а двадцать раз! - прямо с ума сходил (ну что ж, он - отец, и  я,
во всяком случае, не могу его осуждать) при  одной  мысли,  что  мисс  Агнес
может оказаться причастной к такому делу, которого следует избегать.
     - Дорогой мой Стронг, -  дрожащим  голосом  сказал  мистер  Уикфилд,  -
добрый мой друг, мне нет нужды вам говорить, что это мой порок  -  искать  в
действиях каждого человека один основной мотив и ко всем поступкам прилагать
одну узкую мерку. Сомнения, которые у меня возникли,  могли  быть  порождены
этим неверным взглядом.
     - Значит, у вас были сомнения, Уикфилд... - не поднимая головы,  сказал
доктор. - У вас были сомнения...
     - Да говорите же, компаньон! - понукал Урия.
     - Одно время они у меня... были. Я... да простит мне  бог!..  Я  думал,
что они мелькали и у вас, - сказал мистер Уикфилд.
     - Нет, нет и нет! - ответил доктор, и в  тоне  его  слышалась  глубокая
скорбь.
     - Одно время мне казалось, - продолжал мистер Уикфилд, что вам  хочется
отослать мистера Мелдона за границу для того, чтобы их разлучить.
     - Нет, нет и нет! - повторил доктор. - Только для того, чтобы доставить
удовольствие Анни заботой о друге ее детства. Только для этого.
     - Потом я это понял, и теперь, когда вы так говорите, я не  сомневаюсь,
- сказал мистер Уикфилд. - Но  мне  казалось...  прошу  вас,  вспомните  мою
порочную склонность давать всему одностороннее толкование...  мне  казалось,
что в данном случае, при такой разнице в летах...
     - Вот видите, мистер Копперфилд, как нужно рассуждать! - вставил Урия с
лицемерной и оскорбительной жалостью.
     - ...столь молодая и красивая леди, как бы она вас  ни  уважала,  могла
руководствоваться, выходя за вас замуж, только житейскими  соображениями.  Я
не   допускал   наличия   многих   добрых   чувств   и    благоприятствующих
обстоятельств... Ради бога, помните это!
     - Как мягко он говорит! - покачивая головой, вставил Урия.
     - Я всегда наблюдал за ней с этой  точки  зрения,  -  продолжал  мистер
Уикфилд, - но, заклинаю всем дорогим для вас, старый мой друг,  подумайте  о
том, какова была эта точка зрения... Сейчас меня заставили высказаться, и  я
не могу уклониться...
     - О нет! В таких случаях уклоняться  нельзя,  мистер  Уикфилд,  сэр!  -
перебил Урия.
     - ...от признания... -  тут  мистер  Уикфилд  растерянно  и  беспомощно
посмотрел на своего компаньона, - от признания,  что  я  сомневался  в  ней,
подозревал ее в нарушении долга перед вами,  и...  если  я  должен  говорить
все... меня беспокоило, что Агнес, находясь с ней  в  дружеских  отношениях,
может заметить  то,  что  видел  я...  или  согласно  моей  порочной  теории
воображал, будто вижу. Об этом я не говорил ни единому человеку.  Я  никогда
не хотел, чтобы об этом кто-нибудь знал. И, как бы ни было  ужасно  для  вас
слушать это, - закончил мистер Уикфилд, совершенно подавленный, - но если бы
вы знали, как для меня ужасно об этом говорить, вы пожалели бы меня!
     Доктор, человек  необыкновенной  доброты,  протянул  ему  руку.  Мистер
Уикфилд некоторое время не выпускал ее из своей руки и стоял понурив голову.
     - Разумеется, это дело неприятное для всех, -  нарушил  молчание  Урия,
извиваясь, как морской угорь. - Но если мы зашли так далеко,  беру  на  себя
смелость указать, что то же самое заметил и Копперфилд.
     Повернувшись к нему, я спросил, как он смеет ссылаться на меня.
     - О! Как это хорошо с вашей стороны, Копперфилд!  -  откликнулся  Урия,
изгибаясь всем телом. - Мы все знаем, какой вы добрый. Но  вы  знаете,  что,
когда я говорил с вами в тот вечер, вы прекрасно поняли, что я имею в  виду.
Право же, Копперфилд,  вы  тогда  прекрасно  поняли,  о  чем  я  говорю.  Не
отрицайте. Вы отрицаете с благими намерениями,  Копперфилд,  но  не  делайте
этого.
     Я поймал кроткий взгляд старого доброго доктора и почувствовал, что  на
моем лице слишком ясно написано признание в былых сомнениях и подозрениях, и
не заметить этого нельзя. Отрицать было бесполезно. Что бы я ни сказал, я не
смог бы отпереться.
     Мы снова замолкли и молчали до тех пор,  пока  доктор  не  встал  и  не
прошелся раза два по комнате. Затем он вернулся к своему креслу,  оперся  на
его спинку и, время от  времени  поднося  платок  к  глазам,  сказал  с  той
искренностью и чистосердечием, которые, на мой  взгляд,  делали  ему  больше
чести, чем любая попытка скрыть свои чувства:
     - Я виноват. Мне кажется, я очень виноват. Ту, чей образ я ношу в своем
сердце, я сделал жертвой подозрений и хулы, - я называю их  хулой,  хотя  бы
они зародились в самых сокровенных глубинах сознания, - и  если  бы  не  моя
вина, она не стала бы этой жертвой.
     Урия  Хип  издал  звук,  похожий  на  сопенье.  Думаю,  чтобы  выразить
сочувствие.
     - Если бы не моя вина, Анни не стала бы жертвой подозрений  и  хулы!  -
повторил доктор. -  Джентльмены!  Вы  знаете,  я  стар.  Сегодня  вечером  я
почувствовал, что жить мне осталось недолго. Но ручаюсь своей  жизнью!,  да,
своей жизнью!, за верность и честь той леди, о которой мы говорим.
     Никакой идеальный  рыцарь,  ни  один  прекрасный  романтический  герой,
созданный фантазией художника, не  мог  бы  произнести  эти  слова  с  более
трогательным достоинством, чем этот бесхитростный старый доктор.
     - Но я не намерен отрицать  -  пожалуй,  сам  не  вполне  понимая,  как
родилась у меня эта мысль, я готов признать, - что неумышленно  склонил  эту
леди  к  несчастному  браку,  -  продолжал  он.  -  Я   человек   совершенно
ненаблюдательный и верю, что  наблюдения  ряда  людей,  столь  различных  по
возрасту и положению, если они уверенно приводят  их  к  одному  и  тому  же
заключению, много правильнее моих.
     Как я уже писал, меня часто  удивляли  его  кротость  и  великодушие  в
отношениях с молодой женой, но трудно выразить, насколько  возвысили  его  в
моих глазах уважение и нежность, какие он теперь к ней проявил, и то,  я  бы
даже  сказал,  благоговение  перед  ней,  с  которым  он  отвергал  малейшие
подозрения в ее неверности.
     - Я женился на этой леди, когда она была очень молода, - сказал доктор.
- Я взял ее к себе, когда характер ее еще не совсем сложился. Для меня  было
большим счастьем принимать участие в его  формировании.  Я  хорошо  знал  ее
отца. Я хорошо знал ее. Из любви к ее прекрасной,  добродетельной  натуре  я
научил ее всему, что было в моих силах. Если я причинил ей зло, - боюсь, что
это так, - воспользовавшись  (сам  о  том  не  ведая)  ее  благодарностью  и
привязанностью, то я от всего сердца прошу у этой леди прощения!
     Он прошелся по комнате и, возвратившись на то же место, оперся о спинку
кресла рукой, которая дрожала от волнения так же, как и его голос.
     - Я думал, что буду для нее прибежищем от всех опасностей  и  соблазнов
жизни. Я убеждал себя, что, невзирая на разницу в годах, она будет  жить  со
мной в спокойствии и довольстве. Но я думал также  и  о  том,  что  наступит
время, когда она останется свободной и все еще молодой и  прекрасной,  но  с
более зрелым умом... Да, джентльмены, клянусь честью, я об этом думал!
     Казалось, его славное лицо  просветлело,  оно  дышало  благородством  и
преданностью. В каждом его слове была сила, и силу  эту  не  могли  сообщить
словам никакие иные чувства!
     - Моя жизнь с этой леди была очень счастлива.  Вплоть  до  сегодняшнего
вечера у меня были все основания благословлять тот день, когда я причинил ей
такое великое зло.
     Его голос, ослабевавший все более, по мере того как он это говорил,  на
миг оборвался, но затем он продолжал:
     - Теперь я пробудился от своих мечтаний... Я всю свою жизнь был  только
бедным мечтателем, и о чем только я не мечтал!.. Я пробудился теперь и вижу,
как это естественно, что она с чувством сожаления вспоминала о своем  старом
друге и сверстнике. Она думала и думает  о  нем  с  невинным  сожалением,  с
чувством, в котором не было ничего запретного, она думала о том,  что  могло
бы быть, если бы не было с ней меня. Увы, но это так! Многое, что  я  видел,
но на чем не останавливался, представилось мне в этот мучительный час совсем
в ином свете. Но, джентльмены, на дорогую мне леди не должна пасть даже тень
подозрения!
     На мгновенье его глаза засверкали и голос окреп, затем  он  помолчал  и
заговорил снова:
     - Мне остается только со всей покорностью, на какую я  способен,  нести
сознание несчастья, виновником которого являюсь я сам. Нет, не я  должен  ее
обвинять, а она  меня.  Защитить  ее  от  ложных  толков,  от  тех  жестоких
подозрений,  которым  поддались  даже  мои  друзья,  -  вот  мой  долг!  Чем
уединенней мы станем жить, тем легче мне это будет сделать. А когда  пробьет
час - да настанет он скорей, если будет на то  господня  милость!  -  и  моя
смерть принесет ей освобождение, я в последний раз взгляну на ее благородное
лицо с беспредельной верой в нее и любовью и уйду  без  печали,  и  для  нее
начнутся дни, более радостные и счастливые...
     Я не видел его лица, потому  что  слезы  заволокли  мне  глаза,  слезы,
вызванные его искренностью и добротой, столь украшавшими этого  прямодушного
человека. Направляясь к двери, он добавил:
     - Джентльмены, я открыл вам мое сердце. Уверен, вы отнесетесь к этому с
уважением. Больше никогда мы не  должны  говорить  о  том,  о  чем  говорили
сегодня. Уикфилд, старый друг, дайте мне вашу руку, я хочу подняться наверх.
     Мистер Уикфилд поспешил к нему. Молча  и  медленно  они  вышли  оба  из
комнаты, а Урия проводил их взглядом.
     - Ну вот, мистер Копперфилд! - повернувшись  ко  мне,  смиренно  сказал
Урия. - Дело обернулось не совсем так, как  можно  было  ждать,  потому  что
старый ученый - какой это замечательный человек!  -  слеп,  как  крот...  Но
теперь этому семейству придется убраться с дороги...
     Мне достаточно было услышать его голос, чтобы прийти в  бешенство  -  в
такое бешенство, в какое никогда в жизни я не приходил.
     - Негодяй! - вскричал я. - На каком основании вы впутываете меня в ваши
интриги? Подлый лгун! Как вы смеете обращаться ко  мне,  словно  мы  с  вами
вместе все это обсуждали?
     Мы стояли друг перед другом, и по его физиономии, на которой отражалось
скрытое торжество, я  прочел  то,  о  чем  знал  раньше.  Я  понял,  что  он
подчеркивал свою уверенность во мне только с целью причинить мне боль и  для
этого расставил мне ловушку. Это было уж слишком! Его худая  щека  была  так
соблазнительно близка... Я размахнулся и ударил по ней раскрытой  ладонью  с
такой силой, что почувствовал зуд в пальцах, будто я их обжег.
     Он схватил меня за руку. И так, глядя друг на друга, мы застыли. Стояли
мы долго, так долго, что бледные следы моих пальцев исчезли на багровой  его
щеке, а щека еще больше побагровела.
     - Вы сошли с ума, Копперфилд? - наконец сказал он беззвучно.
     - Между нами все кончено, негодяй! Я не хочу вас знать! -  сказал  я  и
вырвал руку.
     - Не хотите? - сказал он и схватился рукой за пострадавшую щеку. - Едва
ли это вам удастся. Так вот какова ваша благодарность!
     - Я не раз давал вам понять, что вас презираю, - сказал я. - А сейчас я
это показал ясней, чем раньше.
     Чего мне  бояться?  Бояться,  но  вы  причините  еще  больше  зла  всем
окружающим? Да ведь уже и зла не осталось, которое вы бы им не причинили!
     Он прекрасно понял мой намек, понял, какие соображения заставляли  меня
сдерживаться и не рвать с ним окончательно. Думается мне, я не ударил бы его
и не сделал бы этого намека, если бы в тот вечер Агнес не дала мне обещания.
Но это неважно.
     Снова наступило долгое молчание. Он продолжал  смотреть  на  меня,  его
глаза,  казалось,  все  время  меняли  цвет,  но  каждый  их   оттенок   был
отвратителен.
     - Копперфилд, - начал он, отнимая руку от щеки. - вы всегда шли  против
меня. Я знаю, вы всегда были против меня в доме мистера Уикфилда.
     - Думайте, что вам угодно! - гневно воскликнул я. - Если  это  было  не
так, тем больше ваша вина!
     - А вы мне всегда нравились, Копперфилд, - сказал он.
     Я не удостоил его ответом и взялся за шляпу, собираясь идти  спать,  но
он преградил мне путь к двери.
     - Копперфилд, чтобы возникла ссора, нужны две стороны. Я не  хочу  быть
одной из них.
     - Убирайтесь к черту! - сказал я.
     - Не говорите так. Вы об этом пожалеете. - сказал Урия. - Как вы можете
давать мне такое преимущество над собой, проявляя столь дурной характер?  Но
я вам прощаю.
     - Это вы-то мне прощаете? - повторил я с презрением.
     - Да, я, и вы ничего не можете поделать. -  заметил  Урия.  -  Подумать
только! Вы напали на меня, который всегда был вашим другом!  Но  поссориться
могут двое, а я не хочу быть одним из них. Хотите вы этого или нет, а я буду
вашим другом. Теперь вы знаете, что вас ожидает.
     Необходимость вести этот  разговор  понизив  голос  (он  говорил  очень
медленно, а я очень быстро), чтобы в  такой  неурочный  час  не  потревожить
обитателей дома, не способствовала улучшению моего расположения духа; все же
я немного остыл. Заявив, что буду ждать от него то, чего ждал всегда и в чем
до сих пор не ошибся, я распахнул дверь, чуть не защемив его,  -  словно  он
был огромный орех, который вложили в щель, чтобы расколоть, - и вышел. Но  и
он ночевал не в этом доме, а у своей матери,  и  не  успел  я  пройти  сотню
ярдов, как он меня догнал.
     - Знаете ли, Копперфилд, - зашипел он мне в ухо (я не повернул головы),
- вы попали в скверное положение (я знал, что это так, и это еще больше меня
раздражало). Вам это не делает чести, и не в  вашей  власти  запретить  мне,
чтобы я вас простил. Я не хочу говорить об этом матери и никому не скажу.  Я
решил вас простить. Но удивительно, что вы подняли руку на человека, такого,
как вы знаете, смиренного и ничтожного!
     Я чувствовал себя почти таким же негодяем, каким считал  его.  Он  знал
меня лучше, чем я сам себя. Если бы он стал меня укорять или негодовать, мне
было бы легче, и я оправдал бы  себя  в  собственных  своих  глазах,  но  он
заставил меня поджариваться на медленном  огне,  и  эта  пытка  продолжалась
полночи.
     Утром, когда я встал и вышел из дому, церковный колокол уже  звонил,  а
Урия прогуливался со своей матерью. Он приветствовал меня как ни  в  чем  не
бывало, и мне ничего не оставалось делать, как ответить тем же. Должно быть,
я ударил его так сильно, что у него разболелся зуб. Во  всяком  случае,  его
лицо обвязано было черным шелковым платком, а узел прятался  под  шляпой,  и
это не очень его красило. Я узнал, что он  собирается  в  понедельник  утром
ехать в Лондон к дантисту вырывать зуб. Надеюсь, зуб был коренной.
     Доктор дал знать, что ему нездоровится,  и  вплоть  до  отъезда  гостей
проводил большую часть дня в одиночестве. Агнес и ее отец уже с  неделю  как
уехали, а мы с доктором еще не приступали к работе. За день до возобновления
наших занятий доктор собственноручно вручил мне сложенную, но незапечатанную
записку. Адресована она была мне; в самых ласковых выражениях он предписывал
мне никогда не упоминать о том,  что  произошло  в  тот  вечер.  Об  этом  я
рассказал только бабушке и больше никому. С Агнес я не мог говорить  на  эту
тему, и она решительно ничего не подозревала.
     Я был уверен,  что  и  миссис  Стронг  ничего  не  подозревала.  Прошло
несколько недель,  прежде  чем  я  заметил  в  ней  какую-то  перемену.  Она
совершалась постепенно, как надвигается облако в безветренный день.  Сперва,
казалось, миссис Стронг недоумевала, почему доктор, обращаясь к ней, говорит
с нежным состраданием, почему советует пригласить мать,  чтобы  та  скрасила
скучное однообразие ее жизни. Частенько, когда мы работали с доктором, а она
сидела тут же, я подмечал, как она задумывается и следит за ним памятным мне
взглядом. А потом случалось и так, что она вставала и со слезами  на  глазах
выходила из комнаты. Мало-помалу ее красивое лицо затуманилось от скорби,  и
с каждым днем тени сгущались. Миссис Марклхем проживала в ту пору в доме, но
только и делала, что болтала, и не замечала ровно ничего.
     По мере того  как  изменялась  Анни,  та  Анни,  которая  подобна  была
солнечному лучу в доме  доктора,  доктор,  казалось,  все  больше  старел  и
становился все более серьезным, но мягкость его характера, обходительность и
неусыпная забота о ней стали,  -  если  только  это  было  возможно,  -  еще
заметней. Однажды утром, в день ее рождения, она  пришла  посидеть  у  окна,
пока мы работали (так бывало и прежде,  но  теперь  она  приходила  робко  и
неуверенно, и вид у нес был трогательный), и я увидел, как  доктор  взял  ее
голову  обеими  руками,  поцеловал  в   лоб   и   поспешно   ушел,   слишком
взволнованный, чтобы остаться. А она  застыла,  как  статуя,  на  том  самом
месте, где он ее покинул, затем голова  ее  поникла,  она  стиснула  руки  и
зарыдала - мне трудно передать, как горько она зарыдала.
     После этого случая, мне чудилось, ей не раз хотелось поговорить хотя бы
со мной, когда мы оставались с ней одни. Но ни разу  она  не  произнесла  ни
слова. Доктор бывал неистощим, придумывая для нее развлечения  вне  дома,  и
миссис  Марклхем,  очень  падкая  до  развлечений,  а  всем   прочим   часто
недовольная, с  удовольствием  им  предавалась  и  на  все  лады  восхваляла
доктора.  Что  касается  Анни,  она  не  сопротивлялась,   когда   ее   вели
куда-нибудь, но казалась очень вялой, равнодушной, как будто ей ни  до  чего
не было дела.
     Я не знал, что думать. Не знала и бабушка, которая из-за этих  сомнений
проделала, должно быть,  сотню  миль,  прохаживаясь  по  комнате.  Но  самым
странным оказалось то, что в этой сокровенной  области  семейного  несчастья
единственное реальное утешение явилось в образе мистера Дика.
     Каковы были его размышления обо  всем  происходящем  и  заметил  ли  он
вообще что-нибудь, мне так же трудно сказать, как, пожалуй, и ему помочь мне
в этом деле. Но, как я уже упоминал в рассказе о своих  школьных  годах,  он
безгранично преклонялся перед доктором, а подлинная  привязанность,  даже  в
тех случаях, когда она  возникает  у  животных  к  человеку,  так  обостряет
сообразительность, что оставляет далеко позади самый высокий интеллект.  Вот
такое умное сердце, да позволено мне будет так выразиться, было и у  мистера
Дика, и луч истины пронизал его насквозь.
     В часы досуга - а у него досуга было много - он с гордостью пользовался
привилегией прогуливаться вместе с доктором по саду, как он гулял раньше  по
"Аллее доктора" в Кентербери. Но как только  положение  дел  изменилось,  он
начал посвящать весь свой досуг (и старался его удлинить, вставая  по  утрам
пораньше) этим прогулкам. Если раньше он бывал счастлив, когда доктор  читал
ему свое замечательное сочинение - словарь, то теперь он чувствовал себя  не
на шутку несчастным до тех  пор,  пока  доктор  не  вытаскивал  рукопись  из
кармана и не начинал читать. Он пристрастился гулять по саду с миссис Стронг
(в те часы, когда мы с  доктором  работали),  помогал  ей  ухаживать  за  ее
любимыми цветами и полоть грядки. Вероятно, он и десяти слов не  говорил  за
час, но интерес, который он проявлял к доктору и его жене,  и  его  грустное
лицо всегда пробуждали ответное чувство в их сердцах; каждый  из  них  знал,
что другой любит мистера Дика, а он любит их обоих. И он стал  тем,  чем  не
мог быть никто другой, - связующим звеном между ними.
     Когда я думаю о том, как он с мудрым, непроницаемым видом шагал рядом с
доктором по саду, с наслаждением вслушиваясь в звучание непонятных  слов  из
словаря; когда я думаю о том, как он тащил вслед за Анни огромные лейки или,
стоя на коленях и надев перчатки, напоминающие  звериные  лапы,  старательно
протирал крошечные листики, проявляя, - деликатней,  чем  любой  философ,  -
самые дружеские к ней чувства во всем, что делал, и