качестве  главного  действующего  лица,  но  как  лицо  второстепенное.  Это
произошло совершенно неожиданно и следующим образом.
     Капитан, с безграничным восхищением поглядев на Флоренс и ее малютку  и
вдосталь потолковав с Уолтером,  вышел  прогуляться,  полагая,  что  следует
поразмыслить в одиночестве о превратностях человеческой судьбы, и  задумчиво
покачивал глянцевитой шляпой, сокрушаясь о мистере Домби, которому он в силу
своего великодушия и доброты глубоко сочувствовал. Да, капитан мог впасть  в
самое глубокое уныние при мысли об этом несчастном джентльмене, если  бы  не
вспоминал о малютке. Но как только всплывало это воспоминание, он приходил в
такой восторг, что, идя по улице, начинал громко смеяться  и,  вне  себя  от
радости, подбрасывал вверх и ловил на лету свою глянцевитую шляпу к великому
изумлению прохожих.  Быстрое  чередование  света  и  тени,  вызванное  этими
противоречивыми чувствами, оказалось столь  мучительным  для  его  душевного
состояния, что он счел необходимым предпринять  ради  успокоения  длительную
прогулку. Так как приятные ассоциации оказывают благотворное воздействие, то
он решил прогуляться в окрестностях  своего  прежнего  обиталища,  где  жили
мастера,  изготовлявшие  мачты,  весла   и   блоки,   пекари,   поставлявшие
корабельные сухари, грузчики угля, матросы; там можно было увидеть  смоляные
котлы,  канавы,  доки,  разводные  мосты  и  тому   подобные   успокоительно
действующие предметы.
     Этот тихий пейзаж, а в особенности Лаймхауз-Хоул * столь  умиротворяюще
повлияли на капитана, что он обрел спокойствие духа и  даже  услаждал  себя,
напевая потихоньку балладу о "Красотке Пэг", как вдруг,  завернув  за  угол,
остолбенел  и  лишился  дара  речи   при   виде   торжественной   процессии,
направлявшейся навстречу.
     Во главе грозной колонны  шествовала  сия  энергическая  особа,  миссис
Мак-Стинджер! Сохраняя все тот  же  неумолимо-решительный  вид  и  выставляя
напоказ красующиеся на непреклонной  ее  груди  часы  с  брелоками,  каковые
капитан сразу признал собственностью Бансби, сна шествовала рука об руку  не
с  кем  иным,  как  с  этим  прозорливым  моряком.  Тот  с   растерянным   и
меланхолическим  видом  пленника,  влекомого  в   чужие   страны,   смиренно
подчинялся ее воле. За ними шли толпой ликующие юные Мак-Стинджеры. За  ними
следовали  две  леди,  имевшие  вид  грозный  и  неумолимый,  сопровождавшие
низкорослого  джентльмена  в  цилиндре  и  также  ликовавшие.  В  кильватере
находился юнга Бансби, нагруженный зонтиками. Компания  двигалась  стройными
рядами, и, не  говоря  уже  о  неустрашимых  физиономиях  дам,  удивительный
порядок, отличавший эту процессию, в достаточной степени свидетельствовал  о
том, что готовилось жертвоприношение и что жертвой был Бансби.
     Первым побуждением капитана было удрать. По-видимому, таково же было  и
первое побуждение Бансби, сколь ни  безнадежной  казалась  эта  попытка.  Но
поскольку  компания  встретила  капитана   приветственными   возгласами,   а
Александр Мак-Стинджер бросился к нему с распростертыми  объятиями,  капитан
не мог двинуться с места.
     - Капитан Катль! - воскликнула миссис Мак-Стинджер. - Вот так  встреча!
Теперь я не питаю к вам злобы. Капитан Катль, не бойтесь, я не стану осыпать
вас упреками. Надеюсь, я пойду к алтарю совсем в другом расположении духа. -
Миссис Мак-Стинджер приумолкла, выпрямилась  и  глубоко  вздохнула,  выпятив
грудь, после чего сказала, указывая на свою жертву: - Это мой жених, капитан
Катль!
     Злосчастный Бансби не  смотрел  ни  направо,  ни  налево,  ни  на  свою
невесту, ни на своего друга, но устремил взор вперед, в пространство.  Когда
капитан протянул ему руку, Бансби также протянул  свою,  но  на  приветствие
капитана не ответил ни слова.
     - Капитан Катль, - сказала миссис Мак-Стинджер,  -  если  вы  не  прочь
покончить с враждой и в последний раз увидеть своего друга - моего жениха  -
холостяком, мы рады пригласить вас в часовню. Вот эта леди, - сказала миссис
Мак-Стинджер, поворачиваясь  к  более  неустрашимой  из  двух  особ,  -  моя
подружка, будет счастлива, если вы возьмете  ее  под  свое  покровительство,
капитан Катль.
     Низкорослый джентльмен в цилиндре, который, по-видимому,  был  супругом
другой леди и явно радовался тому,  что  ближний  низведен  до  его  уровня,
отступил и передал леди на попечение капитана Катля. Та немедленно уцепилась
за него и, заявив, что времени  терять  нельзя,  громким  голосом  приказала
шествовать дальше.
     Капитан  даже  вспотел  от  тревоги  за  друга,   к   которой   сначала
примешивалась и тревога за самого себя, ибо им  овладел  безотчетный  страх,
как бы его не женили насильно; но на  помощь  ему  пришло  знание  церковной
службы, и, памятуя о  том,  какие  обязательства  налагает  слово  "да",  он
почитал себя в безопасности, приняв  решение,  в  случае  если  ему  зададут
какой-нибудь вопрос, громко ответить "нет". Под влиянием этой тревоги  он  в
течение некоторого времени не замечал продвижения процессии, в которой и сам
принимал теперь участие, и не внимал речам  своей  прекрасной  спутницы.  Но
когда его волнение немножко улеглось, он узнал от этой леди, что она  вдова,
а ее покойный муж, некий мистер Бокем, служил в таможне; узнал он также, что
она  ближайшая  подруга  миссис  Мак-Стинджер,  которую  считает  образцовой
женщиной; она часто слышала о капитане и полагает, что он теперь раскаялся в
своей прошлой жизни; она  надеялась,  что  мистеру  Бансби  известно,  какое
счастье выпало ему на долю, но опасалась, что мужчины  редко  могут  оценить
такое счастье, пока не утратят его, - и так далее, в том же духе.
     В это время капитан не мог не заметить, что миссис Бокем не сводит глаз
с жениха, и всякий раз, когда они проходили  мимо  какого-нибудь  двора  или
переулка,  казавшегося  удобным  для  бегства,  она  настораживалась,  чтобы
отрезать путь Бансби, если он попытается улизнуть. Другая леди, а  также  ее
супруг, низкорослый джентльмен в цилиндре, в  свою  очередь  были  наготове,
следуя  заранее  намеченному  плану.  И  миссис  Мак-Стинджер  так  охраняла
злополучного моряка, что любая попытка спастись бегством  была  обречена  на
неудачу. Это бросалось в глаза даже прохожим, которые выражали свои  чувства
криками  и  насмешками,  к   чему   страшная   Мак-Стинджер   относилась   с
непоколебимым  равнодушием,  тогда  как  Бансби,   казалось,   находился   в
бессознательном состоянии.
     Капитан много раз пытался вступить в общение  с  философом  хотя  бы  с
помощью односложного восклицания или сигнала, но терпел  неудачу  вследствие
бдительности стража и присущего Бансби свойства не обращать внимания  ни  на
какие знаки. Так дошли они до часовни, чистенького  белого  здания,  недавно
арендованного   преподобным   Мельхиседеком    Хаулером,    который    после
настоятельных просьб согласился отсрочить светопреставление на два года,  но
уведомил своих приверженцев, что тогда-то уж оно непременно настанет.
     Пока преподобный Мельхиседек читал какие-то импровизированные  молитвы,
капитан, улучив минутку, проворчал на ухо жениху:
     - Как поживаете, приятель, как поживаете?
     На это Бансби ответил, совершенно забыв о преподобном Мельхиседеке, что
можно было извинить только отчаянным его положением:
     - Чертовски скверно.
     - Джек Бансби, - прошептал капитан, - вы это делаете  по  доброй  воле?
Мистер Бансби ответил:
     - Нет.
     - Так зачем же вы это  делаете,  приятель?  -  задал  капитан  довольно
естественный вопрос.
     Бансби, по-прежнему глядя с невозмутимой  физиономией  в  беспредельную
даль, не дал никакого ответа.
     - Почему бы не отчалить? - сказал капитан.
     - А! - шепнул Бансби, увидев проблеск надежды.
     - Почему бы не отчалить? - повторил капитан.
     - Что толку? - возразил несчастный мудрец. - Она меня опять поймает.
     - Попытайтесь, -  сказал  капитан.  -  Не  падайте  духом!  Ну!  Момент
удобный. Отчаливайте, Джек Бансби!
     Но вместо того чтобы последовать этому  совету,  Джек  Бансби  горестно
прошептал:
     - Все началось с вашего сундука. И зачем только я вызвался конвоировать
ее тогда вечером в порт?
     - Приятель, - запинаясь, проговорил капитан,  -  я  думал,  что  вы  ее
одолели, а не она - вас. Вас, человека такого ума!
     Мистер Бансби не сказал ни слова и только испустил глухой стон.
     - Живее! - сказал капитан, подталкивая его локтем.  -  Момент  удобный!
Отчаливайте! Я прикрою ваше отступление. Сейчас самое время бежать,  Бансби.
Вы подумайте - свобода! Решайтесь! Раз!
     Бансби не шевельнулся.
     - Бансби, - шепнул капитан, - решайтесь! Два! Бансби и во второй раз не
решился.
     - Бансби, - настаивал капитан, - на карту поставлена ваша свобода. Три!
Теперь или никогда!
     Бансби не  сделал  этого  теперь,  и  не  сделал  никогда,  потому  что
немедленно вслед за этим миссис Мак-Стинджер вышла за него замуж.
     Во время церемонии капитана больше всего устрашил чрезвычайный  интерес
к  совершающемуся  обряду  со  стороны  Джулианы  Мак-Стинджер  и   зловещая
сосредоточенность, с какою это многообещающее дитя,  уже  теперь  являющееся
копией  матери,  наблюдало  за  происходившим.  Капитан  усмотрел   в   этом
беспрерывную цепь ловушек для  мужчин,  простирающуюся  в  бесконечность,  и
целые века угнетения и насилия, на которые обречены моряки. Это  производило
более глубокое впечатление,  чем  непоколебимая  стойкость  миссис  Бокем  и
второй леди, чем  ликование  низкорослого  джентльмена  в  цилиндре  и  даже
суровая непреклонность миссис Мак-Стинджер. Юные Мак-Стинджеры мужского пола
мало что понимали в происходящем и еще меньше им  интересовались;  во  время
церемонии они были заняты преимущественно тем, что старались наступить  друг
другу на ноги, но поведение этих злополучных младенцев служило  лишь  фоном,
на котором во всей своей красе выступала скороспелая женщина, обнаружившаяся
в Джулиане. "Еще годик-другой, - подумал капитан, -  и  поселиться  в  одном
доме с этим ребенком было бы гибелью".
     По окончании церемонии все юные отпрыски набросились на мистера Бансби,
приветствуя его нежным именем отца и выпрашивая полупенсовики.  Когда  волна
горячих чувств схлынула и процессия готова была снова тронуться в  путь,  ее
ненадолго  задержал  неожиданный   припадок,   случившийся   с   Александром
Мак-Стинджером.  По-видимому,  это  милое   дитя   твердо   связывало   свое
представление о часовне с надгробными плитами, если в храм божий  входили  с
иными намерениями, кроме обычной  молитвы,  и  потому  оно  было  совершенно
уверено, что его мать похоронена и потеряна  для  него  навеки.  Потрясенный
этой мыслью, Александр Мак-Стинджер завизжал с  удивительной  силой  и  весь
почернел. Но  как  ни  было  трогательно  такое  доказательство  нежной  его
привязанности к матери, эта замечательная женщина не могла допустить,  чтобы
ее любовь к сыну  выродилась  в  слабость.  Поэтому  после  тщетных  попыток
образумить его встряской, тычками, окриками и другими средствами, она вывела
его на  свежий  воздух  и  испробовала  другой  метод:  участники  свадебной
процессии  услышали  быстро  следовавшие  один  за  другим   резкие   звуки,
напоминавшие аплодисменты, а вслед за этим увидели Александра, сидевшего  на
самой холодной каменной  плите  во  дворе,  очень  разгоряченного  и  громко
плакавшего.
     Процессия, получив  возможность  снова  выстроиться  и  отправиться  на
Бриг-Плейс, где было приготовлено свадебное пиршество, двинулось  обратно  в
прежнем  порядке,  причем  на  долю   Бансби   выпало   немало   насмешливых
поздравлений от прохожих  со  счастливым  браком,  только  что  заключенным.
Капитан следовал до дверей дома. Но его обеспокоило более ласковое обращение
миссис Бокем, которая, освободившись от  обязанностей,  поглощавших  все  ее
внимание (бдительность и настороженность  этих  леди  значительно  ослабели,
после того как Бансби благополучно женился), воспользовалась досугом,  чтобы
проявить интерес к его особе; посему он  покинул  и  процессию  и  пленника,
слабым голосом сославшись на деловое свидание  и  обещая  в  скором  времени
вернуться.
     У капитана были сугубые основания чувствовать себя неловко,  ибо  он  с
раскаянием размышлял  о  том,  что  весьма  способствовал  пленению  Бансби,
разумеется, нимало об этом не помышляя, а  просто  вследствие  беспредельной
своей веры в изобретательность этого философа.
     Капитану и в голову не приходило вернуться к старому  Солю  Джилсу,  не
зайдя предварительно узнать, как здоровье мистера Домби, хотя дом, где лежал
больной, находился за городской чертой,  там,  где  начинались  луга.  Когда
капитан уставал,  он  просил  кого-нибудь  подвезти  его,  и  таким  образом
путешествие прошло весело.
     Шторы были спущены, и в  доме  стояла  такая  тишина,  что  капитан  не
решался постучать. Но,  прислушавшись  у  двери,  он  различил  приглушенные
голоса, тихонько постучал и был впущен мистером Тутсом. Мистер Тутс с  женой
только что приехали  сюда,  побывав  сначала  во  владениях  Мичмана,  чтобы
повидать капитана, и узнав там адрес.
     Но хотя они и  приехали  совсем  недавно,  миссис  Тутс  уже  завладела
младенцем, взяла его на руки и, присев на ступеньку лестницы, обнимала его и
ласкала. Флоренс стояла тут же, наклонившись  к  ней,  и  никто  не  мог  бы
сказать, кого нежнее обнимала и ласкала миссис Тутс - мать или ребенка  -  и
кто к кому относился с большею нежностью: Флоренс к миссис Тутс, или  миссис
Тутс к ней, или они обе к младенцу - столько было здесь любви и волнения.
     - А ваш папаша очень болен,  ненаглядная  моя  мисс  Флой?  -  спросила
Сьюзен.
     - Он очень, очень болен, - ответила Флоренс. - Сьюзен, милая, больше не
называйте меня так, как называли раньше. Но что это значит? -  с  удивлением
спросила она, коснувшись ее платья. - Ваше прежнее платье? Прежняя шляпка  и
локоны, все по-старому?
     Сьюзен залилась слезами и осыпала поцелуями маленькую  ручку,  с  таким
недоумением прикоснувшуюся к ней.
     - Дорогая мисс Домби, -  выступив  вперед,  сказал  мистер  Тутс,  -  я
объясню. Это удивительнейшая женщина. Мало кто может с ней  сравниться!  Она
всегда говорила - говорила еще до нашей свадьбы и повторяет по сей  день,  -
что, когда бы вы ни вернулись, она придет к вам в том  самом  платье,  какое
носила прежде, когда служила у вас, потому что боится - вдруг она  покажется
вам чужой и вы будете меньше любить ее. Я лично восхищаюсь этим  платьем,  -
сказал мистер Тутс. - Я обожаю ее в нем! Дорогая мисс Домби, она опять будет
вашей горничной, няней, всем, чем была раньше. Она совсем не изменилась. Но,
Сьюзен, дорогая моя, - сказал мистер Тутс, который  говорил  с  восторгом  и
глубоким чувством, - я прошу только одного: ты должна помнить советы врача и
не переутомляться!

ГЛАВА LXI

     Она уступает

     Флоренс нуждалась в помощи. Крайне нуждался в помощи ее отец, и  услуги
старой ее приятельницы были неоценимы. Смерть стояла  у  его  изголовья.  От
человека, каким он был раньше, осталась только  тень.  Потрясенный  духом  и
опасно  больной,  он  опустил  измученную   голову   на   подушки   постели,
приготовленной для него руками дочери, и с тех пор ни разу не приподнял ее.
     Флоренс всегда была с ним. Обычно он  ее  узнавал,  но  в  бреду  часто
отодвигал в прошлое то, что  происходило  вокруг.  Иногда  он  говорил  так,
словно его сын только что умер; и хотя, по его уверениям, он ни слова ей  не
сказал о том, как она бодрствовала у маленькой кроватки, однако он это видел
- он это видел. И он прятал лицо в подушку, рыдал  и  протягивал  исхудавшую
руку. Иногда ой спрашивал ее: "Где Флоренс?" - "Я здесь, папа, здесь". -  "Я
не узнаю ее! - восклицал он. - Мы так долго были разлучены, что я  не  узнаю
ее". И тогда его охватывал ужас, пока она не успокаивала его смятения  и  не
вызывала у него слез, которые иной раз с таким трудом старалась осушить.
     По временам он бредил о своих  торговых  операциях,  и  часто  Флоренс,
слушая его, теряла нить  -  иногда  на  несколько  часов.  Он  повторял  тот
знакомый детский вопрос: "Что такое деньги?"  -  и  задумывался,  размышлял,
рассуждал сам с собою более или менее связно, стараясь дать наилучший ответ,
словно этот вопрос был задан ему впервые. Десятки  тысяч  раз  он  задумчиво
повторял название своей прежней фирмы и каждый раз пытался приподнять голову
с подушки. Он принимался  считать  своих  детей:  один...  двое...  и  снова
начинал сначала.
     Но это бывало с ним в бреду. В другие периоды болезни, периоды наиболее
длительные, он  неизменно  думал  о  Флоренс.  Чаще  всего  бывало  так:  он
воскрешал в памяти ту ночь, которую так недавно вспоминал, - ночь, когда она
пришла к нему в комнату, и ему грезилось, будто сердце у него  заныло  и  он
вышел вслед за нею и в поисках  ее  стал  подниматься  по  лестнице.  Затем,
смешивая давно  прошедшее  с  недавними  днями,  он  видел  следы  башмаков,
удивлялся их количеству и начинал их считать, поднимаясь за  Флоренс.  Вдруг
среди них появлялся кровавый след, а  потом  он  замечал  раскрытые  настежь
двери и за ними в  зеркалах  видел  страшные  отражения  обезумевших  людей,
прятавших что-то у себя на груди. Но все время  среди  бесчисленных  следов,
среди кровавых следов он различал следы Флоренс. Все время она была впереди.
Все время, не находя  покоя,  он  шел  за  нею  все  дальше,  считая  следы,
поднимался все выше, словно к вершине величественной башни, до которой нужно
взбираться годы.
     Однажды он осведомился, не послышался ли ему голос Сьюзен.
     Флоренс ответила: "Да, милый папа", - и спросила, не  хочет  ли  он  ее
видеть.
     Он сказал: "Очень хочу". И Сьюзен не без трепета подошла к его кровати.
     Казалось, это  доставило  ему  большое  облегчение.  Он  просил  ее  не
уходить, прощал ей все, что она  когда-то  ему  говорила;  пусть  она  здесь
останется. Теперь у него с Флоренс совсем другие отношения, - сказал он, - и
они очень счастливы. Пусть она посмотрит! Он притянул к себе кроткую головку
и заставил ее опуститься на свою подушку.
     В таком положении он находился в течение многих дней и недель.  Наконец
он стал спокойнее: лежал в постели - жалкая тень человека -  и  говорил  так
тихо, что, только наклонившись к самым его губам, можно было  услышать  его.
Теперь  ему  доставляло  какое-то  удовольствие  лежать  у  открытого  окна,
смотреть на летнее небо и деревья, а  по  вечерам  -  на  заходящее  солнце;
следить за тенями облаков и листвы,  словно  чувствуя  какую-то  симпатию  к
теням. Это было естественно. Для него жизнь и мир были только тенью.
     Теперь он беспокоился о том, что Флоренс утомлена, и часто  преодолевал
свою  слабость,  чтобы  прошептать,  обращаясь  к  дочери:  "Пойди  погуляй,
дорогая, подыши свежим воздухом. Пойди к своему мужу!" Однажды, когда у него
в комнате был Уолтер, он поманил его к себе, попросил нагнуться и, пожав ему
руку, прошептал, что, умирая, он может доверить Уолтеру свою дочь -  он  это
знает.
     Однажды вечером, перед заходом солнца, когда Флоренс с Уолтером  сидели
у него в комнате - он любил видеть их  вместе.  -  Флоренс,  держа  в  руках
своего малютку, потихоньку начала напевать ему ту  старую  песенку,  которую
так часто певала умершему мальчику. Мистер Домби не мог  этого  вынести.  Он
поднял дрожащую руку, умоляя ее перестать, но на следующий день он  попросил
ее спеть эту песню еще раз. И с тех  пор  но  вечерам  часто  повторял  свою
просьбу, и она пела. Он слушал, отвернувшись к стене.
     Как-то раз Флоренс с Сьюзен сидели у окна в его комнате, а между нею  и
бывшей  ее  горничной,  которая  по-прежнему  была  ее  верной   помощницей,
помещалась корзинка с рукоделием. Он задремал. Был чудесный вечер, еще  часа
два  оставалось  до