Тут она шлепнула меня по руке. - Сидит и рассказывает
какие-то сказки! Я велю Джипу укусить вас!
     Ее ребяческие манеры казались мне самыми  восхитительными  в  мире,  но
необходимо было ясно высказать все, и я торжественно произнес:
     - Дора, жизнь моя, я разорился!
     - А я говорю, что велю Джипу укусить вас, если вы будете вести себя так
глупо, - сказала Дора, тряхнув локонами.
     Но у меня был такой  серьезный  вид,  что  Дора  перестала  встряхивать
локонами, положила мне на плечо дрожащую руку и сначала посмотрела на меня с
испугом и беспокойством, а потом расплакалась. Это было ужасно.  Я  упал  на
колени перед диваном, ласкал ее, умолял не надрывать мне сердца, но довольно
долго бедная маленькая Дора могла только восклицать:  "Ох,  боже  мой,  боже
мой!", и: "Ох, мне так страшно", и: "Где Джулия Миллс?",  и:  "Ох,  отведите
меня к Джулии Миллс и, пожалуйста, уходите!" - так что я потерял голову.
     Наконец, после мучительных уговоров и просьб, я заставил Дору повернуть
ко мне испуганное личико и постепенно успокоил ее, так что теперь это личико
выражало только одну любовь, а прелестная  нежная  щечка  прижалась  к  моей
щеке. Тогда, не разжимая объятий, я сказал ей о том, как горячо-горячо люблю
ее; и о том, что считаю правильным  освободить  ее  от  данного  слова,  ибо
теперь я беден; сказал, что никогда мне этого не перенести и не  оправиться,
если я потеряю ее; и о том, что бедность меня не страшит,  если  не  страшна
она Доре, которая для меня - источник силы и вдохновения; я сказал, что  уже
принялся за работу с такой энергией, какую знают одни  влюбленные,  и  учусь
быть практичным и думать о будущем; сказал, что  корка  хлеба,  заработанная
своими руками, слаще любых яств,  полученных  по  наследству.  И  много  еще
говорил я на эту тему со страстным красноречием, удивившим даже меня самого,
хотя я думал о своем разговоре с Дорой день и ночь с тех пор,  как  выслушал
поразительное бабушкино сообщение.
     - Ваше сердце все еще принадлежит  мне,  милая  Дора?  -  спросил  я  в
упоении, ибо уже знал ее ответ, судя по тому, как доверчиво она прильнула ко
мне.
     - О да! - воскликнула Дора. - Да,  оно  -  ваше.  О,  не  будьте  таким
страшным. Я кажусь страшным! Доре!
     - Не говорите о том, что вы обеднели и должны трудиться изо всех сил! -
сказала Дора, прижимаясь ко мне еще теснее. - Ох, не надо, не надо!
     - Ненаглядная моя, корка хлеба, заработанная своими руками...
     - Да, да! Но я больше ничего не хочу слушать о корках, - перебила Дора.
- И Джип должен каждый день получать в двенадцать  часов  баранью  котлетку,
иначе он умрет!
     Я был очарован детской прелестью ее манер. И ласково ей  объяснил,  что
Джип по-прежнему будет получать регулярно свою баранью котлетку. И нарисовал
картину нашего скромного семейного очага, где  мы  не  зависим  ни  от  кого
благодаря моим трудам, - описал маленький домик, виденный мною в Хайгете,  и
комнату, отведенную для бабушки в верхнем этаже.
     - Теперь я не такой страшный, Дора? - нежно спросил я.
     - Нет, нет! - воскликнула Дора. - Но я надеюсь, что ваша бабушка  будет
подолгу сидеть у себя в комнате? И, надеюсь, она не сварливая старуха?
     Если я мог еще крепче полюбить Дору, то  полюбил  именно  тогда.  Но  я
понял, что она немного непрактична. Мое новорожденное рвение остыло, когда я
убедился, как трудно поделиться с  ней  этим  рвением.  Я  сделал  еще  одну
попытку. Когда она совсем пришла в себя и принялась закручивать  уши  Джипу,
лежавшему у нес на коленях, я сказал очень серьезно:
     - Любовь моя! Можно сказать вам еще одну вещь?
     - О, пожалуйста, не будьте практичным! -  умоляющим  тоном  воскликнула
Дора. - Потому что мне становится так страшно!
     - Сердце мое! Вам вовсе нечего бояться. Я хочу, чтобы вы посмотрели  на
это совсем с другой точки зрения. Я хочу, чтобы это вдохнуло в вас  мужество
и воодушевило вас, Дора!
     - Да, но это так страшно! - вскричала Дора.
     -  Нет,  любовь  моя!  Настойчивость  и  сила  характера  помогут   нам
переносить куда более тяжелые вещи.
     - Но у меня нет никакой силы, - возразила Дора, встряхнув  локонами.  -
Правда, Джип? О, поцелуйте Джипа и будьте милым!
     Немыслимо было устоять и не поцеловать Джипа, когда она поднесла его ко
мне для этой цели и, руководя операцией, сама сложила  свои  свежие  розовые
губки, словно для поцелуя, причем настаивала, чтобы я поцеловал его в  самый
кончик носа. Я исполнил то, о чем она просила, - вознаградив себя  потом  за
послушание, - а она своими чарами  надолго  заставила  меня  забыть  о  моей
серьезности.
     - Но, Дора,  любимая  моя!  -  сказал  я,  наконец,  вновь  обретя  это
качество. - Я хотел кое о чем поговорить с вами.
     Судья в Суде Прерогативы - и тот влюбился бы в нее, если бы увидел, как
она сложила ручки и воздела их, умоляя меня не пугать ее больше.
     - Право же, я не собираюсь вас пугать,  моя  дорогая,  -  успокоительно
сказал я. - Но, Дора, любовь моя, если бы вы  иногда  подумали...  не  падая
духом, о, отнюдь нет!.. Но если бы вы иногда подумали...  только  для  того,
чтобы приободриться... подумали о том, что помолвлены с человеком бедным...
     - Не надо, не надо! Пожалуйста, не надо! - вскричала Дора.  -  Это  так
страшно!
     - Душа моя, совсем не страшно! - бодро возразил я. - Если  бы  вы  иной
раз подумали об этом и начали присматриваться, как ведут домашнее  хозяйство
у вашего папы и постарались постепенно привыкнуть... ну, хотя бы  записывать
расходы...
     Бедная маленькая Дора не то всхлипнула, не то застонала.
     - ...как бы это пригодилось нам впоследствии! - продолжал я. -  И  если
бы вы обещали мне понемножку читать поваренную книгу, которую я вам  пришлю,
это было бы чудесно для нас обоих. Ибо сейчас, моя Дора, - тут я еще  больше
воодушевился, - наш жизненный путь  тернист  и  усыпан  камнями,  и  от  нас
зависит выровнять его.  Мы  должны  пробить  себе  дорогу!  Мы  должны  быть
мужественными! Впереди препятствия, но мы должны их преодолеть!
     Сжав руку в кулак, с восторженным лицом, я говорил очень быстро, но уже
никакого смысла не  было  продолжать.  Я  сказал  достаточно.  И  опять  все
испортил. "Ох, мне так страшно! Ох, где Джулия Миллс? Ох,  отведите  меня  к
Джулии Миллс и, пожалуйста, уходите!" Короче говоря, кончилось  тем,  что  я
окончательно лишился рассудка и бесновался, бегая по гостиной.
     Я думал, что на сей раз убил ее. Я брызгал на  нее  водой.  Я  упал  на
колени. Я рвал на себе волосы. Я называл себя грубым животным и безжалостным
зверем. Я просил прощения. Я умолял ее посмотреть на меня. Я перевернул  все
вверх дном в рабочей шкатулке мисс Миллс,  отыскивая  флакон  с  нюхательной
солью, и в порыве отчаяния схватил вместо него игольник из слоновой кости  и
осыпал Дору иголками. Я грозил  кулаками  Джипу,  который  был  в  таком  же
неистовстве, что и  я.  Я  вытворял  бог  знает  что  и  давно  уже  потерял
способность соображать, когда в комнату вошла мисс Миллс.
     - Кто это сделал? - вскричала мисс  Миллс,  бросаясь  на  помощь  своей
подруге. Я отвечал:
     - Я, мисс Миллс! Я это сделал! Смотрите - вот преступник! - или  что-то
в этом роде, а затем, чтобы укрыться от света,  уткнулся  лицом  в  диванную
подушку.
     Сначала мисс Миллс подумала,  что  произошла  ссора  и  мы  вступаем  в
пустыню Сахару, но вскоре уразумела суть дела, так как  моя  милая,  любящая
маленькая Дора, обняв ее, воскликнула, что  я  "бедный  рабочий",  а  потом,
подозвав меня, обняла и попросила взять у нее на  хранение  все  ее  деньги,
после чего бросилась на шею мисс Миллс и  зарыдала  так,  словно  нежное  ее
сердечко готово было разорваться.
     Должно быть, мисс Миллс была рождена  на  свет,  чтобы  стать  для  нас
благословением. Из нескольких моих  слов  она  поняла,  в  чем  дело,  стала
утешать Дору и постепенно убедила  ее  в  том,  что  я  не  чернорабочий,  -
по-видимому, моя манера изъясняться внушила Доре мысль, что я стал  портовым
грузчиком и по целым дням вожу тачку вверх и вниз  по  сходням,  -  и  таким
образом восстановила между нами мир. Когда  мы  совсем  успокоились  и  Дора
пошла наверх освежить глаза  розовой  водой,  мисс  Миллс  позвонила,  чтобы
подали чай. Тут я объявил мисс Миллс, что она мой друг навеки и  что  скорей
сердце мое перестанет биться, чем я забуду об ее сочувствии.
     Далее я изложил мисс Миллс то, что столь  безуспешно  пытался  изложить
Доре. Мисс Миллс отвечала, исходя из общепринятых истин, что Хижина  счастья
лучше, чем Дворец холодной роскоши, и что где любовь, там все.
     Я заявил мисс Миллс, что это сущая правда, и кто может знать это лучше,
чем я, любящий Дору такой любовью, какой доселе не испытал ни один смертный!
Но в ответ на меланхолические слова мисс Миллс, что для иных сердец было  бы
прекрасно, если бы мое утверждение оказалось верным, я  попросил  разрешения
отнести его только к смертным мужского пола.
     Затем я задал мисс Миллс вопрос, есть ли, по  ее  мнению,  какой-нибудь
практический смысл в  предложении,  которое  я  хотел  сделать  относительно
расходов, домашнего хозяйства и поваренной книги.
     После недолгого раздумья мисс Миллс отвечала так:
     - Мистер Копперфилд, я буду откровенна с вами. Для иных натур страдания
и испытания душевные - все равно что многие годы жизни, и мне следует быть с
вами откровенной, словно я настоятельница монастыря. Нет, это предложение  -
не для нашей Доры. Наша милая Дора - любимое дитя природы. Она - дитя света,
веселья и радости. Я готова признать, что, будь это возможно,  это  было  бы
очень хорошо, но...
     И мисс Миллс покачала головой.
     Заключительные слова, выражавшие  некоторую  уступку  со  стороны  мисс
Миллс, побудили меня спросить ее, не воспользуется ли она, в интересах самой
Доры, случаем, ежели таковой представится, чтобы внушить ей  более  отрадное
представление о подготовке к серьезной жизни. Мисс Миллс весьма охотно  дала
утвердительный  ответ,  а  посему  я  спросил  ее,  не  согласится  ли   она
позаботиться о поваренной книге; и если ей удастся расположить в пользу этой
книги Дору, не пугая ее,  она  мне  окажет  величайшую  услугу.  Мисс  Миллс
взялась исполнить и это поручение, но в успехе не была уверена.
     И вот вернулась Дора -  такое  прелестное  маленькое  создание,  что  я
всерьез усомнился, позволительно ли тревожить ее столь обыденными делами.  И
она так меня любила и была так пленительна (особенно когда приказывала Джипу
стоять на задних лапках и просить гренок, а потом делала  вид,  будто  тычет
его носом в горячий чайник в наказание за неповиновение), что я,  памятуя  о
том, как испугал ее и довел до слез, почувствовал себя чудовищем,  проникшим
в убежище феи.
     После чая появилась гитара,  и  Дора  пела  все  те  же  очаровательные
старинные французские песенки о  том,  что  жить  невозможно  без  танцев  -
тра-ля-ля! тра-ля-ля! - и в конце  концов  я  почувствовал  себя  еще  более
свирепым чудовищем.
     Наше веселье омрачилось только один раз, и это случилось  незадолго  до
моего ухода, когда мисс Миллс почему-то упомянула о завтрашнем дне, а  я,  к
несчастью, проговорился, что  встаю  в  пять  часов  утра,  так  как  должен
трудиться не покладая рук. Не знаю, мелькнула ли у Доры мысль, что  я  служу
сторожем в какой-нибудь конторе, но  мои  слова  произвели  на  нее  сильное
впечатление, и больше она не играла и не пела.
     Эта мысль еще не покинула ее, когда я с ней прощался, и она сказала мне
милым вкрадчивым голоском, словно я был ее куклой  (как  думалось  мне  иной
раз):
     - Вы нехороший мальчик. Не вставайте в пять часов утра! Это так глупо.
     - Любовь моя, я должен работать, - возразил я.
     - А вы не работайте, - заявила Дора. - Зачем?
     При виде  этого  славного,  удивленного  личика  ничего  не  оставалось
делать, как ответить весело и шутливо, что мы должны работать, чтобы жить.
     - О? Как нелепо! - воскликнула Дора.
     - Как же мы будем жить без этого, Дора? - сказал я.
     - Как? Ну, как-нибудь, - ответила Дора. По-видимому, она  считала,  что
вопрос разрешен ею окончательно, и, торжествуя, от  всего  своего  невинного
сердца, подарила мне поцелуй, а я ни за какие блага в мире не согласился  бы
ее разубеждать и возражать против ее решения.
     Да! Я любил ее и продолжал любить  всем  сердцем,  всеми  силами  своей
души. Но, по-прежнему много работая, стараясь ковать железо, пока горячо,  я
иной раз по вечерам, сидя против бабушки, размышлял о  том,  как  напугал  я
тогда Дору и как бы сделать так, чтобы  с  гитарой  в  руке  проложить  себе
дорогу сквозь лес препятствий; мечтал  я  об  этом,  пока  не  начинало  мне
чудиться, что голова моя совсем поседела.

ГЛАВА XXXVIII 

     Компаньон покидает фирму

     Моему решению касательно парламентских прений я не дал остыть. Железо я
стал немедленно нагревать, пока оно не раскалилось, и принялся ковать его  с
такой настойчивостью, которой, говоря  по  чести,  сам  удивляюсь.  Я  купил
рекомендованную  мне  книжку  о   благородном   и   таинственном   искусстве
стенографии (ценой в десять шиллингов шесть пенсов) и окунулся в море  таких
затруднений, что  через  две-три  недели  впал  в  полное  отчаяние.  Точки,
повторяющиеся на все лады и означающие в одном месте одно, а в другом  нечто
другое,  совершенно   противоположное;   чудесное,   причудливое   сочетание
кружочков,  бесчисленные  значения  черточек,  напоминавших  мушиные  лапки;
ужасные последствия не на месте поставленных завитушек - все это  не  только
волновало меня в часы бодрствования, но  и  преследовало  во  сне.  Когда  я
пробился ощупью сквозь эти трудности и овладел, наконец, алфавитом,  который
сам по себе  был  египетским  храмом,  появилась  процессия  новых  чудовищ,
именуемых "произвольными фигурами"; поистине никогда в  жизни  я  не  видел,
чтобы кто-нибудь действовал так деспотично и капризно,  как  они;  например,
они настаивали,  что  знак,  похожий  на  паутину,  означает  "ожидание",  а
начерченная пером взлетающая ракета значит "невыгодный". Когда я вбил себе в
голову эту галиматью, я установил, что она вытеснила оттуда решительно  все,
а как только я начал повторять забытое,  она  улетучилась  в  свою  очередь;
когда же я принялся снова ее заучивать,  от  меня  стали  ускользать  другие
разделы системы. Короче говоря, можно было прийти в отчаяние.
     Можно было прийти в полное отчаяние, если бы не Дора - укрытие и  якорь
моего корабля, который трепала буря. Каждая закорючка в системе этих  знаков
подобна была сучковатому дубу в лесу препятствий, и  я  продвигался  вперед,
срубая эти дубы один за другим с таким пылом, что  через  три-четыре  месяца
решился  проделать  опыт  с  одним  из  наших   прославленных   ораторов   в
Докторс-Коммонс.  Забуду  ли  я  когда-нибудь,  как   прославленный   оратор
ускользнул от меня, прежде чем я успел начать, и оставил мой глупый карандаш
метаться по бумаге, словно в пароксизме лихорадки?
     Было ясно, что дело не пойдет на лад. Я  слишком  высоко  занесся,  так
продолжать было нельзя. За советом я обратился к  Трэдлсу,  и  он  предложил
диктовать мне речи, но медленно, с расстановкой, принимая  во  внимание  мою
неопытность. Я был  очень  благодарен  ему  за  дружескую  помощь  и  принял
предложение. И вот изо дня в день, чуть ли не ежедневно, в  течение  долгого
времени, по вечерам, когда я возвращался от доктора, у нас на Бэкингем-стрит
происходили заседания по образцу парламентских.
     Хотелось бы мне увидеть  еще  где-нибудь  такой  парламент!  Бабушка  и
мистер Дик представляли (смотря по  обстоятельствам)  то  правительство,  то
оппозицию, а Трэдлс с помощью "Оратора" Энфилда * или томика  "Парламентских
прений" произносил громовые обвинительные речи против  них.  Стоя  у  стола,
заложив пальцем нужную страницу в книге и размахивая правой  рукой,  Трэдлс,
изображая мистера. Питта, мистера Фокса, мистера  Шеридана,  мистера  Бэрка,
лорда Каслри, виконта Сидмута или мистера Каннинга, приходил  в  неописуемый
раж, обвиняя бабушку и мистера Дика в распутстве  и  продажности.  Обычно  я
сидел поодаль, держа свой блокнот на коленях и стараясь изо всех сил за  ним
поспеть. Ни один всамделишный политик не  мог  превзойти  Трэдлса  шаткостью
своих  убеждений  и  легкомыслием.  В  течение  недели  он   последовательно
отстаивал  все  политические  программы  и  сражался  под  всеми  знаменами.
Бабушка, бесстрастная, как министр финансов, иногда прерывала его возгласами
"Слушайте! Слушайте!", "О!" или "Нет!", в зависимости от содержания речи,  а
вслед за ней эти же возгласы издавал со всем пылом мистер  Дик  (совершенный
образец сельского дворянина). Но мистера Дика, в течение  его  парламентской
карьеры, обвиняли в таких деяниях и  он  был  ответствен  за  такие  ужасные
последствия, что по временам ему становилось не по  себе.  Мне  кажется,  он
начинал не на шутку страшиться, что  в  самом  деле  натворил  много  вещей,
которые приведут к уничтожению британской конституции и к гибели страны.
     Очень часто мы увлекались этими дебатами до  той  поры,  когда  стрелка
часов приближалась к полуночи, а свечи  уже  догорали.  В  результате  таких
упражнений я стал неплохо поспевать  за  Трэдлсом,  и  для  торжества  моего
оставалось только добиться, чтобы я хоть  как-то  мог  разобраться  в  своих
записях. Но после того как они были сделаны, понять их было ничуть не легче,
чем китайские знаки на чайных  чашках  или  золоченые  надписи  на  огромных
красных и зеленых бутылях в лавках с химическими товарами.
     Ничего не оставалось  делать,  как  вернуться  и  начать  все  сначала.
Трудненько это было, но тем не менее я вернулся и, хоть и с тяжелым сердцем,
начал все сначала и  старательно  и  методически  стал  продвигаться  вперед
черепашьим шагом по той скучной  дороге,  какую  я  уже  прошел,  кропотливо
исследуя каждую пылинку и изо всех сил стараясь понять эти  коварные  значки
всюду, где бы они ни попадались. Я добросовестно исполнял свои обязанности в
конторе так же, как и у доктора, и, в общем, работал как ломовая лошадь.
     В один прекрасный день придя, как обычно, в Докторс-Коммонс, я нашел  у
входа в контору мистера Спенлоу; вид у него был хмурый, и он что-то бормотал
себе под нос. Так как он нередко жаловался на головную боль -  у  него  была
короткая шея, и к тому же, по моему мнению, он себя перекрахмаливал, - то  я
испугался, не дурно ли ему, но он тотчас же успокоил меня в этом отношении.
     Вместо того чтобы  ответить  с  обычной  своей  приветливостью  "доброе
утро", он взглянул на меня холодно и церемонно и спросил  весьма  сдержанно,
не последую ли я за ним в кофейню, двери которой в те  времена  выходили  на
площадь св. Павла как раз против Докторс-Коммонс. Я повиновался  с  чувством
какой-то растерянности; меня бросило  в  жар,  словно  всем  моим  опасениям
предстояло вот-вот выйти наружу.  Проход  был  узкий,  я  пропустил  мистера
Спенлоу немного вперед, и высокомерный вид, с которым он вскинул голову,  не
сулил мне ничего хорошего; у меня мелькнула мысль, не разузнал ли он о  моих
чувствах к моей обожаемой Доре.
     Но если бы я даже не догадался об этом по дороге в кофейню, то я не мог
бы не понять, в чем заключается дело, когда поднялся с мистером  Спенлоу  во
второй этаж и увидел там мисс Мэрдстон, прислонившуюся к буфету, украшенному
перевернутыми бокалами, на которых лежали лимоны, и  двумя  необыкновенными,
вышедшими ко всеобщему благополучию из употребления ящиками с  бесчисленными
желобками для ножей и вилок.
     Мисс Мэрдстон протянула мне холодные ногти  и  снова  уселась,  прямая,
негнущаяся. Мистер Спенлоу закрыл дверь, знаком указал мне на  стул,  а  сам
остался стоять на коврике перед камином.
     - Будьте любезны, мисс Мэрдстон, покажите мистеру  Копперфилду,  что  у
вас на