне сделать одно  замечание!  -  сказал
мистер Микобер, с  некоторым  смущением  поерзав  на  табурете.  -  Я  здесь
нахожусь в качестве лица,  пользующегося  особым  доверием.  Здесь  на  меня
возложена значительная ответственность. Даже с миссис Микобер  (давней  моей
спутницей во всех превратностях судьбы и женщиной замечательного ума)  я  не
могу касаться некоторых предметов, не подлежащих обсуждению  в  силу  взятых
мною на себя обязанностей. А потому мне  приходится  заявить,  что  в  наших
дружеских отношениях - о, я верю, они никогда не прекратятся! - следовало бы
провести черту. По одну сторону черты, - - тут мистер Микобер воспользовался
конторской линейкой для изображения этой  черты  на  конторке,  -  находится
решительно все,  относящееся  к  человеческому  интеллекту  с  одним  только
исключением, а по другую - это самое исключение, иными  словами  дела  фирмы
"Уикфилд и Хип" со всем, что сюда относится.  Надеюсь,  я  не  наношу  обиды
спутнику моей молодости, осмеливаясь просить его беспристрастно обсудить это
предложение. Хотя я увидел, что в мистере Микобере произошла перемена  и  он
как-то обеспокоен, словно новые обязанности пришлись ему  не  по  плечу,  но
обижаться у меня не было оснований. Так я ему и сказал, а он  с  облегчением
потряс мне руку.
     - Я, Копперфилд,  прямо  очарован  мисс  Уикфилд,  -  продолжал  мистер
Микобер.  -  Это  -  молодая  леди,  замечательная   своими   добродетелями,
привлекательностью и изяществом манер. Честное слово, - тут  мистер  Микобер
стал  отвешивать  грациозные  поклоны  и  посылать   воздушные   поцелуи   в
пространство, - я выражаю нижайшее почтение мисс Уикфилд! Гм...
     - Во всяком случае, это меня радует, - сказал я.
     - Если бы мы не имели удовольствия  как-то  провести  с  вами  приятный
вечер, когда вы сообщили нам, что ваша любимая буква  -  "Д",  я  безусловно
предположил бы, что это буква "А", - сказал мистер Микобер.
     Всем нам известно чувство, которое иногда возникает у  человека,  будто
то, что он говорит и делает, он уже говорил и  делал  в  далеком  прошлом  и
давно-давно видел те  же  самые  лица,  предметы  и  окружение  и  будто  он
прекрасно знает, что именно ему сейчас скажут, словно внезапно вспомнил  эти
слова.
     Загадочное это чувство я ни разу в своей жизни не  испытывал  прежде  с
такой силой, как в тот раз, когда мистер Микобер произнес  приведенную  выше
фразу.
     Вскоре я попрощался с мистером Микобером, поручив ему  передать  привет
всем домашним. Когда я его покинул, а он уселся на табурет и,  взяв  перо  в
руки, покрутил головой словно для того, чтобы привести ее в должный порядок,
прежде чем снова приняться за работу, я ясно почувствовал, что с  той  поры,
как он приступил к своим новым обязанностям, между  нами  возникла  какая-то
преграда,  которая  мешает  нам  обходиться  друг  с  другом  по-прежнему  и
решительно изменяет характер наших отношений.
     В уютной старой гостиной никого не было, хотя все говорило  о  недавнем
пребывании здесь миссис Хип. Я заглянул в комнату, все еще занимаемую Агнес,
и увидел, что она сидит у камина за старинным изящным бюро и пишет.
     Входя, я заслонил свет, и она подняла на меня глаза. Как радостно  было
сознавать, что являешься причиной такой внезапной перемены в  ее  задумчивом
лице и тебя встречает такой ласковый, милый взгляд!
     - Ах, Агнес, последнее время мне вас так недоставало! - сказал я, когда
мы уселись рядом.
     - Да что вы? Снова! И так скоро? - спросила она. Я кивнул головой.
     - Я не понимаю, как это получилось, Агнес.  Мне  кажется,  что  мне  не
хватает каких-то свойств, в которых я очень нуждаюсь. В  счастливые  прежние
времена вы так много здесь думали за меня, а  я,  не  размышляя,  так  часто
приходил к вам за советом и  помощью,  что,  право,  мне  кажется,  будто  я
потому-то этих свойств и не приобрел.
     - А каких именно? - весело спросила Агнес.
     - Не знаю, как их назвать. Скажите, можно считать  меня  настойчивым  и
серьезным?
     - Я в этом убеждена, - ответила Агнес.
     - И терпеливым? - спросил я несколько неуверенно.
     - Да! - сказала, засмеявшись, Агнес.
     - А тем не менее я чувствую себя так  скверно  и  тревожно,  становлюсь
таким нерешительным, настолько сомневаюсь в себе, что, должно быть,  мне  не
хватает... Как бы это сказать... Мне не на кого положиться. Так?
     - Пусть так, если хотите, - отозвалась Агнес.
     - Ну вот! Слушайте дальше. Вы приезжаете в Лондон, и  вот  у  меня  уже
есть на кого положиться, у меня есть цель, и мне  ясен  мой  путь.  Когда  я
сворачиваю с него, стоит мне приехать сюда,  и  мгновенно  я  чувствую  себя
другим человеком. Обстоятельства, которые приводили меня в уныние, ничуть не
изменились с той минуты, как я вошел в  рту  комнату,  но  я  уже  испытываю
какое-то благотворное влияние, и я меняюсь - о! меняюсь к лучшему!  Что  это
такое? В чем ваш секрет, Агнес?
     Опустив голову, она смотрела на огонь.
     - Это старая история, - продолжал я. - Не смейтесь, если я  скажу,  что
прежде так  бывало  в  пустяках,  а  теперь  в  делах  важных.  Прежние  мои
неприятности - чепуха, нынешние - серьезны, но каждый раз, когда  я  покидаю
мою нареченную сестру...
     Агнес подняла голову - какое это было божественное лицо! - и  протянула
мне руку, которую я поцеловал.
     - Когда вас не было со мной, Агнес, чтобы  с  самого  начала  дать  мне
совет  или  одобрение,  я  как  будто  терял  голову  и  попадал  из  одного
затруднительного положения в другое. Но как только я  приходил,  наконец,  к
вам (а я всегда приходил), на меня нисходил мир, и я обретал счастье. Словно
усталый  путник,  я  пришел  сейчас  в  родной  дом,  и  на  меня   нисходит
благословенный покой.
     Чувство мое было так глубоко, и эти слова  так  меня  взволновали,  что
голос мой прервался, я закрыл рукой лицо и разрыдался. Я пишу чистую правду.
Были ли во мне, как и в других  людях,  противоречия  и  разлад,  мог  ли  я
действовать иначе и гораздо лучше, правильно ли я поступал, не прислушиваясь
к велениям собственного сердца, об этом я не думал. Я знал только,  что  был
искренен, когда с таким волнением говорил, что около нее нахожу мир и покой.
     Ее  милое  сестринское  участие,  лучезарные  глаза,  тихий  голос,  ее
кротость и мягкость, благодаря которым я давно признал ее дом священным  для
себя приютом, помогли мне преодолеть мою слабость и рассказать обо всем, что
произошло с момента нашей последней встречи.
     - Мне больше нечего добавить, Агнес, и теперь вы моя опора, -  закончил
я свой рассказ.
     - Но почему же я? - улыбаясь, спросила она. - Кто-то другой должен быть
опорой.
     - Дора?
     - Конечно.
     - Видите ли,  Агнес...  -  несколько  смущенно  сказал  я.  -  На  Дору
трудновато... я не хочу сказать, что на нее нельзя опереться, потому что она
- сама верность и чистота, но... трудновато... Право же, Агнес, я  не  знаю,
как это выразить! Она - робкое существо, и ее легко смутить и  испугать.  Не
так давно, незадолго до смерти ее отца, я решился поговорить с  ней...  Если
вы не возражаете, я расскажу, как это было.
     И я рассказал Агнес, как объявил Доре о своей бедности и говорил с  ней
о поваренной книге, о записи домашних расходов и обо всем прочем.
     - Ох, Тротвуд, вы все тот же,  такой  же  стремительный!  -  улыбнулась
Агнес. - Вы имели все основания приняться за дело  горячо,  чтобы  проложить
дорогу в жизни, но  можно  ли  было  поступать  так  неосторожно  с  робкой,
любящей, неопытной девочкой? Бедняжка Дора!
     Никогда еще не приходилось мне слышать,  чтобы  в  человеческом  голосе
звучала такая доброта. Мне казалось, я вижу, как она нежно обнимает  Дору  и
своей великодушной защитой безмолвно упрекает меня  за  то,  что  я  сгоряча
поспешил смутить это сердечко. Казалось  мне,  я  вижу,  как  Дора  в  своей
очаровательной бесхитростной простоте ластится к Агнес, и благодарит  ее,  и
ласково сетует на меня, и любит меня со всей своей детской невинностью.
     Я был так благодарен Агнес и так ею восхищался! А в светлом  будущем  я
видел их вдвоем, связанных тесной дружбой и горячо любящих друг друга.
     - Что же я должен делать, Агнес? - спросил я после раздумья, в  течение
которого не отрывал глаз от огня. - Как мне поступить?
     - Я думаю, следовало бы избрать достойный путь  и  написать  этим  двум
леди. Вам не кажется, что скрывать было бы недостойно? - спросила Агнес.
     - Да, конечно, раз вы так думаете, - согласился я.
     - Я плохой судья в  таких  делах,  -  сказала  Агнес  после  некоторого
колебания, -  но  глубоко  уверена...  да,  я  уверена,  что  скрытничать  и
притворяться вам не подобает.
     - Мне не подобает? Боюсь, Агнес, вы слишком высокого мнения обо мне.
     - Вам не подобает, так как по натуре вы человек прямой, - сказала  она,
- и вот почему я написала бы этим леди. Искренне  и  просто,  насколько  это
возможно? я бы рассказала обо всем, что произошло, и попросила бы разрешения
бывать иногда у них в доме. Вы еще так молоды и только  начали  прокладывать
себе путь в жизни, а потому, мне кажется,  следовало  бы  написать,  что  вы
согласны на все условия, которые они могли бы вам поставить. На вашем  месте
я умоляла бы их не отказывать вам в просьбе, не переговорив предварительно с
Дорой, и обсудить вашу просьбу вместе с Дорой, как  только  они  сочтут  это
возможным. Я не писала бы очень пылко и не требовала бы слишком  многого,  -
добавила мягко Агнес.  -  Я  положилась  бы  на  свою  верность  и  на  свое
постоянство... и на Дору!
     - Но если, заговорив с Дорой, они  ее  испугают  и  Дора  снова  начнет
плакать и не захочет сказать обо мне ни единого слова? - спросил я.
     - А это возможно? - осведомилась Агнес все с тем же ласковым участием.
     - Боже мой, да ведь она пуглива, как птичка! - воскликнул я.  -  И  это
вполне вероятно. И потом обе мисс Спенлоу (пожилые леди иногда бывают такими
чудачками!) могут оказаться не  совсем  подходящими  особами,  чтобы  к  ним
обращаться с такой просьбой!
     - Я не стала бы об этом  думать,  Тротвуд,  -  сказала  Агнес,  ласково
взглянув на меня. - Лучше подумать о том, правильно ли ты поступаешь, а если
правильно, то так и поступать.
     Больше я не колебался.  С  легким  сердцем,  но  с  глубоким  сознанием
важности задуманного дела, я посвятил едва ли не  всю  вторую  половину  дня
сочинению письма; для выполнения столь трудной задачи Агнес  предоставила  в
мое распоряжение свое бюро. Но сперва я спустился вниз повидаться с мистером
Уикфилдом и Урией Хипом.
     Урию я нашел в  новой,  выстроенной  в  саду  конторе,  где  еще  пахло
штукатуркой; он имел необычайно гнусный вид среди груды бумаг и книг. Принял
он меня, как всегда, раболепно и притворился,  будто  ничего  не  слышал  от
мистера Микобера о моем приезде, чему я взял на себя смелость  не  поверить.
Вместе со мной он отправился в кабинет  мистера  Уикфилда,  -  комната  мало
походила  на  прежнюю,  ибо  лишилась  многих  вещей,  перешедших  к  новому
компаньону, - и остановился у камина,  где  начал  греть  спину,  поглаживая
подбородок костлявой рукой, в то время как мы обменивались  приветствиями  с
мистером Уикфилдом,
     - Вы остановитесь у нас, Тротвуд, до отъезда из Кентербери?  -  спросил
мистер Уикфилд, не преминув взглядом испросить у Урии согласия.
     - А для меня есть место? - осведомился я.
     - Я с удовольствием уступлю вам вашу прежнюю комнату,  если  это  будет
вам приятно, мой юный мистер...  простите  -  мистер  Копперфилд...  но  так
понятно, что у меня это вырвалось...
     - О нет,  нет!  -  запротестовал  мистер  Уикфилд.  -  Зачем  вам  себя
стеснять! Найдется другая комната... Найдется другая комната.
     - Но я был бы так счастлив! - осклабившись, воскликнул Урия.
     Чтобы положить этому конец, я сказал,  что  согласен  жить  у  них,  но
только в другой комнате, а не то остановлюсь  где-нибудь  еще;  решено  было
поместить меня в другой комнате, после чего я расстался  с  компаньонами  до
обеда и снова поднялся наверх.
     Я надеялся побыть наедине с Агнес. Но миссис Хип  попросила  разрешения
посидеть со своим вязаньем у камина под тем предлогом, что в ветреный  день,
при ее ревматизме, ей полезней быть в комнате  Агнес,  чем  в  гостиной  или
столовой. Хотя я без  всякого  сожаления  отдал  бы  ее  на  милость  ветра,
отправив  на  самый  высокий   шпиль   собора,   но   пришлось   подчиниться
необходимости и любезно ее приветствовать.
     - Приношу вам смиренную благодарность, сэр,  -  сказала  миссис  Хип  в
ответ на мой вопрос о ее Здоровье. - Не очень-то хорошо.  Похвастать  нечем.
Если бы я увидела, что мой Урия занимает хорошее  положение,  чего  мне  еще
желать? Как вы нашли моего Урию, сэр, какой у него вид?
     По моему мнению, вид у него был, как всегда, гнусный, и я  сказал,  что
никакой перемены в нем не заметил.
     - О! Не заметили никакой перемены? Разрешите мне  смиренно  с  вами  не
согласиться. Разве вы не заметили, какой он худой?
     - Не больше, чем раньше, - ответил я.
     - Да что вы! Это потому, что вы не глядите на него  глазами  матери,  -
сказала миссис Хип.
     Глаза матери, с какой бы любовью они ни смотрели на него, были недобрые
глаза, когда они взирали на  все  остальное  человечество  и  встретились  с
моими; и я подумал, что она с сыном действительно очень любили  друг  друга.
Она перевела взгляд с меня на Агнес.
     - А вы тоже, мисс Уикфилд, не замечаете,  какой  у  него  утомленный  и
изнуренный вид? - спросила миссис Хип.
     - Нет. Вы напрасно так беспокоитесь. У него прекрасный вид, -  ответила
Агнес, спокойно занимаясь своим рукоделием.
     Миссис Хип громко засопела и принялась за свое вязанье.
     Она не вставала и не покидала нас ни на минуту. Я приехал днем, часа за
три-четыре до обеда, но она все сидела и сидела,  орудуя  своими  вязальными
спицами с такой же монотонностью,  с  какой  сыплются  песчинки  в  песочных
часах. Она сидела по одну сторону камина, я сидел за бюро перед  камином,  а
по другую его сторону, неподалеку от меня, сидела Агнес. Всякий раз,  когда,
размышляя над письмом, я отрывал от него взгляд, передо мной было задумчивое
лицо Агнес, и это ангельское лицо,  от  которого  словно  исходило  какое-то
сияние, укрепляло мое мужество; но в то же время я чувствовал,  как  другой,
недобрый взгляд скользит по мне, переходит на нее, снова останавливается  на
мне и украдкой опускается на вязанье. Не знаю, что это было за вязанье,  ибо
ничего в этом искусстве не понимаю, но напоминало оно сеть,  а  миссис  Хип,
работая костяными спицами, походила при свете  камина  на  злую  волшебницу,
пока еще подчинявшуюся лучезарному доброму существу, сидящему  напротив,  но
всегда готовую в подходящий момент набросить на кого-нибудь свою сеть.
     За обедом она продолжала за нами следить тем же недреманным оком. После
обеда ее заменил сын, и когда мы остались втроем, мистер Уикфилд, он и я,  -
он продолжал украдкой наблюдать за мной и корчился  так,  что  не  было  сил
терпеть. В гостиной мать снова вязала и снова за нами  следила.  Пока  Агнес
играла и пела, она  сидела  около  фортепьяно.  Разок  она  попросила  Агнес
сыграть и спеть какую-то балладу, которой, по ее словам, так восхищается  ее
Урия (он зевал, развалившись в кресле), а в паузах  поглядывала  на  него  и
сообщала Агнес, что он в  полном  восторге  от  музыки.  О  чем  бы  она  ни
заговаривала, почти всегда, - вернее просто всегда, без единого  исключения,
- она упоминала о нем. Было очевидно, что она получила такое предписание.
     Это продолжалось до тех пор, пока все не  пошли  спать.  Мне  было  так
неприятно видеть мать и сына, которые,  словно  две  отвратительные  летучие
мыши, распростерли над домом свои крылья, бросая на него мрачную тень, что я
предпочел бы даже сидеть внизу, несмотря на вязанье и все прочее,  чем  идти
спать. Я почти не спал. На следующий день снова начались вязанье и слежка, и
так продолжалось до вечера.
     Нельзя было улучить и десяти минут, чтобы поговорить с  Агнес.  Кое-как
мне удалось только показать ей письмо. Я предложил ей прогуляться, но миссис
Хип настойчиво повторяла, что чувствует себя плохо,  и  Агнес,  из  жалости,
осталась дома, чтобы ее не  покидать.  Под  вечер  я  вышел  из  дому  один,
размышляя о том, как следует поступить и вправе  ли  я  дольше  скрывать  от
Агнес то, что говорил мне в Лондоне Урия Хип;  ибо  это  снова  начало  меня
сильно тревожить.
     Не успел я выйти из  города  на  Рэмсгетскую  дорогу,  где  можно  было
прекрасно прогуляться, как  вдруг  в  сгущавшихся  сумерках  кто-то,  шедший
позади, окликнул меня. Показалась неуклюжая фигура в узком пальто, ошибиться
было нельзя. Я остановился, и Урия Хип подошел ко мне.
     - Что вам угодно? - спросил я.
     - Как вы быстро ходите! - сказал он. - У меня ноги длинные,  но  вы  им
задали работу!
     - Куда вы направляетесь? - осведомился я.
     - Пойду с вами, мистер Копперфилд, если вы мне разрешите прогуляться со
старым знакомым.
     И он дернулся всем телом так, что это можно было истолковать не то  как
желание умилостивить меня, не то как насмешку; затем  он  зашагал  рядом  со
мной.
     - Урия! - помолчав, сказал я, стараясь говорить как можно вежливее.
     - Да, мистер Копперфилд?
     - Сказать вам правду -  только  прошу  вас  не  обижаться,  -  я  вышел
погулять один, потому что слишком долго был на людях.
     Он искоса взглянул на меня и спросил с отвратительной гримасой:
     - Вы подразумеваете мою мать?
     - Вот именно, - сказал я.