и выразил надежду, что и он  поживает
точно так же. Одному богу известно, как мне было плохо, но в ту  пору  не  в
моей натуре было жаловаться, почему я и  сказал,  что  поживаю  прекрасно  и
надеюсь, что и он поживает так же.
     - Слава богу, я себя чувствую превосходно! - продолжал незнакомец. -  Я
получил письмо от мистера  Мэрдстона,  где  он  выражает  желание,  чтобы  я
уступил комнату, выходящую окнами во двор и  ныне  свободную...  она,  одним
словом, сдается...  уступил,  одним  словом,  -  тут  незнакомец,  улыбаясь,
заговорил  доверительным  тоном,  -  спальню  юноше,  вступающему  в  жизнь,
которого теперь я имею удовольствие...
     Незнакомец помахал рукой и погрузил подбородок в воротничок сорочки.
     - Это мистер Микобер, - пояснил мне мистер Куиньон.
     - Гм... да... так меня зовут, - подтвердил незнакомец.
     - Мистер Микобер известен мистеру Мэрдстону, - сказал мистер Куиньон. -
Он доставляет нам заказы, когда их получает. Мистер Мэрдстон написал  ему  о
тебе, и теперь он согласен принять тебя к себе жильцом.
     - Мой адрес - Уиндзор-Тэррес, Сити-роуд, -  сказал  мистер  Микобер,  -
я... одним словом,  -  он  закончил  все  так  же  любезно  и  снова  крайне
доверительным тоном, - там проживаю!
     Я отвесил поклон.
     - Опасаясь, что ваши странствования в сей столице  не  могли  быть  еще
длительными  и  проникновение  в  тайны  современного  Вавилона  на  пути  к
Сити-роуд представляет для вас  некоторые  затруднения...  одним  словом,  -
мистер Микобер снова впал в доверительный тон, - что вы можете  заблудиться,
я буду счастлив...  зайти  за  вами  сегодня  вечером,  чтобы  показать  вам
кратчайший путь.
     Я поблагодарил его от всей души, ибо очень  мило  было  с  его  стороны
взять на себя такой труд.
     - В котором часу, - спросил мистер Микобер, - могу я...
     - Около восьми, - сказал мистер Куиньон.
     - Около восьми! - повторил мистер Микобер. - Позволю себе пожелать  вам
всего хорошего, мистер Куиньон! Не смею вас задерживать.
     Он надел шляпу, подхватил трость под  мышку  и,  приосанившись,  вышел,
что-то напевая.
     После его ухода мистер Куиньон торжественно принял  меня  на  службу  в
фирму "Мэрдстон и Гринби" для выполнения любых обязанностей  и  положил  мне
жалочанье, кажется, шесть шиллингов в неделю. Не уверен, было ли  это  шесть
шиллингов или семь. Эта неуверенность заставляет меня  думать,  что  вначале
было шесть шиллингов, а потом семь. Он выдал мне жалованье вперед за  неделю
(кажется, из своего кармана), и я вручил Мучнистой Картошке шестипенсовик за
то, чтобы он отнес вечером мой сундучок на Уиндзор-Тэррес: сундучок  хоть  и
был невелик, но для меня все-таки слишком тяжел. Еще шесть пенсов я заплатил
за обед, состоявший из мясного пирога и воды,  за  которой  я  прогулялся  к
ближайшей водокачке; час, отведенный для обеда, я провел, бродя по улицам.
     Вечером, в назначенное время, мистер Микобер появился  вновь.  Я  вымыл
лицо и руки, чтобы оказать честь  изяществу  его  манер,  и  мы  отправились
вместе с ним к себе домой - так, мне кажется, я должен отныне называть  этот
дом. По пути мистер Микобер обращал мое  внимание  на  названия  улиц  и  на
угольные дома, дабы утром мне было легче найти дорогу обратно.
     Добравшись до дома на Уиндзор-Тэррес  (который,  как  я  заметил,  имел
такой же, как и у  мистера  Микобера,  потрепанный  вид,  но,  подобно  ему,
притязал на изящество), он представил меня миссис Микобер, худой,  поблекшей
леди, отнюдь не молодой, которая сидела в гостиной (во втором этаже не  было
мебели, и шторы были спущены, чтобы ввести в заблуждение соседей) и  кормила
грудью младенца. Этот младенец  был  одним  из  двух  близнецов,  и,  замечу
мимоходом, за все время моего знакомства с этим семейством мне  ни  разу  не
случалось наблюдать, чтобы близнецы оставляли в покое миссис  Микобер.  Один
из них неизменно подкреплялся.
     Было и еще двое  детей:  юный  мистер  Микобер,  лет  четырех,  и  мисс
Микобер, приблизительно лет трех. Они и черномазая молодая особа,  служанка,
которая имела привычку фыркать, довершали круг домочадцев; уже через полчаса
эта особа поведала мне, что она "сиротская" и взята из приюта  при  работном
доме в соседнем приходе св. Луки. Моя комната  была  расположена  наверху  и
выходила во двор; она была очень маленькая, почти без мебели, и на стенах ее
красовался орнамент, в котором мое юное воображение угадало нарисованные  по
трафарету голубые пышки.
     - Я никогда не думала, до замужества, пока жила  с  папой  и  мамой,  -
сказала миссис Микобер, опускаясь на стул, чтобы отдышаться после того,  как
она поднялась наверх с близнецом на руках  показать  мне  мое  жилище,  -  я
никогда не  думала,  что  мне  придется  взять  жильца.  Но  мистер  Микобер
находится в  затруднительном  положении,  и  приходится  забыть  все  личные
удобства.
     Я сказал:
     - Да, сударыня.
     - В настоящее время  у  мистера  Микобера  чрезвычайно  затруднительное
положение, - продолжала миссис Микобер, -  и  я  не  знаю,  удастся  ли  ему
выпутаться. Когда я жила с папой и мамой, я даже не понимала, что значат эти
слова, в том смысле, в каком я сейчас их употребляю, но "опыт всему научит",
как говаривал мой папа.
     Я точно не знаю, сказала ли она мне, что  мистер  Микобер  был  морским
офицером, или я сам это выдумал. Знаю только, что и до сей поры  я  полагаю,
будто он когда-то им был, но почему я так думаю - неведомо.
     Ныне же он являлся комиссионером нескольких фирм, но, боюсь, очень мало
на этом деле зарабатывал, а быть может, и совсем ничего.
     - Если кредиторы мистера Микобера не дадут ему отсрочки,  -  продолжала
миссис Микобер, - они должны будут отвечать за последствия; и чем скорее это
случится, тем лучше. Ведь нельзя выжать из камня кровь, так вот теперь и  из
мистера Микобера ничего не вытянешь, я уже не говорю о судебных издержках.
     Я никогда не мог понять,  то  ли  моя  ранняя  самостоятельность  ввела
миссис Микобер в заблуждение касательно моего возраста, то ли она была столь
поглощена своей темой, что решилась бы обсуждать ее даже  с  близнецами  при
отсутствии других слушателей, но об этом  предмете  она  заговорила,  увидев
меня впервые, и о том же говорила все время, пока я знал ее.
     Бедная миссис Микобер! Она сказала, что  старается  изо  всех  сил,  и,
несомненно, так оно и было.  Посредине  входной  двери  красовалась  большая
медная доска, а на ней было выгравировано: "Пансион миссис Микобер для  юных
леди", но никогда я не видел в этом пансионе ни одной юной леди, никогда  ни
одна юная леди не являлась и не предполагала явиться, и никогда не  делалось
никаких приготовлений для приема юных  леди.  Я  видел,  а  также  и  слышал
посетителей только одного сорта - кредиторов. Они-то являлись в любой час, и
кое-кто из них бывал весьма свиреп. Некий чумазый мужчина, кажется сапожник,
обычно появлялся в коридоре в семь часов утра и кричал  с  нижней  ступеньки
лестницы, взывая к мистеру Микоберу:
     - А ну-ка сходите вниз! Вы еще дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите?
Нечего прятаться! Что, струсили? Будь я на вашем месте, я бы не струсил!  Вы
заплатите когда-нибудь или нет? Слышите вы?! Вы заплатите? А  ну-ка  сходите
вниз!
     Не получая ответа на свой призыв, он распалялся все больше и больше  и,
наконец,  орал:  "Мошенники!",  "Грабители!";  когда   и   такие   выражения
оставались без всякого отклика, он прибегал к крайним мерам, переходил улицу
и орал оттуда, задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа, где, по его
сведениям, находился мистер  Микобер.  В  подобных  случаях  мистер  Микобер
впадал в тоску и печаль  -  однажды  он  дошел  даже  до  того  (как  я  мог
заключить, услышав вопль его супруги), что замахнулся на себя бритвой, -  но
уже через полчаса крайне старательно чистил себе башмаки и выходил из  дому,
напевая какую-то песенку, причем вид у  него  был  еще  более  изящный,  чем
обычно. В характере миссис Микобер была такая же эластичность. Я видел,  как
она в три часа дня падала в обморок, получив налоговую повестку, а в  четыре
часа уплетала баранью котлету, поджаренную в сухарях, запивая ее теплым элем
(оплатив и то и другое двумя чайными ложками, перешедшими в ссудную  кассу).
А однажды, когда моим хозяевам уже грозила продажа имущества с молотка  и  я
случайно пришел домой рано, к шести часам вечера, я увидел миссис Микобер  с
растрепанными волосами, лежащей без чувств у каминной решетки (разумеется, с
младенцем на руках), но никогда она не была так весела, как в тот  же  самый
вечер, хлопоча около телячьей котлеты, жарившейся в кухне, и рассказывая мне
о своих папе и маме, а также об обществе, в котором  она  вращалась  в  юные
годы.
     Здесь, в этом доме, и с этим  семейством  я  проводил  свой  досуг.  Об
утреннем завтраке я заботился сам - съедал хлеба на пенни и выпивал на пенни
молока. Такой же хлебец и кусочек сыра я оставлял на отведенной мне полке  в
шкафу, чтобы поужинать вечером по возвращении домой.  Это  был  значительный
расход, если принять во внимание мое жалованье  в  шесть-семь  шиллингов,  а
ведь целый день я проводил на складе и должен  был  содержать  себя  на  эти
деньги в течение недели.  Начиная  с  утра  понедельника  вплоть  до  вечера
субботы, клянусь спасением своей души, я ни от кого не получал ни совета, ни
ободрения, ни утешения, ни поддержки, ни помощи!
     Я был еще ребенок, я был так мал и так неподготовлен - да разве и могло
быть иначе! - к тому, чтобы заботиться о себе, что  нередко,  идя  утром  на
склад "Мэрдстон и Гринби", не мог бороться с искушением и покупал за полцены
у пирожника кусок черствого пирога, тратя деньги, предназначенные  на  обед.
Тогда я оставался без обеда и довольствовался булочкой или  куском  пудинга.
Помню две лавочки, где продавался пудинг; в зависимости от моих  финансов  я
покупал то в одной из них, то в другой. Одна  находилась  во  дворе,  позади
церкви св. Мартина, которая теперь уже снесена. В этой  лавочке  пудинг  был
особого сорта, с  коринкой,  но  стоил  дорого  -  кусок  за  два  пенса  не
превосходил размером куска более скромного  пудинга  ценой  в  пенни.  Такой
пудинг, попроще, продавался в другой лавке - на  Стрэнде,  в  одном  из  тех
кварталов, которые теперь перестроены. Это  был  пудинг  жирный,  тяжелый  и
вязкий,  какого-то  тусклого  цвета,   с   большими   плоскими   изюминками,
растыканными на большом расстоянии одна от другой; он бывал горячим как  раз
в час моего обеда, который нередко только из него  и  состоял.  Когда  же  я
обедал сытно, как следует, то покупал сильно наперченной сухой колбасы и  на
пенни хлеба или кусок кровавого ростбифа за четыре пенса, а иногда заказывал
порцию хлеба с сыром и кружку пива в жалкой, старой харчевне  против  нашего
склада - в харчевне под вывеской "Лев" или Лев и еще что-то, а что именно  -
я забыл. Однажды, помнится, держа под мышкой ломоть хлеба,  завернутый,  как
книга, в бумагу (хлеб я принес с собой из дому), я зашел в ресторацию  около
Друри-лейн, славившуюся своим мясным блюдом "а ла мод" {А la mode (франц.) -
модный; здесь - зажаренный или тушенный с большим количеством пряностей.}, и
потребовал полпорции этого лакомства, чтобы съесть его вместе с моим хлебом.
Не знаю,  что  подумал  лакей  при  виде  столь  странного  юного  существа,
зашедшего в их заведение без всяких спутников; но я и теперь  вижу,  как  во
время моего обеда он таращил на меня  глаза  и  притащил  еще  одного  лакея
полюбоваться мной. Я дал  ему  на  чай  полпенни,  весьма  желая,  чтобы  он
отказался его взять.
     Нас отпускали с работы еще один раз в день - для чаепития,  кажется  на
полчаса. Когда у меня хватало денег, я обычно брал полкружки кофе  и  ломтик
хлеба с маслом. Но когда их не хватало, я удовлетворялся  созерцанием  лавки
на Флит-стрит, торгующей дичью, или успевал сбегать на рынок Ковент-Гарден и
поглазеть на ананасы. Я очень любил бродить по Ад ел фи *,  так  как  темные
арки придавали этому месту таинственный вид. Как сейчас вижу я себя:  вот  я
выхожу однажды вечером из-под этих арок и иду к маленькому кабачку  у  самой
реки, с площадкой перед домом; на этой площадке пляшут грузчики  угля,  а  я
сажусь на скамейку и смотрю на них. Любопытно, что они обо мне думали!
     Я был совсем ребенок и так мал ростом, что частенько, когда я  подходил
к стойке какого-нибудь незнакомого трактира за  стаканом  эля  или  портера,
чтобы утолить жажду после обеда, трактирщик  не  сразу  решался  налить  мне
пива. Помню, однажды, в жаркий  вечер,  я  подошел  к  трактирной  стойке  и
спросил хозяина:
     - Сколько стоит стакан лучшего эля, самого лучшего?
     Повод на этот раз был особо важный. Не помню  какой,  может  быть  день
моего рождения.
     - Стакан Несравненного Оглушительного эля стоит два с половиной  пенса,
- ответил трактирщик.
     -  В  таком  случае,  дайте  мне,  пожалуйста,   стакан   Несравненного
Оглушительного, но, прошу вас, налейте с верхом, побольше пены, - сказал  я,
протягивая деньги.
     Хозяин выглянул из-за стойки и, странно улыбаясь, смерил меня с ног  до
головы, но, вместо того чтобы нацедить пива, просунул голову за занавеску  и
что-то сказал жене. Та появилась с каким-то  рукодельем  и  вместе  с  мужем
уставилась на меня. Как сейчас вижу всех нас  троих.  Трактирщик  в  жилетке
прислонился к окну у стойки, его жена глядит на меня поверх  откидной  доски
прилавка, а я в смущении смотрю на них,  остановившись  перед  стойкой.  Они
засыпали меня вопросами - как меня зовут, сколько мне лет, где я  живу,  где
работаю  и  как  я  туда  попал?  На  все  вопросы   я   придумывал   весьма
правдоподобные ответы, стараясь ни на кого не набросить тени.  Они  нацедили
мне  эля,  который,  как  я   подозреваю,   отнюдь   не   был   Несравненным
Оглушительным, а хозяйка подняла откидную  доску  стойки,  вернула  мне  мои
деньги и, наклонившись, поцеловала меня, то ли дивясь мне, то ли сочувствуя,
не знаю, но, во всяком случае, от всего своего доброго материнского сердца.
     Я уверен, что  не  преувеличиваю,  -  хотя  бы  даже  бессознательно  и
неумышленно, - скудость моих средств и мои житейские  затруднения.  Я  знаю,
что, когда перепадал мне от мистера Куиньона шиллинг, я тратил его  на  обед
или на чай. Я знаю, что, одетый в рубище, я работал вместе с простым людом с
утра до вечера. Я знаю, что слонялся по улицам полуголодный. Я  знаю  также,
что, если бы бог не смилостивился, я, брошенный без надзора,  мог  бы  легко
стать воришкой или бродягой.
     Но все же в фирме "Мэрдстон и Гринби" я был на особом положении. Мистер
Куиньон, поскольку можно было этого ожидать от такого беззаботного и в то же
время занятого человека, да еще столкнувшегося с таким необычайным явлением,
обходился со мной иначе, чем с  остальными;  что  касается  меня,  то  я  не
говорил решительно никому, как я очутился в Лондоне, и никогда не жаловался.
О том, что я тайно страдал, страдал ужасно, никто не знал, кроме  меня.  Мне
не по силам, как я уже упоминал, рассказывать, сколько я выстрадал.  Я  таил
свои мысли про себя и делал свое дело. С первого дня я знал,  что,  если  не
начну работать так же  усердно,  как  остальные,  ко  мне  будут  относиться
насмешливо и презрительно. Уже через  короткий  срок  после  поступления  на
склад я не уступал никому из мальчиков в расторопности и в исполнительности.
Хотя я и был с ними в приятельских  отношениях,  но  так  отличался  от  них
своими повадками  и  манерами,  что  они  держались  от  меня  на  некотором
расстоянии. И они и взрослые служащие обычно называли меня "юный джентльмен"
или "малыш из Суффолка". Старший упаковщик Грегори и возчик  Типп,  носивший
красную куртку, звали меня Дэвид, но это бывало не на людях и в тех случаях,
когда я, не отрываясь от работы, развлекал их, рассказывая им что-нибудь  из
прочитанных мною книг - книг, которые постепенно стирались  в  моей  памяти.
Мучнистая Картошка восстал однажды против этих знаков внимания,  оказываемых
мне, но Мик Уокер быстро призвал его к порядку.
     У меня не было никакой надежды уйти от такой жизни, и я  даже  перестал
об этом мечтать. Я глубоко убежден, что не примирился со своей участью ни на
один час и всегда чувствовал себя беспредельно несчастным; но  я  терпел,  и
даже в письмах к Пегготи (мы вели оживленную переписку) - из любви к ней,  а
отчасти из чувства стыда - никогда не открывал тайны.
     Мое  тяжелое  душевное  состояние  усугублялось  также  затруднительным
положением мистера Микобера. В своем одиночестве я очень привязался ко всему
его семейству и бродил по улицам, озабоченный расчетами миссис Микобер и  ее
планами, как им выпутаться  из  вечного  безденежья,  -  бродил  отягощенный
бременем долгов мистера Микобера. В субботний вечер, который  был  для  меня
праздником отчасти потому, что, возвращаясь с работы,  я  ощущал  в  кармане
шесть-семь шиллингов и, заглядывая в окна магазинов, выбирал  вещи,  которые
можно купить на все эти деньги, а отчасти потому, что я уходил домой раньше,
чем  обычно,  -  в  субботний  вечер  миссис  Микобер  делала  всегда  самые
душераздирающие признания; такие же признания ожидали меня и  в  воскресенье
утром, когда я заваривал в кружке для бритья чай или  кофе,  купленные  мною
накануне, и подолгу засиживался за завтраком. Сплошь и рядом мистер  Микобер
горько рыдал в самом начале этих субботних признаний, а  под  конец  напевал
песенку о красотке Нэп,  усладе  Джека  *.  Мне  случалось  видеть,  как  он
возвращался домой к ужину, обливаясь слезами и объявляя, что все  пропало  и
остается только сесть в тюрьму, а  перед  сном  подсчитывал,  сколько  будет
стоить пристройка к дому окна-фонаря, "если  счастье  улыбнется",  -  таково
было его любимое выражение. И миссис Микобер была точь-в-точь такою же,  как
ее супруг.
     Между ними и мной, несмотря на разницу лет, возникла  странная  дружба,
объяснимая, по-моему, лишь тем, что  и  они  и  я  находились  в  одинаковом
положении. Но я не разрешал себе принимать от них приглашения к столу (зная,
что у них нелады с мясником и булочником и им самим часто не хватает  самого
необходимого), пока миссис Микобер не удостоила меня полного своего доверия.
Это случилось однажды вечером.
     - Мистер Копперфилд! - сказала миссис Микобер. - Вы у нас свой человек,
и я должна вам сказать, что с делами у мистера Микобера катастрофа.
     Услышав  это  я  почувствовал  искреннее  сожаление   и   взглянул   на
покрасневшие глаза миссис Микобер с великим соболезнованием.
     - Если не  считать  корки  голландского  сыра,  которая  совершенно  не
годится для нужд моего юного потомства, - продолжала  миссис  Микобер,  -  в
кладовой нет ни крошки. Я привыкла у папы  и  мамы  говорить  о  кладовой  и
употребляю это слово почти непроизвольно. Я хочу сказать, что нам решительно
нечего есть.
     - О господи! - горестно воскликнул я.
     У меня в  кармане  было  два  или  три  шиллинга,  оставшихся  от  моей
еженедельной получки, -  из  этого  я  заключаю,  что  разговор  должен  был
происходить вечером в среду, -  я  поспешно  вынул  их  и  от  всего  сердца
предложил миссис Микобер взять их у меня взаймы. Но сия леди, поцеловав меня
и заставив спрятать деньги в карман, ответила, что об этом не может  быть  и
речи.
     - Что вы, дорогой  мой  мистер  Копперфилд!  Мне  это  и  в  голову  не
приходило. Но вы рассудительны не по летам и могли бы  оказать  мне  другого
рода услугу, которую я с благодарностью приму.
     Я просил миссис Микобер сказать, чем я могу ей услужить.
     -  Я  сама  заложила  серебро,  -  отвечала   миссис   Микобер,   -   я
собственноручно, чтобы никто об этом не узнал, и в разное  время  отнесла  в
заклад полдюжины чайных ложек, две ложечки для соли и щипцы для  сахара.  Но
близнецы связывают меня по рукам и по ногам, а кроме того