т  новых
насмешек; джентльмен с хриплым голосом и обветренным лицом, почти всю дорогу
жевавший сандвичи, а в промежутках прикладывавшийся к бутылке, заявил, что я
похож на пятнистого удава, который за один прием  поглощает  столько,  чтобы
потом уже долго не есть. Вслед за этими словами он сам покрылся  пятнами  от
съеденной им вареной говядины.
     Мы выехали из Ярмута в три часа дня, а в  Лондон  должны  были  прибыть
часов в восемь утра. Стояла середина лета, и вечер  был  погожий.  Когда  мы
проезжали через какую-нибудь  деревню,  я  мысленно  представлял  себе,  что
делается в домах и чем занимаются жители; а когда мальчишки бежали вслед  за
нами и подвешивались сзади к нашей карете, я задавал себе вопрос, живы ли их
отцы, и счастливо ли живется им дома. Да, мне было о чем подумать; к тому же
мысли мои постоянно обращались  к  цели  моего  путешествия  -  и  это  были
страшные мысли. Помню, несколько раз я принимался думать о родном доме  и  о
Пегготи и смутно, неуверенно пытался восстановить в памяти, что я чувствовал
и каким был до того дня, как укусил мистера Мэрдстона; однако я никак не мог
прийти к сколько-нибудь удовлетворяющему меня заключению - мне казалось, что
укусил я его в давно минувшие времена.
     Ночью было не так хорошо, как  вечером,  потому  что  похолодало;  меня
посадили между двумя джентльменами (тем самым, у кого было обветренное лицо,
и еще одним), чтобы я не свалился с крыши кареты, и они, засыпая, едва  меня
не задушили, так как навалились на меня с обеих сторон. По временам они  так
сильно меня стискивали, что я невольно вскрикивал: "Ох, прошу вас!" - а  это
им совсем не нравилось, потому что я их будил. Против  меня  сидела  пожилая
леди в широкой меховой ротонде, походившая в темноте скорее  на  стог  сена,
чем на леди, - так была она укутана. У нее была корзинка,  и  она  долго  не
знала, что с ней делать, пока не решила подсунуть ее мне  под  ноги,  даром,
что ли, они у меня такие короткие? Я  больно  ударялся  об  эту  корзинку  и
чувствовал себя совсем несчастным, но стоило мне пошевельнуться, как стакан,
находившийся в корзине, обо что-то стукался и дребезжал  (иначе  и  быть  не
могло), а леди пребольно толкала меня ногой и говорила:
     - Да перестань же вертеться! Ведь у тебя-то кости молодые!
     Наконец взошло солнце, и мои спутники  заснули  более  спокойным  сном.
Трудно вообразить себе те мученья, какие они претерпевали всю ночь, давая  о
них знать самыми устрашающими вздохами и храпеньем. По мере того как  солнце
все выше поднималось над горизонтом,  сон  их  становился  более  чутким,  и
постепенно, одни  за  другим,  они  стали  просыпаться.  Помню,  меня  очень
удивило, что каждый  притворялся,  будто  вовсе  не  спал,  и  с  величайшим
негодованием отвергал подобное обвинение.  Я  и  по  сей  день  не  перестаю
дивиться, неизменно замечая, что люди готовы признаться  в  любой  слабости,
свойственной человеческой природе, но всегда отрицают (неведомо почему), что
они спали в карете.
     Нет  нужды  пересказывать,  каким  изумительным  местом  показался  мне
Лондон, когда я увидел его издали, и как я воображал, будто  здесь  вновь  и
вновь повторяются все приключения всех моих любимых героев, и как я пришел к
туманному заключению, что  чудес  и  пророков  здесь  больше,  чем  во  всех
столицах мира. Мы  приблизились  к  городу  не  сразу  и  в  положенный  час
подъехали к гостинице в Уайтчепле - к  месту  нашего  назначения.  Я  забыл,
называлась ли гостиница "Синий Бык" или "Синий Боров"; знаю только, что  это
было нечто синее, чье изображение было намалевано на задней стенке кареты.
     Когда кондуктор спускался с козел,  взгляд  его  упал  на  меня,  и  он
объявил, заглянув в дверь конторы:
     - Кто-нибудь пришел за мальчиком,  который  значится  как  Мэрдстон  из
Бландерстона в Суффолке? Мальчик должен ждать здесь, пока его не затребуют.
     Никто не отвечал.
     - Будьте добры,  сэр,  попробуйте  назвать  Копперфилда,  -  сказал  я,
беспомощно посматривая вниз.
     - Кто-нибудь пришел за мальчиком,  который  значится  как  Мэрдстон  из
Бландерстона в Суффолке,  но  откликается  на  фамилию  Копперфилд?  Мальчик
должен ждать здесь, пока его не затребуют,  -  повторил  кондуктор.  -  Чего
молчите? Пришел кто-нибудь за ним или нет?
     Нет. Никто не пришел. Я с тревогой озирался, но  вопрос  кондуктора  не
произвел  ни  малейшего  впечатления  на  присутствующих,  если  не  считать
одноглазого человека в гетрах, который посоветовал надеть мне медный ошейник
и поставить меня в конюшню.
     Принесли лестницу, и я спустился вниз вслед за леди, походившей на стог
сена: пока не убрали ее  корзинку,  я  не  осмеливался  двинуться  с  места.
Пассажиры вышли из кареты, багаж был очень скоро убран, лошадей выпрягли,  и
конюхи уже откатили карету в сторонку. Но все еще никто не появлялся,  чтобы
затребовать покрытого пылью мальчика из Бландерстона в Суффолке.
     Более одинокий, чем Робинзон Крузо - на того хотя бы никто не смотрел и
никто не видел, что  он  одинок,  -  я  отправился  в  контору,  прошел,  по
приглашению дежурного клерка, за прилавок  и  присел  на  весы,  на  которых
взвешивали багаж. Тут, пока я сидел и смотрел на свертки, тюки и  конторские
книги и вдыхал запах конюшни (с той поры навеки  связанный  с  этим  утром),
меня  начали  осаждать  самые  мрачные  мысли,  сменяя,  одна  другую.  Если
допустить, что никто так и не зайдет за мной, долго  ли  согласятся  держать
меня здесь? Может быть, до тех пор, пока я не истрачу свои  семь  шиллингов?
Придется ли мне ночевать в одном из этих деревянных ящиков, вместе с  другим
багажом, а утром умываться во дворе под насосом? Или меня будут выгонять  на
ночь, чтобы по утрам, когда открывается контора, я возвращался  и  ждал,  не
затребуют ли меня? А если допустить,  что  никакой  ошибки  не  случилось  и
мистер Мэрдстон придумал этот план с целью избавиться от меня, что мне тогда
делать? Если мне и разрешат оставаться здесь, пока я не  истрачу  моих  семи
шиллингов, то ведь у меня нет надежды остаться, когда я начну  голодать!  Ну
да, ведь это будет неудобно и неприятно для посетителей и вдобавок введет  в
расходы по похоронам этого "Синего Быка" или как его там зовут!  Если  же  я
немедленно уйду и постараюсь добраться до дому  пешком,  разве  удастся  мне
найти дорогу, разве есть у меня надежда благополучно проделать такое большое
путешествие, а если даже я и вернусь  домой,  разве  я  могу  положиться  на
кого-нибудь, кроме  Пегготи?  Если  бы  я  обратился  к  надлежащим  властям
где-нибудь по соседству и выразил бы желание пойти в солдаты или в  матросы,
то, по всей вероятности, меня бы не приняли - слишком я был еще мал. От этих
и сотни других подобных мыслей меня бросило в жар, и голова начала кружиться
от страха и тоски. Лихорадка моя была в самом разгаре, когда вошел  какой-то
человек и шепотом заговорил с клерком, который наклонил  весы  и  подтолкнул
меня к нему, словно я был взвешен, куплен, выдан и оплачен.
     Когда я выходил из конторы, держась за руку этого  нового  знакомца,  я
украдкой посмотрел на него. Это был худощавый, бледный  молодой  человек  со
впалыми  щеками  и  подбородком,  почти  таким  же  черным,  как  у  мистера
Мэрдстона; но на этом сходство и заканчивалось, так  как  щеки  он  брил,  а
волосы у него были не глянцевитые, а сухие и рыжеватые. На  нем  был  черный
костюм, также сухой  и  порыжевший,  причем  рукава  и  брюки  были  слишком
коротки, а белый шейный платок не очень чист. Я не предполагал тогда - да  и
теперь не предполагаю, - что, кроме  этого  платка,  он  не  носил  никакого
белья, но только один платок и был виден.
     - Вы новый ученик? - спросил он.
     - Да, сэр, - сказал я.
     Я полагал, что это так. Точно я не знал.
     - Я один из учителей Сэлем-Хауса, - сказал он.
     Я отвесил ему поклон и почувствовал благоговейный страх. Мне  было  так
неловко сообщать ученому мужу и наставнику из Сэлем-Хауса о таких  пустяках,
как мой сундучок, что мы уже вышли со двора и прошли  некоторое  расстояние,
прежде чем я собрался с духом и о нем упомянул. Когда я смиренно заикнулся о
том, что впоследствии оп  может  мне  пригодиться,  мы  повернули  назад,  и
учитель сказал клерку, что возчик получил приказ заехать за ним в полдень.
     - Простите, сэр, это далеко отсюда? - спросил я, когда мы снова  прошли
примерно тот же путь.
     - Близ Блекхита*, - ответил он.
     - А это далеко, сэр? - робко осведомился я.
     - Порядочно, - сказал он. - Мы поедем в почтовой карете. Примерно шесть
миль.
     Я так ослабел и устал, что перспектива продержаться еще шесть миль была
мне не по силам. Набравшись храбрости,  я  сказал,  что  со  вчерашнего  дня
ничего не ел и что я буду ему очень признателен, если он позволит мне купить
чего-нибудь съестного. Он как  будто  удивился  (я  как  сейчас  вижу  -  он
остановился и посмотрел на меня) и, подумав, сказал,  что  намерен  зайти  к
одной пожилой особе неподалеку, и лучше всего, если я куплю себе  хлеба  или
чего-нибудь другого по собственному выбору, только бы это было  полезно  для
здоровья, и позавтракаю у нее в доме, где мы можем достать молока.
     Итак, мы заглянули в окно булочной, и  после  того  как  я  сделал  ряд
предложений, намереваясь закупить все, что было здесь вредного для  желудка,
а он отверг их одно за другим, мы остановили наш выбор на аппетитном  хлебце
из непросеянной муки, который  стоил  мне  три  пенса.  Потом  мы  купили  в
бакалейной лавке яйцо и кусок копченой грудинки, после чего у меня, по моему
мнению, осталось еще немало сдачи со второго из  блестящих  шиллингов,  и  я
пришел к заключению, что в Лондоне жизнь очень дешева. Закупив провизию,  мы
продолжали путь среди оглушительного шума  и  грохота,  отчего  усталая  моя
голова  совсем  помутилась,  прошли  по  мосту,  который,  несомненно,   был
Лондонским мостом (кажется, учитель так мне и сказал, но я почти что спал на
ходу), и подошли к жилищу пожилой особы; это был один  из  нескольких  домов
для призрения бедных, о чем я догадался по их виду и по надписи на камне над
воротами, гласившей, что они построены для двадцати пяти бедных женщин.
     Учитель  из  Сэлем-Хауса  приподнял  щеколду  одной  из  многочисленных
маленьких черных дверей, похожих одна на другую, - подле каждой  двери  было
оконце с частым переплетом и такое же оконце с частым переплетом наверху,  -
и мы вошли в маленький домик одной из этих бедных старух, которая  раздувала
огонь в камельке, чтобы вскипятить воду в  кастрюльке.  При  виде  вошедшего
учителя старуха положила раздувальные мехи на  колени,  и  мне  послышалось,
будто она сказала что-то вроде: "Мой Чарли!" - но, видя, что я  вхожу  вслед
за ним, она встала, потирая руки, и в  смущении  сделала  нечто  похожее  на
реверанс.
     - Скажите, не можете ли  вы  приготовить  завтрак  для  этого  молодого
джентльмена? - спросил учитель из Сэлем-Хауса.
     - Завтрак? - повторила старуха. - Да, конечно, могу!
     - Как себя чувствует  сегодня  миссис  Фиббетсон?  -  спросил  учитель,
взглянув на другую старуху, которая сидела в большом кресле перед камином  и
чрезвычайно походила на узел с тряпьем, я и по сей день  благодарен  судьбе,
что не уселся на нее по ошибке.
     - Ох, ей неможется, - ответила первая старуха. - Сегодня у  нее  плохой
день. Право же, если бы огонь в камине случайно угас, она тоже угасла  бы  и
уже не вернулась к жизни.
     Они оба посмотрели на нее, и вслед за ними взглянул и я. Хотя день  был
теплый, старуха,  по-видимому,  была  поглощена  одной  только  мыслью  -  о
затопленном очаге. Мне показалось, что она завидует  даже  стоящей  на  огне
кастрюле; и у меня есть основания думать,  что  она  пришла  в  негодование,
когда этот огонь заставили служить  мне,  чтобы  сварить  для  меня  яйцо  и
поджарить грудинку: я с удивлением увидел, как она один  раз  погрозила  мне
кулаком, пока происходили эти кулинарные операции и никто на нее не смотрел.
Солнце светило в оконце, но  она  сидела,  повернувшись  к  нему  спиной,  и
заслоняла огонь спинкой большого кресла,  словно  заботилась  о  том,  чтобы
согреть его, вместо того чтобы он ее согревал, и следила за ним с величайшим
недоверием. Когда приготовление завтрака закончилось и его сняли с огня, она
пришла в такое восхищение, что громко засмеялась,  причем  смех  ее,  должен
сказать, был совсем не мелодический.
     Я принялся за мой хлебец из непросеянной  муки,  за  яйцо  и  грудинку,
запивая молоком из миски, и  чудесно  поел.  Пока  я  еще  наслаждался  этим
завтраком, старая хозяйка дома спросила учителя:
     - Ты захватил с собой флейту?
     - Да, - отвечал он.
     - Подуй-ка в нее, - ласково попросила старуха. - Пожалуйста.
     Учитель сунул руку под фалды фрака, извлек флейту, состоявшую  из  трех
колен, которые он свинтил вместе, и тотчас начал играть.  После  многих  лет
раздумья у меня сохранилась уверенность, что не было еще на свете  человека,
который  бы  играл  хуже.  Он  извлекал  такие  заунывные  звуки,  каких  не
производило  еще  ни  одно  существо  -  ни  натуральным,  ни  искусственным
способом.  Не  знаю,  каковы  были  мелодии  -  если  он   вообще   исполнял
какую-нибудь мелодию, в чем я сомневаюсь, - но влияние на меня  этой  музыки
выразилось сначала в размышлениях о  моих  горестях,  так  что  я  едва  мог
удержаться от слез; затем я лишился аппетита и, наконец, почувствовал  такую
сонливость, что не  в  силах  был  раскрыть  глаза.  Даже  теперь,  когда  я
вспоминаю об этом, глаза мои слипаются, и я начинаю клевать носом. Маленькая
комнатка с открытым шкафом для посуды в углу, стулья с квадратными спинками,
и кривая лесенка, ведущая на второй этаж, и три павлиньих пера,  красующихся
над каминной полкой, - войдя сюда, я  задал  себе  вопрос,  что  подумал  бы
павлин, если бы знал, какая участь суждена его наряду, - все это  постепенно
уплывает, и я клюю носом и засыпаю. Не  слышно  больше  флейты,  вместо  нее
грохочут колеса кареты, и я снова  в  пути.  Карета  тряская,  вздрогнув,  я
просыпаюсь, и снова слышится флейта, и учитель из Сэлем-Хауса сидит, положив
ногу на ногу, и жалобно наигрывает, а старуха, хозяйка дома, смотрит на него
с восхищением. Но и она уплывает, уплывает и он,  уплывает  все,  и  нет  ни
флейты, ни учителя, ни Сэлем-Хауса, ни Дэвида Копперфилда, нет ничего, кроме
тяжелого сна.
     Мне показалось, что я вижу во сне, будто один раз, когда он дул  в  эту
унылую флейту, старая хозяйка дома, которая придвигалась к  нему  в  экстазе
все ближе и ближе, наклонилась над спинкой его стула и нежно обняла  его  за
шею, вследствие чего он на секунду перестал играть. То ли  тогда,  то  ли  в
следующее мгновение я был между сном и явью,  потому  что,  когда  он  снова
заиграл, - а он и в самом деле на секунду  перестал  играть,  -  я  видел  и
слышал, как все та же старуха обратилась с вопросом к миссис Фиббетсон -  не
правда ли, это чудесно? (имея в виду флейту),  -  на  что  миссис  Фиббетсон
ответила: "А! А! Да!" - и закивала  головой,  глядя  на  огонь,  который,  я
уверен, она считала виновником этого концерта.
     Я дремал, по-видимому, очень  долго;  наконец  учитель  из  Сэлем-Хауса
развинтил свою флейту  на  три  части,  спрятал  их  и  увел  меня.  Тут  же
поблизости мы нашли карету и  заняли  места  на  крыше;  но  мне  смертельно
хотелось спать, и  когда  мы  по  дороге  остановились,  чтобы  забрать  еще
кого-то, меня посадили в карету, где не было ни одного  пассажира  и  где  я
спал крепким сном, пока не обнаружил, что карета  ползет  вверх  по  крутому
холму среди зеленой листвы. Вскоре она  остановилась,  добравшись  до  места
своего назначения.
     Мы - я говорю об учителе  и  о  себе  -  прошли  небольшое  расстояние,
отделявшее нас от  Сэлем-Хауса,  огороженного  высокой  кирпичной  стеной  и
весьма хмурого на вид. Над дверью  в  этой  стене  была  доска  с  надписью:
Сэлем-Хаус, а сквозь решетку в двери мы, позвонив, увидели обращенное к  нам
угрюмое  лицо,  которое  -  как  убедился  я,  когда  открылась   дверь,   -
принадлежало коренастому человеку с бычьей  шеей,  деревяшкой  вместо  ноги,
впалыми висками и коротко остриженными волосами.
     - Новый ученик, - сказал учитель.
     Человек с деревяшкой осмотрел меня с головы до пят - это заняло немного
времени, потому что я был очень мал, - запер за нами калитку и  вынул  ключ.
Мы шли к дому среди темных, мрачных деревьев, когда он крикнул  вслед  моему
спутнику:
     - Эй, послушайте!
     Мы оглянулись: он стоял в дверях маленькой сторожки, где жил, а в  руке
у него была пара башмаков.
     - Вот! - сказал  он.  -  Когда  вас  не  было,  мистер  Мелл,  приходил
сапожник. Он говорит, что больше не может их чинить. Говорит, что от прежних
башмаков не осталось ни кусочка, и он не понимает, чего вы хотите.
     С этими словами он швырнул башмаки в  сторону  мистера  Мелла,  который
вернулся,  чтобы  подобрать  их,  и  когда  мы  двинулись  дальше,  стал  их
рассматривать, насколько я помню, с безутешным видом. Тут только я  заметил,
что надетые на нем башмаки были  сильно  изношены  и  в  одном  месте  носок
вылезал наружу, словно бутон.
     Сэлем-Хаус, квадратное кирпичное здание с флигелями, казался  пустым  и
необитаемым.  Вокруг  была  такая  тишина,  что  я  высказал  мистеру  Меллу
предположение, не ушли ли  все  мальчики,  но  его  как  будто  удивило  мое
неведение, что теперь каникулы, что все ученики разъехались  по  домам,  что
мистер Крикл, владелец пансиона, уехал на морское побережье вместе с  миссис
и мисс Крикл и что меня  прислали  во  время  каникул  в  наказание  за  мои
прегрешения. Все это он объяснил мне, пока мы шли.
     Классная комната, куда он меня привел, мне показалась  самым  унылым  и
заброшенным местом, какое мне когда-либо приходилось видеть.  Я  вижу  ее  и
сейчас. Длинная комната с тремя длинными рядами  пюпитров  и  шестью  рядами
скамеек, стены ощетинились гвоздями для шляп и грифельных досок. На  грязном
полу обрывки старых  тетрадей  для  чистописания  и  сочинений.  Домики  для
шелковичных червей, сделанные из того же материала,  разбросаны  по  партам.
Две несчастные белые мышки, покинутые своим хозяином, бегают вверх и вниз по
старому замку из картона и проволоки и заглядывают красными глазками во  все
уголки в поисках чего-нибудь съестного. Птица  в  клетке,  которая  немногим
больше, чем она сама, горестно мечется, то вспрыгивая на  свою  жердочку  на
высоте двух дюймов, то соскакивая с нее, но она не поет  и  не  чирикает.  В
комнате  какой-то  странный,  нездоровый  запах,  как  будто  пахнет  прелой
одеждой, залежавшимися яблоками и книжной плесенью. Столько здесь чернильных
пятен, словно с первого дня постройки комната оставалась без крыши, а небеса
во все времена года поливали ее чернилами,  вместо  того  чтобы  ниспосылать
дождь, снег, град или ветер.
     Когда мистер Мелл понес наверх свои  башмаки,  которые  уже  невозможно
было починить, и оставил меня одного, я стал осторожно пробираться в дальний
конец комнаты, разглядывая все, что попадалось мне на пути. И вдруг я увидел
лежавший  на  парте  картонный  плакат  с   красиво   выведенными   словами:
"Осторожно! Кусается!"
     Уже через секунду я  очутился  на  пюпитре,  решив,  что  где-то  внизу
прячется громадная собака. С тревогой я озирался по сторонам, но ее нигде не
было видно. Я все еще занимался этими поисками, когда вернулся мистер Мелл и
спросил меня, что я тут делаю.
     - Простите, сэр, но... я... с вашего разрешения я ищу собаку, -  сказал
я.
     - Собаку? - переспросил он. - Какую собаку?
     - Разве это не собака, сэр?
     - Кто? Какая собака?
     - Которой нужно остерегаться? Которая кусается?
     - Нет, Копперфилд, это не собака. Это мальчик, -  внушительно  произнес
он. - Я получил распоряжение, Копперфилд, п