овесить этот плакат вам на спину.
Сожалею, что приходится так поступать с вами с первого же дня, но  я  должен
это сделать.
     С этими словами он снял меня с пюпитра и привязал к  моим  плечам,  как
ранец, приспособленный для этой цели плакат. И с той поры, куда бы я ни шел,
я имел удовольствие носить его.
     Сколько я выстрадал из-за этого плаката,  немыслимо  себе  представить.
Видел ли кто-нибудь меня или нет, все равно мне  всегда  чудилось,  что  его
читают.  Я  не  чувствовал  никакого  облегчения,   когда   оборачивался   и
обнаруживал, что никого  нет:  куда  бы  я  ни  повернулся,  все  равно  мне
мерещилось, что за моей спиной кто-то стоит. Жестокий человек  с  деревяшкой
усугублял мои страдания. Он был облечен властью, и стоило ему увидеть, что я
прислонился к стене, к дереву или к дому,  как  он  уже  орал  оглушительным
голосом из дверей своей сторожки:
     - Эй, вы, сэр! Вы, Копперфилд! Носите этот ярлык так, чтобы  всем  было
видно, а не то я на вас пожалуюсь!
     Площадкой для  игр  служил  пустынный,  усыпанный  гравием  двор,  куда
выходили все задние окна дома и служб:  и  я  знал,  что  слуги  читают  мой
плакат, и мясник читает, и  булочник  читает.  Короче  говоря,  каждый,  кто
приходил или уходил из дома утром, в часы, когда мне было  приказано  гулять
во дворе,  читал,  что  меня  нужно  остерегаться,  потому  что  я  кусаюсь.
Припоминаю, что я положительно начал  бояться  самого  себя,  словно  я  был
бешеный мальчик, который и в самом деле кусается.
     Выходила на эту площадку одна старая дверь, на  которой  ученики  имели
обыкновение вырезывать свои имена. Она была сплошь покрыта такими надписями.
Страшась окончания каникул и возвращения учеников,  я  не  мог  прочесть  ни
одного имени, не задав себе вопроса, каким тоном и с каким выражением  будет
он читать: "Осторожно! Кусается!" Был тут один ученик, некий Стирфорт, - его
имя было вырезано особенно глубоко и встречалось особенно часто, -  который,
по моим предположениям, зычно прочитает  плакат,  а  потом  дернет  меня  за
волосы. Был другой мальчик, некий Томми Трэдлс,  который,  как  я  опасался,
будет потешаться над этой надписью и сделает вид, будто ужасно меня  боится.
Был еще третий, Джордж Демпл, который, чудилось  мне,  станет  гнусавить  ее
нараспев. Я, маленькое запуганное создание, разглядывал  эту  дверь  до  тех
пор, пока мне не начинало мерещиться, что обладатели всех  этих  имен  -  по
словам мистера Мелла, их было тогда в пансионе  сорок  пять  человек  -  при
всеобщем одобрении изгоняют меня из своей среды и орут, каждый на свой  лад:
"Осторожно! Кусается! "
     Так же обстояло дело и с партами. Так  же  обстояло  дело  и  с  рядами
покинутых кроватей, на которые я посматривал, когда проходил мимо и  ложился
в свою кровать. Помню, ночь за ночью мне снилось, что  я  снова  с  матерью,
такою, какой бывала она прежде, или  еду  гостить  к  мистеру  Пегготи,  или
путешествую на крыше почтовой кареты  и  вновь  обедаю  с  моим  злополучным
приятелем лакеем, и всякий раз окружающие вскрикивают и с испугом смотрят на
меня, когда на мою беду обнаруживают, что на мне нет  ничего,  кроме  ночной
рубашонки и этого плаката.
     При однообразии моей жизни и вечном страхе перед возобновлением занятий
в школе это была  нестерпимая  мука:  каждый  день  я  подолгу  занимался  с
мистером Мэллом, но я справлялся с уроками, не покрывая себя позором, потому
что не было ни мистера, ни мисс Мэрдстон. До и после уроков я  гулял  -  под
надзором, как я уже упоминал, человека с деревяшкой. Как  живо  вспоминаю  я
плесень повсюду вокруг дома, позеленевшие плиты во дворе,  все  в  трещинах,
старую протекавшую бочку с водой и облезлые стволы хмурых деревьев, на  долю
которых, казалось, приходилось больше дождя и меньше солнечных лучей, чем на
долю других деревьев! В час дня мы обедали - мистер  Мелл  и  я  -  в  конце
длинной  столовой  с  голыми  стенами,  заставленной  сосновыми  столами   и
пропитанной запахом сала.
     Затем мы снова занимались - до чая, который мистер Мелл  пил  из  синей
чашки, а я из оловянного котелка. Весь долгий  день,  до  семи-восьми  часов
вечера, мистер Мелл сидел за особым пюпитром в классной комнате и  трудился,
вооружившись перьями, чернилами, линейкою, книгами и  писчей  бумагой  -  он
составлял (как узнал я) счета за последнее полугодие.  Спрятав  все  это  на
ночь, он доставал свою флейту и дул в нее, пока у меня не начинала  мелькать
мысль, что он постепенно вдунет всего себя  в  широкое  отверстие,  а  потом
просочится наружу сквозь клапаны.
     Я вижу себя, совсем маленького, в тускло освещенной комнате, - я  сижу,
подперев голову рукой, прислушиваюсь к заунывной игре мистера Мелла и  зубрю
урок к завтрашнему дню. Вот я вижу себя -  книги  мои  закрыты,  я  все  еще
прислушиваюсь к заунывной игре мистера Мелла, а сквозь нее  прислушиваюсь  к
тому, что бывало дома, к завыванию ветра на ярмутском побережье, и  чувствую
себя печальным и одиноким. Вот я вижу, как иду ложиться спать, минуя  пустые
комнаты, присаживаюсь на край кровати  и  плачу,  тоскуя  о  ласковом  слове
Пегготи. Вижу, как опускаюсь поутру вниз, смотрю в длинную  мрачную  щель  -
лестничное окно - на школьный колокол над крышей сарая с флюгером и страшусь
той минуты, когда он зазвонит, призывая к урокам Стирфорта и  остальных.  Но
зловещие опасения мои еще усиливаются при мысли о той минуте, когда  человек
с деревяшкой отопрет калитку, чтобы впустить ужасного мистера Крикла.  Я  не
могу всерьез поверить, что способен показаться кому-нибудь  из  них  опасным
преступником, однако как бы там ни было, а  я  ношу  на  спине  все  тот  же
предостерегающий плакат.
     Мистер Мелл никогда не бывал со мной словоохотлив, но не был он также и
суров со мной. Мне кажется, что, и не вступая в разговор, мы составляли друг
другу компанию. Я забыл упомянуть о том, что иногда он  разговаривал  сам  с
собой, ухмылялся, сжимал  кулаки,  скрежетал  зубами,  и  каким-то  странным
образом ерошил себе волосы. Но такие уж были у  него  причуды.  Сначала  они
пугали меня, но скоро я к ним привык.

ГЛАВА VI 

     Я расширяю круг знакомых

     Я вел такую жизнь почти целый месяц, когда однажды человек с деревяшкой
заковылял по дому со  шваброй  и  ведром  воды,  из  чего  я  заключил,  что
готовятся к встрече мистера Крикла и учеников. Я не ошибся, так  как  швабра
скоро вторглась в классную и изгнала мистера  Мелла  вместе  со  мной,  и  в
течение нескольких дней мы жили неведомо где и как, но все время оказывались
помехой двум-трем женщинам, которых прежде я видел  всего  раза  два-три,  и
постоянно находились в таком облаке пыли, что я чихал так, словно Сэлем-Хаус
был огромной табакеркой.
     Наступил день, когда мистер Мелл сказал, что сегодня вечером  приезжает
мистер Крикл. Вечером, после чая, я услышал, что он прибыл. Я еще не ложился
спать, когда явился человек с деревяшкой и повел меня к нему.
     Та часть дома, где обитал мистер Крикл, была куда  лучше  нашей;  перед
нею был разбит уютный садик, казавшийся очень привлекательным после  пыльной
площадки для игр, столь напоминавшей пустыню в миниатюре, что только верблюд
или дромадер мог чувствовать себя на ней как дома. Я  так  боялся  предстать
перед мистером Криклом, что считал дерзостью даже поднять глаза и  осмотреть
красивый широкий коридор, по которому мы шли:  присутствие  мистера  Крикла,
когда меня поставили перед ним, привело меня в такое замешательство,  что  я
вряд ли заметил миссис и мисс Крикл (они  обе  находились  в  гостиной)  или
вообще что-нибудь, кроме  мистера  Крикла,  тучного  джентльмена  с  гроздью
брелоков и печаток  на  часовой  цепочке,  восседавшего  в  кресле  рядом  с
бутылкой и рюмкой.
     - А! Так это  тот  молодой  человек,  которому  нужно  подпилить  зубы!
Поверни-ка его, - произнес мистер Крикл.
     Человек с деревяшкой повернул меня, выставляя напоказ плакат, и,  когда
прошло достаточно времени, чтобы с ним  ознакомиться,  снова  повернул  меня
лицом к мистеру Криклу, а сам поместился рядом с ним. У мистера Крикла  было
багровое лицо и крохотные, глубоко сидящие глазки:  на  лбу  его  вздувались
вены, нос был маленький, а подбородок тяжелый. На макушке у него красовалась
плешь, редкие сальные волосы, начинавшие седеть, он зачесывал на виски  так,
чтобы концы их встречались на лбу. Но особенно сильное впечатление произвело
на меня то, что он был почти лишен голоса и не говорил, а сипел. То  ли  ему
трудно было так сипеть, то ли он досадовал на свой недостаток, но, когда  он
говорил, его злое лицо становилось еще злей, а вены на  лбу  вздувались  еще
больше; и, оглядываясь назад в прошлое, я не удивляюсь, что  эта  странность
поразила меня больше всего.
     - Так, так, - сказал мистер Крикл. - Что же ты можешь мне  сообщить  об
этом мальчике?
     - Еще ничего  сказать  против  него  не  можем,  -  ответил  человек  с
деревяшкой, - пока не было случая.
     Мне кажется, мистер Крикл  был  разочарован.  Но  мне  показалось,  что
миссис и мисс Крикл (тут я взглянул на них в первый раз, и они обе оказались
худыми и молчаливыми) не были разочарованы.
     - Подойдите сюда, сэр, - поманил меня пальцем мистер Крикл.
     - Подойдите сюда! - повторил за ним человек с деревяшкой, также поманив
меня пальцем.
     - Я имею честь быть знакомым с вашим  отчимом,  человеком  достойным  и
обладающим твердым характером, - просипел мистер Крикл, беря меня за ухо.  -
Он знает меня, а я знаю его. А вы знаете меня? А?
     И он ущипнул мое ухо с жестокой игривостью.
     - Еще нет, сэр, - ответил я, скорчившись от боли.
     - Еще нет? А? - повторил мистер Крикл. - Ну, так скоро узнаете.
     - Скоро узнаете! - повторил человек с деревяшкой.  Позднее  я  выяснил,
что, обладая громким голосом, он был посредником между  мистером  Криклом  и
учениками.
     Я очень испугался и сказал, что, с его разрешения, надеюсь на это.  При
этих словах я чувствовал, как пылает мое ухо - очень уж  сильно  он  стиснул
его.
     - Я вам скажу, каков я! - засипел он, выпуская,  наконец,  мое  ухо,  и
напоследок крутнул его так, что слезы показались у меня на  глазах.  -  Я  -
зверь!
     - Зверь! - повторил человек с деревяшкой.
     - Когда я говорю, что сделаю то-то и то-то, я это  делаю,  -  продолжал
мистер Крикл, - а когда я говорю, что то-то должно быть сделано,  оно  будет
сделано.
     - Должно быть сделано и будет сделано, - повторил человек с деревяшкой.
     - У меня характер решительный, - сипел мистер Крикл. - Вот я  каков!  Я
исполняю свой долг... Вот что я делаю! Если моя плоть  и  кровь,  -  тут  он
взглянул на миссис Крикл, - восстают против меня, значит это не моя плоть  и
кровь! Я отрекаюсь от нее! Этот парень приходил еще сюда? - обратился  он  к
человеку с деревяшкой.
     - Нет, - ответил тот.
     - Нет! - повторил мистер Крикл. - Он знает, что делает. Он знает  меня.
Пусть носа сюда не показывает. Я говорю: пусть носа сюда  не  показывает!  -
Тут мистер Крикл ударил кулаком по столу и  посмотрел  на  миссис  Крикл.  -
Потому что он меня знает. Ну, а теперь и вы также начинаете  меня  узнавать,
мой молодой друг, и можете идти. Уведи его!
     Я очень обрадовался этому приказанию, так как миссис и мисс  Крикл  обе
утирали слезы, и мне было так же неловко за них, как и за самого себя. Но  у
меня была просьба, столь для меня важная, что я не удержался, удивляясь  сам
своей храбрости.
     - Сэр, если позволите...
     Мистер Крикл засипел: "Что такое?" - и воззрился  на  меня  так,  будто
хотел испепелить меня своим взглядом.
     - Если позволите, сэр... - я запнулся. - Если бы можно было... я  очень
раскаиваюсь, сэр, что я это сделал... снять эту надпись прежде, чем  ученики
вернутся...
     Не знаю, всерьез или только для того, чтобы попугать  меня,  но  мистер
Крикл рванулся с кресла, а я стремительно ретировался, не дожидаясь человека
с деревяшкой, и без остановки мчался до моей спальни, где, убедившись в том,
что погони нет, улегся в постель - ибо пора было ложиться спать - и часа два
дрожал.
     Наутро вернулся мистер Шарп. Мистер Шарп был старший учитель, начальник
мистера Мелла. Мистер Мелл столовался с учениками, а мистер  Шарп  обедал  и
ужинал за столом мистера Крикла. Это был хилый джентльмен с крупным носом, и
голова его свисала набок, словно ему трудно было ее  носить.  Его  волнистые
волосы красиво блестели, но от  первого  же  мальчика,  который  появился  в
школе, я узнал, что это парик (к тому же подержанный, как тот  утверждал)  и
мистер Шарп каждую субботу днем отправляется завивать его.
     Мне это сообщил не кто иной, как Томми Трэдлс. Он вернулся  первым.  Он
представился мне, сообщив, что его имя я могу найти в правом углу ворот  над
верхним засовом, и на мой вопрос: "Трэдлс?" - ответил: "Он самый",  а  затем
попросил меня дать полный отчет о себе и о моей семье.
     Мне повезло, что Трэдлс вернулся первым. Ему так понравился мой плакат,
что он избавил меня от неуверенности - скрывать его или  показывать,  -  ибо
каждому вновь прибывшему ученику немедленно представлял меня так:
     - Погляди-ка! Вот так умора!
     К  счастью,  большинство  учеников   возвращались   в   весьма   плохом
расположении духа и, вопреки  моим  ожиданиям,  не  склонны  были  чрезмерно
потешаться надо мной. Правда, некоторые плясали вокруг меня наподобие  диких
индейцев, а большинство поддались искушению и стали  забавляться,  словно  я
был настоящей собакой, - они ласкали и  поглаживали  меня,  чтобы  я  их  не
укусил, командовали: "Куш, сэр!" - и называли меня  "дворняга".  Разумеется,
мне было стыдно, и я всплакнул, но, в общем, все обошлось куда лучше, чем  я
ожидал.
     Однако меня сочли формально принятым только после приезда Стирфорта.  К
этому ученику, слывшему многоученым, к этому мальчику, бывшему лет на  шесть
старше меня и очень красивому, меня привели, словно  к  судье.  Он  допросил
меня под навесом на площадке для игр, почему я подвергся такому наказанию, и
объявил, что подобное обхождение со мной  -  "стыд  и  срам",  чем  завоевал
навсегда мою преданность.
     - Сколько у тебя денег, Копперфилд? - спросил он, шагая рядом  со  мной
после того, как вынес свой приговор по моему делу.
     Я отвечал, что у меня семь шиллингов.
     - Тебе бы лучше дать их мне на сохранение, - сказал он. - Конечно, если
хочешь. Если не хочешь, не давай.
     Я поспешил принять это дружеское предложение и, достав кошелек Пегготи,
высыпал содержимое ему на ладонь.
     - Ты ничего не собираешься теперь тратить? - спросил он.
     - О нет, благодарю вас, - ответил я.
     - Но если захочешь, это очень легко... Скажи только слово.
     - Нет, благодарю вас, сэр, - повторил я.
     -  Может  быть,  ты  хочешь  на  один-два  шиллинга  купить   бутылочку
черносмородиновой наливки? Мы попивали бы ее в спальне.  Оказывается,  мы  с
тобой в одной спальне.
     По правде говоря, эта мысль раньше не приходила  мне  в  голову,  но  я
сказал: "Да, мне бы хотелось".
     - Прекрасно! - произнес Стирфорт.  -  А  не  хотелось  бы  тебе  купить
миндальных пирожных, скажем, на шиллинг?
     Я сказал, что и против этого не возражаю.
     - Затем бисквитов на шиллинг и еще  на  шиллинг  фруктов?  -  продолжал
Стирфорт. - Э? Да ты собираешься кутнуть, Копперфилд!
     Я улыбнулся, потому  что  улыбался  он,  но  все  же  я  был  чуть-чуть
встревожен.
     - Отлично! - воскликнул Стирфорт. - Постараемся, чтобы денег хватило. Я
сделаю для  тебя  все,  что  в  моих  силах.  Я  могу  выходить,  когда  мне
вздумается, и пронесу покупки тайком.
     С этими словами он положил деньги в карман и любезно попросил  меня  не
беспокоиться; он позаботится о том, чтобы все обошлось благополучно.
     Он сдержал слово, если только можно  было  считать,  что  все  обошлось
благополучно,  ибо  в  глубине  души  я  чувствовал,  что  все   далеко   не
благополучно, и опасался, что две полукроны моей матери истрачены зря,  хотя
я  и  сохранил  бумажку,  в  которую   они   были   завернуты.   Драгоценное
сбережение!.. Когда мы поднялись вечером в  дортуар,  Стирфорт  показал  мне
покупки, на которые ушли все мои семь шиллингов, и, раскладывая их при свете
луны на моей кровати, сказал:
     - Получай, юный Копперфилд! У тебя будет королевское угощение!
     Принимая  во  внимание  свой  возраст,  я  не  помышлял  о  том,  чтобы
возглавить пир, когда налицо был Стирфорт;  при  одной  этой  мысли  у  меня
задрожали  руки.  Я  попросил  его  оказать  мне  честь  и  взять  на   себя
председательство; моя просьба  была  поддержана  всеми  присутствовавшими  в
спальне учениками, он соизволил согласиться, уселся на мою  подушку,  роздал
яства - должен признаться, всем поровну -  и  каждому  наливал  смородиновой
настойки в свою собственную маленькую рюмку без ножки. Что касается меня, то
я сидел по левую его руку, а остальные разместились вокруг нас на полу и  на
ближайших кроватях.
     Как хорошо я помню  наше  пиршество,  разговор  шепотом  -  вернее,  их
разговор и мое почтительное молчание! Лунный свет пробивается сквозь окно  и
рисует бледный его силуэт на полу,  мы  сидим  в  тени,  но  когда  Стирфорт
погружает спичку в коробок с фосфором, чтобы отыскать что-нибудь  на  столе,
нас озаряет голубое сияние и исчезает в то же мгновение. Снова  испытываю  я
таинственный страх, да и как же ему не быть, если вокруг тьма,  у  нас  идет
тайная  пирушка,  все  вокруг  шушукаются,  а  я  прислушиваюсь  к   ним   с
благоговением и легким страхом, заставляющим меня радоваться, что они  сидят
так близко, и пугаюсь (хотя  я  делаю  вид,  будто  смеюсь),  когда  Трэдлсу
чудится привидение в углу комнаты.
     Я узнал множество подробностей о жизни в пансионе и о его обитателях. Я
узнал, что мистер Крикл с полным основанием утверждал, будто он  зверь;  что
он  самый  строгий,  самый  жестокий  из  учителей,  что  он   каждый   день
расправляется  со  всеми  направо  и  налево,  налетает  на  учеников,   как
рубака-кавалерист, и безжалостно их сечет. Узнал я, что он ничего не  знает,
кроме искусства порки, и более невежествен (по словам Стирфорта), чем  самый
последний ученик в школе; что в прошлом он торговал хмелем в Боро *, а после
банкротства открыл пансион на деньги миссис Крикл. Услышал я и много  других
подробностей такого же рода и только дивился, откуда они все это знают.
     Я узнал, что человек с деревяшкой, которого звали Тангей,  был  круглый
неуч,  раньше  помогал  мистеру  Криклу  торговать  хмелем,  а   затем,   по
предположению учеников, пошел вместе с  ним  по  ученой  стезе  потому,  что
сломал себе ногу у него на службе, занимался вместе с ним грязными делишками
и знал все его тайны. Узнал я, что  Тангей  относится  ко  всем  ученикам  и
учителям, за исключением мистера Крикла, как  к  своим  исконным  врагам,  и
единственная его радость - злобствовать и делать пакости.  Узнал  я,  что  у
мистера Крикла есть сын, который недолюбливал Тангея, а  в  один  прекрасный
день этот сын, помогавший мистеру Криклу в школе, попрекнул его  в  жестоком
обращении с учениками и, кроме этого, кажется, протестовал против обхождения
отца с матерью. В результате мистер Крикл выгнал его из дому, и с  той  поры
миссис и мисс Крикл ведут невеселую жизнь.
     Но больше всего удивило меня в этих рассказах о мистере Крикле то,  что
в школе есть один ученик, на которого он  не  смеет  поднять  руку,  и  этот
ученик - Стирфорт. Сам Стирфорт подтвердил это и заявил, что хотелось бы ему
поглядеть, как тот на это осмелится. Один робкий ученик (не я) спросил,  что
бы он сделал, если бы это случилось, и Стирфорт, погрузив спичку в коробок с
фосфором, дабы придать своему ответу  больший  блеск,  объявил,  что  первым
делом он бахнул бы мистера Крикла по голове семишиллинговой бутылкой чернил,
всегда стоявшей на каминной доске. Затаив дыхание, мы сидели не