азорвались узы, привязывавшие меня к нему. Я  был  глубоко
потрясен, узнав о его низости, но больше, чем когда бы то ни  было,  больше,
чем в период самой беззаветной моей любви к  нему,  я  думал  теперь  о  его
блестящих способностях, умилялся всем, что было хорошего  в  его  натуре,  и
воздавал должное тем его  качествам,  благодаря  которым  он  мог  бы  стать
благороднейшим человеком  и  прославить  свое  имя.  Как  бы  глубоко  я  ни
чувствовал,  что  бессознательно  принимал  участие  в   его   преступлении,
опозорившем честную семью, но, мне кажется, если бы я очутился с ним лицом к
лицу, у меня не хватило бы духу бросить ему хотя бы один упрек.  Я  все  еще
любил его, хотя и прозрел, я все еще сохранял такую  нежную  память  о  моей
любви к нему, что, думается мне, походил бы на слабого, обиженного ребенка и
только лелеял бы надежду на примирение. Но этой надежды у меня  не  было.  Я
чувствовал, так же как и он, что  между  нами  все  кончено.  Какие  у  него
остались  обо  мне  воспоминания  -  мне  неизвестно;   думаю,   что   самые
поверхностные, да и те скоро стерлись, но я-то помнил о нем,  как  помнят  о
горячо любимом друге, о друге, который умер.
     Да, Стирфорт, вы ушли со страниц этого непритязательного повествования!
Быть может, моя скорбь, помимо воли моей, обличит вас перед престолом судии,
но моя злая память или мои укоры - никогда!.. Это я знаю.
     Слухи о том, что случилось, скоро распространились по городу, и,  когда
на следующее утро я шел по улицам, я слышал, как люди  судачили  об  этом  у
своих дверей. Многие жестоко осуждали ее, некоторые жестоко осуждали его, но
ее приемный отец и жених вызывали у всех только жалость. Все без  исключения
выражали им сочувствие в постигшем их горе, и это сочувствие было  искренним
и деликатным. Когда эти два человека медленно  шли  рано  утром  по  берегу,
рыбаки держались в  сторонке  и,  собравшись  кучками,  толковали  о  них  с
глубоким состраданием.
     Там, на берегу,  у  самого  моря,  я  нашел  их  обоих.  Нетрудно  было
заметить, что всю ночь они не спали, даже если бы Пегготи  не  сказала  мне,
что до самого рассвета они оставались там, где я их  покинул.  У  обоих  был
измученный вид, и я подумал о том, что  за  одну  эту  ночь  голова  мистера
Пегготи поникла больше, чем за все годы нашего знакомства. Но они  оба  были
сумрачны и непоколебимы, как само море, а море в тот день  тихо  лежало  под
темным небом и мерно катило тяжелые  валы,  словно  дышало  в  своем  покое,
тронутое только у горизонта полосой серебряного света,  посланного  незримым
солнцем.
     - У нас было о чем поговорить, сэр... О том, что  мы  должны  делать  и
чего не должны, - обратился ко мне мистер Пегготи после  того,  как  мы  все
втроем прошли некоторое расстояние в полном молчании. - И  теперь  мы  знаем
наш путь.
     Ненароком я взглянул на Хэма, который всматривался  в  далекую  светлую
полосу, и тут у меня мелькнула страшная  мысль...  Не  то,  чтобы  лицо  его
дышало гневом, нет, оно выражало только  непоколебимую  решимость,  но...  у
меня мелькнула мысль, что если он когда-нибудь встретится со Стирфортом,  то
убьет его.
     - Здесь я исполнил свой долг, сэр, - произнес мистер Пегготи. -  Я  иду
искать мою... - Тут он запнулся, но голос его был тверд, когда он продолжал:
- Я иду искать ее. Отныне это мой единственный долг.
     Он покачал головой, когда я спросил его, где он будет ее искать;  затем
он задал мне вопрос, еду ли я завтра в  Лондон.  Я  ответил,  что  не  уехал
сегодня только из желания быть ему чем-нибудь полезным. Но  я  готов  ехать,
когда ему будет удобно.
     - Если вы согласны, сэр, завтра я поеду вместе с вами, - сказал он.
     И снова мы шли в полном молчании.
     - Что до Хэма,  так  он  будет  по-прежнему  здесь  работать,  -  снова
заговорил мистер Пегготи, - а жить он будет вместе с моей сестрой. А вот тот
старый баркас...
     - Вы хотите  покинуть  старый  баркас,  мистер  Пегготи?  -  спросил  я
осторожно.
     - Теперь мое место не здесь, мистер Дэви, - ответил он.  -  И  если  уж
поминать о затонувших судах, которые исчезали в темной пучине, то  этот  мой
баркас затонул... Но нет, сэр! Я совсем не хочу, чтобы его покинули.  Совсем
не хочу...
     И опять мы шли молча, пока он не пояснил:
     - Я вот чего хочу, сэр: я хочу, чтобы он оставался в таком своем  виде,
как был, мой баркас, и днем оставался и ночью, и летом и  зимой...  А  вдруг
она вернется назад, и вот тут, знаете ли, нехорошо,  ежели  старое  пепелище
изменит ей, нет, знаете ли, пусть оно поманит ее подойти  поближе...  И  кто
знает, может она заглянет в окошко, совсем как привидение, под шум дождя,  и
ветер будет реветь, и тут она увидит старое свое местечко у очага. А  тогда,
мистер Дэви, она заметит, что, кроме миссис Гаммидж, никого нет, и наберется
духу и тихонечко, дрожа от страха, она проскользнет в  старый  дом  к  своей
прежней кроватке и  приклонит  измученную  головку  там,  где  когда-то  она
покоилась, такая радостная...
     Я пытался что-то сказать, но не мог.
     - Каждый вечер, как только стемнеет, будет гореть свеча у  окошка,  как
бывало, и если только она когда-нибудь завидит свечу, может быть она услышит
призыв: "Вернись, дитя мое, вернись!" А ты, Хэм, если услышишь  когда-нибудь
в сумерках стук у двери своей тетки - особливо тихий стук, -  ты  не  должен
подходить к двери. Пусть откроет тетка... не ты. Пусть она первая увидит мое
погибшее дитя...
     Он ускорил шаг и некоторое время шел впереди нас. Тут я снова  взглянул
на Хэма; он по-прежнему не отрывал глаз от далекой полоски света; я коснулся
его руки.
     Дважды я окликал его, словно спящего, но он  не  отзывался.  Наконец  я
спросил, о чем он так задумался.
     - О том, что впереди, мистер Дэви, вон там...
     - О том, какая вас ждет жизнь? Вы об этом говорите?
     Он махнул рукой в сторону моря.
     - Вот-вот, мистер Дэви. Не знаю, как оно будет, но,  мне  кажется,  вон
оттуда придет... конец.
     И он посмотрел на меня так, словно только что проснулся, но по-прежнему
вид у него был сосредоточенный.
     - Какой конец? - спросил я, и снова меня охватил страх.
     - Не знаю, - сказал он задумчиво. - Я вспоминал о том, что все началось
здесь... и здесь наступит конец. Но не будем об этом говорить! Мистер  Дэви,
- продолжал он, заметив, по-видимому, выражение моего лица,  -  вам  бояться
меня нечего, это у меня просто в голове помутилось... Я что-то не в себе...
     И он вправду был сам не свой.
     Мистер Пегготи остановился и ждал, пока мы не поравнялись с ним; больше
мы не произнесли ни слова. Воспоминания об  этом  разговоре  и  прежние  мои
опасения время от времени начинали преследовать меня, и так било  вплоть  до
того часа, когда неумолимо, в назначенные сроки, конец наступил.
     Незаметно для самих себя мы оказались возле старого  баркаса  и  вошли.
Миссис Гаммидж больше не дулась в своем  уголке,  а  готовила  завтрак.  Она
взяла у мистера Пегготи его шляпу, придвинула для него стул  и  сказала  так
участливо и мягко, что я ушам своим не поверил:
     - Милый мой Дэниел, ты должен есть и пить и набираться  сил,  тебе  они
теперь нужны.  Постарайся,  добрая  ты  душа!  А  если  моя  трескотня  тебе
невтерпеж, - она имела в виду свою болтливость, - тебе стоит только сказать,
и я замолчу.
     Поставив завтрак на стол, она отошла к окну и усердно занялась починкой
рубашек мистера Пегготи и других его вещей; затем она аккуратно уложила их в
старый клеенчатый мешок, какой бывает у моряков. Занимаясь этим  делом,  она
говорила все так же мягко:
     - Всегда и во всякую пору я буду здесь, Дэниел, и все будет так, как ты
хочешь. Я не больно учена, но когда ты отправишься в путь, буду тебе  писать
и посылать мои письма мистеру Дэви. Было бы хорошо, Дэниел,  если  бы  и  ты
иной раз написал, каково тебе одному в твоем печальном странствии.
     - Боюсь, ты будешь здесь тосковать, - сказал мистер Пегготи.
     - О, ничего, ничего, Дэниел! - ответила она. - Не беспокойся  обо  мне.
Дел у меня хватит, Дэниел, надо ведь содержать его в порядке (миссис Гаммидж
разумела домашний очаг), покуда ты не вернешься или не  вернется  кто-нибудь
другой... А в хорошую погоду я буду сидеть, как бывало, у двери. И если  кто
сюда вернется, он еще издали увидит верную старуху вдову.
     Какая перемена в миссис Гаммидж  за  такой  короткий  срок!  Она  стала
совсем другой женщиной. Она стала такой преданной,  так  быстро  соображала,
что следует сказать и о чем лучше помолчать, так мало заботилась  о  себе  и
проявляла такую чуткость к  горю  других,  что  я  проникся  к  ней  большим
уважением. А как она работала в этот день! Немало вещей надо было принести с
берега и сложить в сарае - весла, сети, паруса,  снасти,  запасные  мачты  и
реи, чаны для омаров, мешки с балластом  и  прочее  и  прочее...  И  хотя  в
помощниках не было недостатка, хотя на всем берегу не сыскать было  человека
с крепкими руками, который не пожелал бы работать изо всех сил  для  мистера
Пегготи, радуясь уже одному тому, что  его  об  этом  попросили,  но  миссис
Гаммидж в течение всего дня упорно бралась за непосильную для нее  работу  и
металась то туда, то сюда, принимаясь за самые разнообразные дела, едва  ли,
впрочем, нужные. Что же касается до сетований на свою несчастную судьбу, то,
по-видимому, она даже забыла,  каковы  были  ее  невзгоды.  При  всей  своей
участливости она не теряла ровного, хорошего  расположения  духа,  что  было
едва ли не самым  удивительным  в  той  перемене,  какая  с  ней  произошла.
Брюзжания и в помине не осталось. За целый день вплоть до  сумерек  пи  разу
голос ее не дрогнул, ни одна слезинка не показалась на глазах. А  когда  мы,
наконец,  остались  втроем  -  она,  я  и  мистер  Пегготи,   и   последний,
окончательно выбившись из сил, задремал, - она потянула меня к порогу  и,  с
трудом сдерживая рыдания, прошептала.
     - Да благословит вас господь, мистер Дэви! Будьте  всегда  ему  другом,
бедняжке!
     И она быстро вышла за дверь и ополоснула лицо водой, для того чтобы  он
нашел ее совсем спокойной, когда проснется, и увидел, что  она  мирно  сидит
около него за работой.  Одним  словом,  она  осталась  поддержкой  и  опорой
мистера Пегготи  в  его  горе,  а  я,  покинув  их  вечером,  не  переставал
размышлять об уроке, полученном мною от миссис Гаммидж, и об опыте,  который
я приобрел благодаря ей.
     Был десятый час, когда я, печально бродя по городу, заглянул к  мистеру
Омеру. Его дочь сообщила мне, что мистер Омер принял очень близко  к  сердцу
происшедшее событие, целый день был очень огорчен и подавлен  и  перед  сном
даже не выкурил своей трубки.
     - Лживая, дурная девушка! - сказала миссис Джорем. - И  никогда  ничего
хорошего в ней не было.
     - Не говорите так! - запротестовал я. - Вы этого не думаете.
     - Нет, думаю! - раздраженно воскликнула миссис Джорем.
     - Нет, не думаете! - повторил я.
     Миссис Джорем тряхнула головой  и  попыталась  принять  вид  суровый  и
непреклонный, но не могла справиться с мягкой своей натурой и  расплакалась.
Правда, я был еще юн, но такое выражение чувств весьма  подняло  ее  в  моих
глазах, и я подумал, что оно очень к лицу ей, добродетельной жене и матери.
     - Что же она будет делать! - рыдала Минни. - Куда она пойдет? Что с ней
станется? Как она могла так жестоко поступить и с собой и с ним!
     Я вспомнил о тех временах, когда  сама  Минни  была  девушкой,  юной  и
миловидной, и обрадовался, что и она об этом не забыла.
     - Моя малютка Минни, - продолжала миссис Джорем,  -  только  что  легла
спать. Но даже во сне она плачет об Эмли. И целый день малютка Минни плакала
об ней и все спрашивала, правда ли, что Эмли такая  нехорошая.  Что  же  мне
было ей сказать, если Эмли в последний свой приход к нам - это было  вечером
- сняла со своей шеи ленточку и повязала ее  вокруг  шеи  малютки  Минни?  А
потом опустила на подушку свою голову рядом с головкой Минни и  ждала,  пока
та крепко уснет... И теперь эта ленточка на  шейке  Минни.  Может  быть,  ее
нужно снять, но как мне быть? Эмли - очень дурная, но  они  так  друг  друга
любили! А ведь ребенок ничего не понимает...
     Миссис Джорем была в таком расстройстве, что  ее  муж  вышел  из  своей
комнаты и стал ее успокаивать. Я оставил их вдвоем  и  отправился  домой,  к
Пегготи, еще более печальный, чем раньше, если это только было возможно.
     Это доброе создание - я разумею Пегготи. - не обращая внимания на  свою
усталость, вызванную бессонными ночами и тревогой за мужа, осталась у брата,
где хотела пробыть до утра.  В  доме,  кроме  меня,  была  только  старушка,
которую Пегготи наняла несколько недель назад, когда уже не могла заботиться
о хозяйстве. В услугах старушки я не нуждался и отослал ее спать,  что  было
ей весьма по душе, а сам уселся в кухне перед очагом, чтобы все обдумать.
     Я думал о последних событиях, думал о  смерти  мистера  Баркиса,  потом
меня словно подхватила волна и повлекла к тем далям, в которые  так  странно
вглядывался этим утром Хэм, как вдруг стук  в  дверь  прервал  течение  моих
смутных мыслей. На двери висел молоток, но это не был удар молотком. Это был
стук рукой, да к тому же в нижнюю часть двери, как будто стучал ребенок.
     Это заставило меня вскочить, словно явился лакей  какой-нибудь  знатной
особы. Я открыл дверь  и,  к  своему  удивлению,  не  увидел  ничего,  кроме
огромного зонтика,  который,  казалось,  пришел  сам  собой.  Но  тут  же  я
обнаружил под ним мисс Моучер.
     Едва ли встретил бы я приветливо это крохотное существо, если бы увидел
на  лице  мисс  Моучер,  тщетно  пытавшейся  закрыть  зонтик,  то  "игривое"
выражение, которое произвело на меня  такое  сильное  впечатление  во  время
нашего первого и последнего свидания. Но когда  она  обратила  ко  мне  свое
лицо, оно было очень серьезно. А когда я освободил  ее  от  зонтика,  весьма
неудобного даже для ирландского великана *, она сжала свои ручонки  с  таким
огорченным видом, что я даже почувствовал к ней симпатию.
     - Мисс Моучер, как вы сюда попали? В чем дело? - проговорил я и  окинул
взглядом пустынную улицу, не совсем ясно, впрочем, понимая,  зачем  мне  это
нужно.
     Коротенькой правой  ручкой  она  сделала  мне  знак  закрыть  зонтик  и
прошмыгнула мимо меня в кухню. Когда я затворил дверь и с  зонтиком  в  руке
вошел в кухню вслед за нею,  мисс  Моучер  уже  сидела  на  уголке  каминной
решетки - она была низенькая, с двумя перекладинами наверху для  тарелок,  -
сидела, укрывшись в тени  котелка,  и,  покачиваясь,  терла  руками  колени,
словно ей было больно.
     Встревоженный тем, что мне приходится  в  одиночестве  принимать  такую
нежданную  гостью  и  наблюдать  столь  странное  ее  поведение,   я   снова
воскликнул:
     - Прошу вас, мисс Моучер, скажите, в чем дело? У вас что-нибудь болит?!
     - О милый мой юноша! - воскликнула мисс Моучер, прикладывая обе ручки к
сердцу. - У меня болит вот здесь! У меня очень  болит  вот  здесь!  Подумать
только, что это могла так кончиться! А ведь я, безмозглая дура, могла бы все
предвидеть и, пожалуй, предотвратить!
     И  снова  ее  большая  шляпа,  так  не  соответствовавшая  размерам  ее
нескладной фигурки, закачалась взад и вперед вместе с ее крохотным телом,  а
на стене заколыхалась шляпа совсем гигантская.
     - Я поражен, видя вас в таком огорчении и... . Но она прервала меня.
     - Вечно одно и то же! - воскликнула она. -  Они  всегда  поражены,  эти
опрометчивые юнцы, высокие  и  рослые,  когда  видят,  что  такое  маленькое
существо, как я, способно что-то чувствовать! Я для них только игрушка,  они
забавляются  мною,  а  потом  бросают,  когда  им  это  прискучит...  И  они
недоумевают, как же это  я  чувствую  глубже,  чем  игрушечная  лошадка  или
деревянный солдатик! Да, да, всегда так. Вечно одно и то же!
     - Может быть, в иных случаях это и верно, но, уверяю вас, я  не  таков,
как вам кажется, - сказал я. - Возможно, я не должен был  удивляться,  когда
увидел вас в таком состоянии... Ведь я  вас  так  мало  знаю.  Я  сказал  не
подумав...
     - Что мне остается делать? -  спросила  крошечная  женщина,  вставая  и
разводя руками, чтобы я мог видеть ее всю, с головы до пят. - Вот, смотрите!
Я вот такая, и мой отец был такой, и у меня такая сестра и брат такой. Много
лет работаю я ради брата и сестры, изо всех сил работаю, мистер  Копперфилд,
с утра до ночи. Ведь я  должна  жить.  И  никому  я  зла  не  приношу.  Если
находятся такие люди, которые по недомыслию или из жестокости  подсмеиваются
надо мной, что же мне остается делать, как не смеяться над собой, над  ними,
над всем на свете? Ну что ж, иногда я так и делаю. Чья же это вина? Моя?
     Нет. Я понял, что это не вина мисс Моучер.
     - Если бы ваш вероломный друг увидел, что  у  карлицы  есть  сердце,  -
продолжала крошечная женщина, с  упреком  покачивая  головой,  -  неужто  вы
думаете, что он отнесся бы ко мне благосклонно, захотел бы мне помочь?  Если
бы маленькая Моучер (которая отнюдь не виновата, молодой джентльмен, в  том,
что она такой родилась) обратилась в беде к нему или к таким, как он, неужто
вы думаете, что они бы услышали ее слабый голос? Маленькая Моучер, будь  она
самой злобной и тупой из пигмеев, все  равно  нуждалась  бы  в  средствах  к
существованию, но чего бы она добилась? Ничего! Она задохлась бы в погоне за
хлебом насущным!
     Мисс Моучер снова  опустилась  на  каминную  решетку,  достала  носовой
платок и вытерла глаза.
     - Вы лучше порадовались бы за меня, если у  вас  добрая  душа,  -  а  я
думаю, она у вас добрая, - порадовались тому, что я все это  выношу  и  умею
быть веселой, хотя и знаю, какова я... А я, во всяком случае,  радуюсь,  что
мне удается идти своей дорожкой в жизни и никому за это не быть обязанной, и
что на все то, чем в меня швыряют по глупости или из  тщеславия,  я  отвечаю
только невинным обманом. Я не горюю о том, чего у меня нет в жизни, - ну что
ж, так для меня лучше, а повредить это никому не  может.  И  если  для  вас,
великанов, я только игрушка, то хотя бы обращайтесь со мной деликатно!
     Мисс Моучер спрятала платок в карман и продолжала, пристально  на  меня
глядя:
     - Я видела вас только что на улице. Ноги у  меня  короткие,  в  придачу
одышка, сами понимаете - я не в состоянии ходить так быстро, как  вы,  и  не
могла вас догнать. Но я догадалась, куда вы идете, и  вот  я  здесь.  Я  уже
заходила сюда сегодня, но доброй хозяйки не было дома.
     - А вы ее знаете? - спросил я.
     - Я знаю о ней от Омера и Джорема. Я была здесь сегодня утром,  в  семь
часов утра. Помните, что сказал мне Стирфорт  об  этой  несчастной  девушке,
когда я видела вас обоих в гостинице?
     Огромная шляпа на голове мисс Моучер и  еще  более  огромная  шляпа  на
стене закачались, когда она задала этот вопрос.
     Я очень хорошо помнил то, о чем она говорила, и в течение дня не раз об
этом думал. Так я и сказал ей.
     - Да проклянет его сам дьявол! - воскликнула крошечная женщина,  подняв
указательный палец перед сверкающими своими глазами. -  И  да  будет  трижды
проклят этот негодный слуга! А я-то думала, что вы еще с детства влюблены  в
нее.
     - Я?
     - О дитя, дитя! Скажите же мне, заклинаю вас, почему вы так  восхваляли
ее, краснели и были так взволнованы? - воскликнула мисс Моучер, ломая руки и
ерзая на своем сиденье.
     Про себя я должен был сознаться, что так  оно  и  было,  но  совсем  по
другой причине.
     - Что я могла знать? - продолжала мисс  Моучер,  снова  вынула  носовой
платок и, держа его обеими руками, стала прикладывать к глазам,  всякий  раз
топая при этом ножкой. - Он то помучит вас, то приласкает, я это  видела!  А
вы - вы были воском в его руках, я это тоже видела. Как только я вышла тогда
из комнаты, его слуга мне сказал, что "нев