и очень счастливо вдвоем, и так  же  собираемся
жить впредь, а что могила  отца  находится  неподалеку  от  нашего  дома  на
кладбище, осененная деревом, под которым я часто гулял и много раз слушал  в
ясное утро пение птичек. Но, оказывается, сиротство Эмли не совсем  походило
на мое. Она лишилась матери раньше, чем отца, да к тому же  никто  не  знал,
где находится его могила, - знали только, что  он  покоится  где-то  на  дне
моря.
     - И вот что еще, - сказала Эмли, разыскивая раковины и камешки, -  твой
отец - джентльмен, а мать - леди, а мой отец - рыбак, и мать - дочь  рыбака,
и мой дядя Дэн - рыбак.
     - Дэн - это мистер Пегготи? - спросил я.
     - Дядя Дэн. Вон там, - кивнула Эмли, указывая на дом-баркас.
     - Вот-вот. Я о нем и говорю. Должно быть, он очень хороший?
     - Хороший? - переспросила Эмли. -  Будь  я  леди,  я  подарила  бы  ему
небесно-голубой сюртук  с  алмазными  пуговицами,  нанковые  штаны,  красный
бархатный жилет, треуголку, большие золотые часы, серебряную трубку и ящик с
деньгами.
     Я заявил, что, несомненно, мистер Пегготи вполне достоин этих сокровищ.
Но должен сознаться, что мне  было  трудновато  представить  его  в  наряде,
предназначенном для него благодарной маленькой  племянницей;  в  особенности
вызывала у меня сомнения треуголка; но об этом я умолчал.
     Малютка Эмли притихла и подняла  глаза  к  небу,  словно  перечисленные
предметы предстали перед  ней  как  прекрасное  видение.  Мы  пошли  дальше,
собирая ракушки и камешки.
     - Тебе хочется  быть  леди?  -  спросил  я.  Эмли  взглянула  на  меня,
засмеялась и кивнула:
     - Очень хочется. Тогда мы бы все стали леди и  джентльменами.  И  я,  и
дядя, и Хэм, и миссис Гаммидж. Тогда бы мы  не  боялись  бурной  погоды.  Не
боялись бы за себя, я хочу сказать. Но, конечно, за бедных  рыбаков  боялись
бы и давали им деньги, когда им приходилось бы плохо.
     Это показалось мне совершенно правильным, а стало  быть,  и  не  вполне
невероятным. Подумав, я похвалил ее, и приободренная этим Эмли  нерешительно
спросила:
     - Ты и теперь уверен, что не боишься моря?
     Оно было достаточно спокойным, чтобы рассеять мои  опасения,  но  я  не
сомневаюсь, что, покажись только волна, даже  не  слишком  большая,  -  и  я
пустился бы наутек при  страшном  воспоминании  об  утонувших  родственниках
Эмли. Тем не менее я сказал "да" и добавил: "Но и ты, кажется,  не  боишься,
хотя и говоришь совсем другое", так  как  она  шла  по  самому  краю  старой
деревянной дамбы, и я опасался, что она сорвется.
     - Я не боюсь,  когда  оно  такое,  -  сказала  малютка  Эмли.  -  Но  я
просыпаюсь, когда поднимается ветер, и дрожу, когда думаю о дяде  Дэне  и  о
Хэме, и мне все чудится, что они зовут на помощь.  Вот  почему  мне  хочется
быть леди. Но сейчас я не боюсь! Ничуть! Погляди!
     Она побежала в сторону по неровным бревнам, тянувшимся от  того  места,
где мы стояли, и наклонилась над пучиной, ничем не защищенная.  Эта  картина
так запомнилась мне, - что, будь я рисовальщиком, я мог бы, думается,  точно
изобразить ее: малютка Эмли летит навстречу  своей  гибели  (так  мне  тогда
казалось), взгляд устремлен в открытое море, а выражения ее лица мне никогда
не забыть.
     Легкая, смелая, порхающая фигурка повернулась и прибежала ко мне  целая
и невредимая, и  скоро  я  уже  смеялся  над  моим  страхом  и  над  воплем,
вырвавшимся у меня, - воплем бесцельным  и  бессмысленным,  так  как  никого
поблизости не было. Но с той поры не раз, в годы моей зрелости, не  один,  а
много раз, размышляя о тайнах жизни, я думал и  о  том,  что  в  неожиданном
безрассудном поступке малютки и в ее безумном взгляде вдаль проявилась, быть
может, некое благостное тяготение  к  опасности,  какой-то  соблазн  уйти  к
покойному ее отцу - с его разрешения, дабы ее жизнь  могла  пресечься  тогда
же. С той поры нередко я думал о том, что,  если  бы  предстоящая  ей  жизнь
открылась мне сразу  в  тот  момент,  открылась,  доступная  моему  детскому
пониманию, и ее спасение зависело от одного только  движения  моей  руки,  я
должен был бы удержаться от попытки спасти ее. С той поры  не  раз  -  я  не
скажу, в течение долгого времени, но тем не менее так было, - я задавал себе
вопрос, не лучше ли было бы для малютки  Эмли,  если  бы  в  то  утро  волны
сомкнулись над ее головой на моих глазах; и я отвечал: "Да".
     Быть может, я предвосхищаю события. Может быть, я слишком рано пишу  об
этом. Но все равно, пусть будет так, как есть.
     Бродили мы долго, нагрузились разными вещами,  которые  показались  нам
занимательными, бережно пускали назад в воду выброшенные  на  берег  морские
звезды - я и сейчас слишком мало знаю об их природе и не  уверен,  следовало
ли им благодарить нас или как раз наоборот, - и, наконец, отправились домой,
к  мистеру  Пегготи.  Мы  замешкались  под  сенью  сарая  с  омарами,  чтобы
обменяться невинным поцелуем, и,  бодрые  и  веселые,  явились  к  утреннему
завтраку.
     "Как два молоденьких камышника", - сказал мистер Пегготи. Я  знал,  что
на местном диалекте это означает: "Как два молоденьких дрозда", и принял его
слова за комплимент.
     Разумеется, к влюбился в малютку Эмли. Я уверен, что моя любовь к  этой
крошке была  такой  же  преданной,  такой  же  нежной,  но  более  чистой  и
самозабвенной, чем самая прекрасная любовь в моей последующей  жизни,  сколь
бы эта любовь  ни  была  высокой  и  облагораживающей.  Я  уверен,  что  мое
воображение создавало  вокруг  этой  голубоглазой  малютки  какой-то  ореол,
превращало  ее  в  эфирное  существо,  в  настоящего  ангела.  Если   бы   в
какое-нибудь  солнечное  утро  она  раскрыла  крылышки  и  на  моих   глазах
упорхнула, я не думаю, чтобы это намного превзошло мои ожидания.
     Мы гуляли по туманной древней  равнине  близ  Ярмута,  как  влюбленные,
целыми часами. Весело текли для нас дни, словно само Время еще не  подросло,
и оставалось ребенком, и всегда готово было  играть.  Я  говорил  Эмли,  что
обожаю ее и что, если она не признается в любви  ко  мне,  я  буду  вынужден
заколоть себя шпагой. Она сказала, что тоже обожает меня,  и  я  в  этом  не
сомневался.
     Что касается сознания неравенства, молодости  или  иных  трудностей  на
нашем пути, малютка Эмди и я не задумывались над этим, так как о будущем  не
помышляли. О том, что мы станем взрослыми, мы думали ничуть не больше, чем о
том, что можем стать  еще  моложе.  Когда  по  вечерам  мы  нежно  восседали
рядышком на своем сундучке, миссис Гаммидж  и  Пегготи  восхищались  нами  и
перешептывались: "Господи, ну что за прелесть!"  Мистер  Пегготи  ухмылялся,
взирая на нас из-за своей трубки, а Хэм целый  вечер  только  и  делал,  что
скалил зубы от удовольствия. Мне кажется, они нами забавлялись, как могли бы
забавляться красивой игрушкой или миниатюрной моделью Колизея.
     Вскоре я пришел к заключению, что миссис Гаммидж не всегда  бывает  так
любезна, как можно было бы ожидать, принимая во внимание, на каком положении
она  жила  в  доме  мистера  Пегготи.  У   миссис   Гаммидж   был   характер
раздражительный, и по временам она хныкала больше,  чем  могло  прийтись  по
вкусу остальным обитателям такого маленького домика. Мне было очень жаль ее,
но бывали минуты, когда я сетовал, что у миссис Гаммидж  нет  своего  жилья,
куда она могла бы удаляться, оставаясь там, пока  ее  расположение  духа  не
улучшится.
     Время от времени мистер Пегготи захаживал в трактир "Добро пожаловать".
Об этом я узнал на второй или третий день после  нашего  приезда,  узнал  от
миссис Гаммидж, взглянувшей на голландские  часы  между  восемью  и  девятью
часами вечера и заявившей, что он находится именно там и,  более  того,  что
она знала еще утром о его намерении туда пойти.
     Целый день миссис Гаммидж была в дурном расположении духа и разразилась
слезами около полудня, когда очаг стал дымить.
     - Я женщина одинокая, покинутая, и все против меня! - вот  что  сказала
миссис Гаммидж, когда случилось это неприятное происшествие.
     - Ничего! Дым скоро выйдет, да к тому же и нам не лучше,  чем  тебе,  -
заметила Пегготи - я снова имею в виду нашу Пегготи.
     - Я более чувствительна, - сказала миссис Гаммидж.
     День был очень холодный, с резкими порывами ветра. Обычное место миссис
Гаммидж у камелька было, как мне казалось, самое теплое и уютное, а  стул  -
самый удобный, но  в  тот  день  ничто  не  приходилось  ей  по  вкусу.  Она
жаловалась все время на холод и на каких-то "мурашек",  бегавших  у  нее  по
спине. Наконец она пустила слезу по этому поводу и снова  заявила,  что  она
"женщина одинокая, покинутая и все против нее".
     - Очень холодно, это верно, - согласилась Пегготи. - Все это чувствуют.
     - Я более чувствительна, чем другие, - проговорила миссис Гаммидж.
     Так было и за обедом; миссис Гаммидж получала  свою  порцию  тотчас  же
после меня, а мне оказывали  это  предпочтение  как  почетному  гостю.  Рыба
попалась мелкая и костистая, а картошка слегка пригорела.  Все  мы  были  не
очень довольны, но миссис Гаммидж сообщила, что она более чувствительна, чем
мы, снова пролила слезу  и  снова  повторила  с  великим  раздражением  свою
жалобу.
     Итак, когда мистер Пегготи  вернулся  около  девяти  часов  домой,  эта
злополучная миссис Гаммидж вязала на спицах в своем углу, пребывая в  весьма
мрачном  состоянии.  Пегготи  весело  работала.  Хэм  чинил  пару  огромных:
непромокаемых сапог, а я, сидя рядом с малюткой Эмли читал им  вслух.  После
чая миссис Гаммидж, не  делая  больше  никаких  замечаний,  издавала  только
жалобные вздохи и ни разу не подняла глаз.
     - Ну, как  вы  поживаете,  друзья?  -  усаживаясь,  осведомился  мистер
Пегготи.
     Все мы ответили что-то  или  приветствовали  его  взглядом  -  все,  за
исключением миссис  Гаммидж,  которая  только  покачала  головой  над  своим
вязаньем.
     - Что за беда стряслась? - спросил мистер Пегготи, хлопнув в ладоши.  -
Смотри веселей, мамаша! (Мистер Пегготи имел в виду старую вдову.)
     Похоже было на то, что миссис Гаммидж не обнаруживает желания  смотреть
веселей. Она достала старый черный шелковый платок и вытерла  им  глаза;  но
вместо того чтобы спрятать его в карман, подержала в  руках,  снова  вытерла
глаза и продолжала держать его наготове.
     - Что за беда стряслась, черт побери, миссис Гаммидж? - повторил мистер
Пегготи.
     - Никакой. Ты пришел из "Добро пожаловать", Дэниел?
     - Вот-вот. Малость посидел сегодня вечерком  в  "Добро  пожаловать",  -
сказал мистер Пегготи.
     - Жаль, что я тебя туда загоняю, - сказала миссис Гаммидж.
     - Загоняешь? Меня незачем загонять, - возразил мистер Пегготи и от души
расхохотался. - Я хожу в трактир даже слишком охотно.
     - Слишком охотно! -  повторила  миссис  Гаммидж,  покачивая  головой  и
вытирая глаза. - Да, да, очень охотно. Жаль,  что  это  из-за  меня  ты  так
охотно туда ходишь.
     - Из-за тебя? Вовсе не  из-за  тебя.  Неужто  ты,  в  самом  деле,  так
думаешь?
     - Да, да, думаю! - воскликнула миссис Гаммидж. - Я знаю, кто я такая. Я
знаю, что я женщина одинокая, покинутая и не только все против меня, но и  я
всем стою поперек дороги. Да, да! Я более чувствительна, чем другие, и этого
не скрываю. Это мое несчастье.
     Я сидел, прислушивался и не мог не прийти к выводу, что  это  несчастье
де только миссис Гаммидж, но и других членов семьи. Однако мистер Пегготи не
привел такого возражения, он снова обратился к миссис  Гаммидж  с  увещанием
"смотреть веселей".
     - Я не такая, какой хотелось бы мне быть, - сказала миссис  Гаммидж.  -
Совсем не такая. Я знаю, какая я. Мои невзгоды сделали меня непокладистой. Я
чувствительна к моим невзгодам, а они делают меня непокладистой. Хотела бы я
быть не такой чувствительной, но не могу. Я хочу привыкнуть к ним и не могу.
Дома из-за меня неуютно. Я это понимаю.  Целый  день  я  надоедала  и  твоей
сестре и мистеру Дэви.
     Тут я внезапно растрогался и закричал вне себя от волнения:
     - Что вы, миссис Гаммидж, совсем нет!
     - Нехорошо я поступаю, - продолжала миссис Гаммидж. - Неблагодарная  я.
Лучше мне уйти в работный дом и там умереть. Я женщина одинокая,  покинутая,
и лучше мне не стоять здесь всем поперек дороги. Если  все  против  меня,  и
даже я сама против себя, то пусть уж лучше это будет в моем приходе. Дэниел,
мне нужно бы уйти в работный дом и там умереть, и все избавятся от меня.
     С этими словами миссис Гаммидж удалилась и легла спать. Когда она ушла,
мистер Пегготи, который не проявлял никаких других чувств,  кроме  глубокого
сострадания,  окинул  нас  взглядом,  покачал  головой  и  все  с   тем   же
состраданием, освещавшим его лицо, прошептал:
     - Это она думает о старике!
     Я не совсем понимал,  о  каком  старике  думает  миссис  Гаммидж,  пока
Пегготи, укладывая меня спать,  не  объяснила,  что  речь  идет  о  покойном
мистере Гаммидже и что ее брат в подобных случаях считает  такое  объяснение
непреложной истиной и всегда приходит в умиление. Немного погодя,  когда  он
улегся в свою койку, я услышал, как он говорит Хэму:
     - Бедняжка! Она думает о старике!
     И когда бы на миссис Гаммидж ни находил такой стих (а за  время  нашего
там пребывания это случалось несколько раз), мистер Пегготи всегда  приводил
тот же довод как смягчающее обстоятельство, и всегда  с  самым  трогательным
сочувствием.
     Так прошли две недели, в однообразное течение  которых  только  морские
приливы и отливы  вносили  некоторое  разнообразие,  изменяя  часы  ухода  и
прихода мистера  Пегготи,  а  также  рабочие  часы  Хэма.  Когда  Хэм  бывал
свободен, он гулял с нами и показывал парусные и гребные суда,  а  один  или
два раза катал нас в шлюпке. Не знаю почему, но одни впечатления  связаны  с
тем или иным местом больше, чем другие,  хотя  это  бывает  почти  со  всеми
людьми, в особенности если речь идет о впечатлениях детства. И  каждый  раз,
когда я слышу или читаю слово "Ярмут", в моей  памяти  возникает  воскресное
утро  на  берегу,  звонят  колокола,  призывая  в  церковь,   малютка   Эмли
прислонилась к моему плечу, Хэм лениво швыряет  камешки  в  воду,  а  солнце
высоко над морем только что пробилось сквозь  густой  туман,  и  перед  нами
предстают корабли, похожие на собственные свои тени.
     Наконец наступил день отъезда. Я еще  мирился  с  мыслью  о  разлуке  с
мистером Пегготи и миссис Гаммидж,  но  мучительно  страдал,  расставаясь  с
малюткой Эмли - Мы шли рука об руку к трактиру, где ждал возчик, и  на  пути
туда я обещал ей писать. (Это обещание  я  исполнил  -  выводя  буквы  более
крупные, чем те, какими обычно бывают  написаны  объявления  о  сдаче  внаем
квартир.) Прощаясь, мы были убиты горем, и если когда-нибудь я чувствовал  в
своем сердце зияющую пустоту, то это было в тот день.
     Все время, покуда я там гостил, я не скучал по родному дому и  думал  о
нем очень мало или вовсе не думал.
     Но мои мысли сразу же обратились к  нему,  как  только  чуткая  детская
совесть уверенным перстом указала мне этот  путь,  а  уныние  заставило  еще
сильнее почувствовать, что там мое родное гнездо и моя мать  -  мой  друг  и
утешитель.
     Эти чувства овладели мною в дороге, и, по мере приближения к дому,  чем
более знакомыми становились места, мимо которых мы  проезжали,  тем  сильней
жаждал я добраться до дому и упасть в  объятия  матери.  Однако  Пегготи  не
только не разделяла моего волнения, но пыталась (впрочем, очень ласково) его
сдержать и казалась смущенной и расстроенной.
     Тем не менее бландерстонский  "Грачевник"  должен  был  появиться  (как
скоро - это зависело от желания лошади возчика) - и он  появился.  Я  хорошо
помню его в тот холодный серый день, под хмурым небом, угрожавшим дождем!
     Дверь отворилась, и в радостном волнении, не то плача, не то смеясь,  я
искал взглядом мать. Но это была не она, а незнакомая служанка.
     - Пегготи! Разве она не вернулась домой? - воскликнул я горестно.
     - Нет, нет, она вернулась. Подождите немного, мистер Дэви, и я... я вам
кое-что расскажу... - ответила Пегготи.
     Вылезая  из  повозки,  Пегготи  от  волнения  и  по  врожденной   своей
неловкости зацепилась и повисла, словно самой неожиданной формы гирлянда, но
я был слишком огорчен и растерян и ничего ей не сказал. Спустившись  наземь,
она взяла меня за руку, повела в кухню и закрыла за собой дверь.
     - Пегготи, что случилось? - спросил я, перепугавшись.
     - Ничего не случилось, дорогой мистер Дэви, - ответила она, притворяясь
веселой.
     - Нет, нет, я знаю, что-то случилось! Где мама?
     - Где мама, мистер Дэви? - повторила Пегготи.
     - Да! Почему она не вышла мне навстречу и зачем мы здесь, Пегготи?
     Слезы застлали мне глаза, и я почувствовал, что вот-вот упаду.
     - Что с вами, мой мальчик? - воскликнула Пегготи, подхватывая  меня.  -
Скажите, мой миленький!
     - Неужели она тоже умерла? Пегготи, она не умерла?
     Пегготи крикнула необычайно громко "нет!", опустилась на  стул,  начала
тяжело вздыхать и сказала, что я нанес ей тяжелый удар.
     Я обнял ее, чтобы исцелить от удара или,  быть  может,  нанести  его  в
надлежащее место, затем остановился перед ней, тревожно в нее вглядываясь.
     - Дорогой мой, - сказала Пегготи, - следовало бы сообщить вам  об  этом
раньше, но не было удобного случая. Может быть, я должна была  это  сделать,
но китагорически, - на языке Пегготи это всегда означало "категорически",  -
не могла собраться с духом.
     - Ну, говори же, Пегготи! - торопил я, пугаясь все более и более.
     - Мистер Дэви, - задыхаясь, продолжала Пегготи, дрожащими руками снимая
шляпку. - Ну, как вам это понравится? У вас теперь есть папа.
     Я вздрогнул и побледнел. Что-то, - не  знаю,  что  и  как,  -  какое-то
губительное дуновение, связанное  с  могилой  на  кладбище  и  с  появлением
мертвеца, пронизало меня.
     - Новый папа, - сказала Пегготи.
     - Новый? - повторил я.
     Пегготи с трудом открыла рот, словно проглотив что-то очень твердое, и,
протянув мне руку, сказала:
     - Пойдите поздоровайтесь с ним.
     - Я не хочу его видеть.
     - И с вашей мамой, - сказала Пегготи.
     Я перестал упираться, и мы пошли прямо в парадную гостиную, где Пегготи
меня покинула. По одну сторону камина сидела моя мать, по  другую  -  мистер
Мэрдстон. Моя мать уронила  рукоделие  и  поспешно  -  но,  мне  показалось,
неуверенно - встала.
     - Клара! Моя дорогая! Помните: сдерживайте себя! Всегда сдерживайте,  -
проговорил мистер Мэрдстон. - Ну, Дэви, как поживаешь?
     Я подал ему руку. Поколебавшись одно мгновение, я подошел  и  поцеловал
мать; она поцеловала меня, нежно  погладила  по  плечу  и,  усевшись,  снова
принялась за работу. Я не мог смотреть на нее, не мог смотреть  на  него,  я
знал, что он глядит на нас обоих; и, повернувшись к окну, я стал смотреть на
поникшие от холода кусты.
     Как только я почувствовал, что мне можно уйти, я пробрался наверх. Моей
старой милой спальни уже не было, и я должен был спать в другом конце  дома.
Я спустился вниз, чтобы найти  хоть  что-нибудь,  оставшееся  неизменным,  -
настолько, казалось мне, все стало другим, - и вышел во двор. Очень скоро  я
убежал, так как в доселе пустовавшей конуре обитал огромный пес с  большущей
пастью и с такой же черной шерстью, как у него. Мой вид разъярил пса,  и  он
выскочил и бросился на меня.

ГЛАВА IV 

     Я впадаю в немилость

     Если бы комната, куда переставили мою кровать, - хотел бы я знать,  кто
живет в ней теперь, - была существом разумным и способным давать  показания,
я призвал бы ее в свидетели того, с каким тяжелым сердцем отправился я спать
в ту ночь. Взбираясь наверх по лестнице, я все время  слышал  за  собой  лай
собаки во дворе; озирая комнату таким же печальным и чуждым взглядом,  каким
комната озирала меня, я сел, скрестив рук