зал  капитан.  -  Но  вы
оказали бы мне услугу, если бы распрощались сейчас  со  мной.  Мне  кажется,
братец, - он снова пожал ему руку, - вы  чудеснейший  парень  в  мире  после
Уольра, хотя и в другом роде, чем он.
     - Честное слово, капитан Джилс, - отозвался мистер Тутс, предварительно
похлопав капитана по руке, а затем пожав ее вторично,  -  я  в  восторге  от
вашего доброго мнения обо мне. Благодарю вас.
     - Держитесь крепче и не падайте духом, - сказал капитан, поглаживая его
по спине. - Велика беда! На свете много хорошеньких девушек.
     - Не для меня, капитан Джилс, - торжественно ответил мистер Тутс. -  Не
для  меня,  уверяю  вас!  Чувства  мои  по  отношению  к  мисс  Домби  столь
неописуемы, что мое сердце превратилось в  необитаемый  остров,  на  котором
живет она одна. Я худею с каждым днем и горжусь этим. Если бы вы  посмотрели
на мои ноги, когда я снимаю башмаки, вы бы  поняли,  что  такое  любовь  без
взаимности. Мне прописали хинин, но я не принимаю, потому что вовсе не  хочу
укреплять свое здоровье. Да, не хочу. Впрочем, об этом запрещено  упоминать.
До свидания, капитан Джилс!
     Капитан Катль,  сердечно  ответив  на  прощальное  приветствие  мистера
Тутса, запер за ним дверь, покачал головой с  тою  же  странной  жалостью  и
сочувствием, с какими смотрел на него раньше,  и  пошел  наверх  узнать,  не
нуждается ли Флоренс в его услугах.
     Когда капитан поднимался по лестнице,  выражение  его  лица  совершенно
изменилось. Он вытирал глаза платком, он полировал  рукавом  переносицу  так
же, как делал это утром, но выражение его лица резко изменилось. Он  казался
то чрезвычайно счастливым, то печальным, но какая-то  глубокая  серьезность,
разлитая во всех его чертах, была совершенно ему несвойственна и  очень  его
красила, как будто его лицо подверглось некоему очистительному процессу.
     Раза два или три он тихонько постучал своим крючком  в  дверь  Флоренс,
но, не получив никакого ответа, осмелился сначала заглянуть, а потом войти в
комнату; быть может, он отважился на этот последний шаг благодаря тому,  что
был встречен, как старый знакомый, Диогеном, который, растянувшись  на  полу
возле кровати, завилял хвостом и, не потрудившись встать, посмотрел, моргая,
на капитана.
     Она спала тяжелым сном и во сне  стонала.  А  капитан  Катль,  поистине
благоговея перед ее  юностью,  красотой  и  скорбью,  поправил  ей  подушку,
разгладил сбившийся  плащ,  которым  она  была  прикрыта,  плотнее  задернул
занавески, чтобы она хорошенько выспалась, и, на цыпочках выйдя из  комнаты,
стал караулить на лестнице. Все движения  его  и  походка  стали  такими  же
легкими, как у самой Флоренс.
     В этом сложном мире долго еще останется неразрешенным вопрос, что  есть
наилучшее доказательство благости всемогущего - нежные ли пальцы,  созданные
для сочувственного, ласкового прикосновения и для утоления боли и горя,  или
грубая, жесткая рука, рука капитана Катля, которую сердце в один  миг  может
направить и смягчить.
     Флоренс спала на своем ложе, забыв о своей бесприютности и сиротстве, а
капитан Катль сторожил на лестнице. Всхлипывание или особенно  громкий  стон
по временам заставляли его подойти  к  двери,  но  постепенно  сон  ее  стал
спокойнее, и вахта капитана протекала мирно.

ГЛАВА XLIX

     Мичман делает открытие

     Флоренс долго не просыпалась. День  разгорался,  день  угасал,  а  она,
потрясенная телесно и душевно, по-прежнему спала, не сознавая, что лежит  на
чужой кровати, что на улице шум и суета и свет сияет за занавешенным  окном.
Полное забвение того, что произошло  в  родном  доме,  переставшем  для  нее
существовать, не могло быть дано даже  глубоким  сном,  который  был  вызван
крайним утомлением. Какое-то  смутное  и  горестное  воспоминание  об  этом,
тревожно дремлющее, но не засыпающее, вторгалось в ее покой.  Тупая  скорбь,
подобно приглушенному ощущению боли, не покидала ее ни на минуту, и  бледная
ее щека орошалась слезами  чаще,  чем  хотелось  бы  это  видеть  преданному
капитану,  который  время  от  времени  потихоньку   просовывал   голову   в
полуоткрытую дверь.
     Солнце стояло низко на западе и, выглядывая  из-за  красноватой  дымки,
пронизывало лучами бойницы и резные украшения на шпицах  городских  церквей,
словно втыкая в них золотые стрелы. Оно сияло вдали,  пересекая  реку  с  ее
плоскими берегами огненной полосой, и озаряло паруса судов на море,  а  если
смотреть на него с тихих кладбищ, расположенных на холмах  за  городом,  оно
окутывало дали заревом, которое как бы соединяло землю и  небо,  заливая  их
ярким румянцем.  Солнце  стояло  низко  на  западе,  когда  Флоренс,  подняв
отяжелевшие веки, лежала, глядя бессознательно и  безучастно  па  незнакомые
стены и столь же равнодушно прислушиваясь к  уличному  шуму.  Но  вдруг  она
вскочила с постели, удивленно и растерянно осмотрелась  вокруг  и  вспомнила
все.
     - Красавица моя! - сказал капитан, постучав в дверь. - Как дела?
     - Дорогой друг! - воскликнула Флоренс, бросившись ему навстречу. -  Это
вы?
     Капитан так возгордился, услышав этот титул,  и  так  был  восхищен  ее
просиявшим от радости лицом,  когда  она  его  увидела,  что  вместо  ответа
поцеловал крючок, без слов выражая свое удовольствие.
     - Как дела, мой светлый алмаз? - осведомился капитан.
     - Должно быть, я очень долго спала, - сказала Флоренс. - Когда я пришла
сюда? Вчера?
     - Сегодня, сегодня, моя маленькая леди, - ответил капитан.
     - Значит, ночь еще не настала? Сейчас еще день? - спросила Флоренс.
     - Дело идет к вечеру,  моя  красавица,  -  сказал  капитан,  отдергивая
занавеску. - Смотрите!
     Флоренс, опираясь на руку капитана, такая печальная и робкая, и капитан
с его грубоватым лицом и крепкой фигурой, так спокойно  охраняющий  Флоренс,
стояли, не говоря ни слова, в розовом сиянии ясного вечернего неба. Если  бы
капитан облек свои чувства в слова,  он,  быть  может,  прибег  бы  к  очень
странным оборотам речи, но он  понимал  не  хуже,  чем  самый  красноречивый
человек, что этот тихий вечерний час и умиротворенная его  красота  заставят
излиться слезами раненое сердце Флоренс и что лучше  всего  дать  волю  этим
слезам. Итак, не единого слова  не  проронил  капитан  Катль.  Но  когда  он
почувствовал, что она крепче обхватила его руку, когда он почувствовал,  что
голова одинокой девушки ближе склонилась к нему и прильнула  к  его  грубому
синему рукаву, он ласково прижал ее  своей  шершавой  рукой,  понял  все,  и
Флоренс поняла его.
     - Вот и легче стало,  моя  красавица,  -  сказал  капитан.  -  Веселей,
веселей! Я пойду вниз и приготовлю чего-нибудь к обеду. Вы  сами  спуститесь
потом, моя красавица, или же Нэду Катлю вернуться и отнести вас?
     Когда Флоренс  уверила  его,  что  прекрасно  может  сойти  вниз  сама,
капитан,  хотя   и   явно   сомневаясь,   допускается   ли   это   правилами
гостеприимства, позволил ей поступить по собственному желанию  и  немедленно
принялся жарить курицу на огне, пылавшем в камине маленькой  гостиной.  Дабы
лучше справиться со стряпней,  он  снял  фрак,  подвернул  манжеты  и  надел
глянцевитую шляпу - без этого помощника он никогда не приступал ни к  одному
деликатному или трудному делу.
     Освежив наболевшую  голову  и  горящее  лицо  холодной  водой,  которую
капитан заботливо  припас  для  нее,  пока  она  спала,  Флоренс  подошла  к
маленькому зеркальцу, чтобы привести в порядок растрепавшиеся волосы.  Тогда
она увидела - на одну секунду, ибо тотчас отвернулась, что на  груди  у  нее
остался темный след от удара, нанесенного жестокой рукой.
     Когда она увидела этот след, слезы снова брызнули у нее  из  глаз.  Она
стыдилась его,  но  он  не  вызвал  негодования  против  отца.  Бездомная  и
осиротевшая, она простила отцу все: вряд ли думала она о том, что должна его
простить, или о том, что прощает, но она бежала от самой мысли о нем так же,
как  убежала  от  действительности.  И  он  окончательно  ушел  и   перестал
существовать. Не было на свете такого человека.
     Что делать, где жить - об этом Флоренс, бедная, неопытная  девушка,  не
могла еще думать. Она смутно мечтала о том, чтобы где-нибудь, далеко отсюда,
обучать маленьких девочек, сестер, которые ее полюбят, а она, живя под чужим
именем, в свою очередь привяжется к ним; они вырастут у  своего  счастливого
домашнего очага, выйдут замуж, но не  забудут  старой  гувернантки  и,  быть
может, со временем поручат ей воспитание своих дочерей. Она  думала  о  том,
как странно и грустно стать  седовласой  женщиной,  уносящей  свою  тайну  в
могилу, когда Флоренс Домби будет  забыта.  Но  все  это  представлялось  ей
теперь туманным. Она знала только, что нет у нее отца на земле, и много  раз
повторяла это, когда,  оставшись  одна,  обращалась  с  мольбой  к  отцу  на
небесах.
     Ее скудный запас денег состоял из нескольких гиней.  Часть  этих  денег
следовало потратить на покупку белья и платьев, потому что у нее было только
то, что на ней надето. Она была слишком опечалена, чтобы думать о том, скоро
ли ее деньги иссякнут, и по-детски неопытна в житейских делах,  чтобы  из-за
этого чересчур огорчаться, даже если бы других огорчений у нее не было.  Она
постаралась успокоиться и осушить слезы, привести в порядок  мысли,  убедить
себя в том, что события произошли всего только несколько часов назад, - а не
месяцев и недель, как ей казалось, - и, наконец, спустилась  вниз  к  своему
доброму покровителю.
     Капитан очень заботливо накрыл стол скатертью и приготовлял яичный соус
в кастрюльке; при этом он с живейшим интересом поливал жиром  курицу,  в  то
время как эта курица подрумянивалась на вертеле над огнем.  Обложив  Флоренс
подушками - а диван для большего ее удобства был  уже  передвинут  в  теплый
уголок, - капитан продолжал с изумительным мастерством заниматься  стряпней,
приготовил  горячую  подливку  во  второй   кастрюльке,   сварил   несколько
картофелин в третьей, не забывая при этом о  яичном  соусе  в  первой  и  не
переставая поминутно поливать  жиром  и  поворачивать  курицу.  Помимо  этих
забот,  на  капитане  лежала  еще  обязанность  присматривать  за  небольшой
сковородкой, на которой в высшей степени музыкально  шипели  сосиски;  и  не
бывало еще на свете такого сияющего повара, каким казался капитан  в  разгар
этой работы: немыслимо было определить, что блестит  ярче  -  лицо  его  или
глянцевитая шляпа.
     Когда обед был, наконец, готов, капитан Катль сервировал его и подал  с
не меньшей ловкостью, чем состряпал.  Затем  он  нарядился  к  обеду,  иными
словами - снял свою глянцевитую шляпу и надел  фрак.  Покончив  с  этим,  он
придвинул стол к  дивану,  на  котором  сидела  Флоренс,  прочитал  молитву,
отвинтил свой крючок, ввинтил вместо него вилку  и  приступил  к  исполнению
обязанностей хозяина дома.
     - Моя маленькая леди, - сказал капитан, - развеселитесь и  постарайтесь
хорошенько покушать. Держитесь крепче, милочка! Вот крылышко. Вот соус.  Вот
сосиски. И картофель!
     Все это капитан симметрически разложил  на  тарелке  и,  полив  горячей
подливкой, поставил тарелку перед своей дорогой гостьей.
     - Все иллюминаторы задраены наглухо, маленькая леди, - ободряющим тоном
заметил капитан, - и  все  в  полном  порядке.  Постарайтесь  покушать,  моя
красавица. Если бы Уольр был здесь...
     - Ах, если бы он был здесь и заменил мне брата! - воскликнула Флоренс.
     - Полно, полно, красавица! - сказал капитан. - Перестаньте, прошу  вас.
Он был вашим испытанным другом, правда, милочка?
     Флоренс ничего не могла ответить. Она сказала только:
     - Ах, милый, милый Поль! Ах, Уолтер!
     - Даже палубу, по  которой  она  ходила,  почитал  Уольр,  -  прошептал
капитан, глядя на ее поникшую  головку,  -  почитал  не  меньше,  чем  вечно
жаждущий чтит ручьи и источники. Я как сейчас его вижу в тот день, когда его
занесли в судовой журнал Домби, и за обедом он говорил о  ней,  и  лицо  его
сияло, словно только что распустившаяся роза, - если  не  от  росы,  то,  во
всяком случае, от целомудренных чувств. Если бы наш бедный Уольр был  здесь,
моя маленькая леди... или если бы он мог быть здесь... но ведь он утонул, не
так ли?
     Флоренс кивнула головой.
     - Да, да, утонул, -  успокоительно  произнес  капитан.  -  Так  вот,  я
говорил, что, будь он здесь, он бы вас просил и умолял, мое сокровище, чтобы
вы немножко покушали. Итак, крепитесь, моя маленькая леди, как вы  крепились
бы ради Уольра, и держитесь носом против ветра.
     Чтобы  доставить  удовольствие  капитану,  Флоренс  попыталась   съесть
кусочек. Тем временем капитан, который как  будто  совсем  позабыл  о  своем
собственном обеде, положил нож и вилку и придвинул свой стул к дивану.
     - Уольр был молодчина, не правда ли, мое сокровище? -  сказал  капитан,
который в течение некоторого времени молча потирал подбородок и  смотрел  на
нее. - И он был славным парнем, добрым парнем?
     Флоренс со слезами подтвердила это.
     - И он утонул, красавица, не правда ли? - успокоительным  тоном  сказал
капитан.
     И снова Флоренс могла только подтвердить.
     - Он был старше вас, моя маленькая леди,  -  продолжал  капитан,  -  но
сначала вы были словно двое ребятишек, не правда ли?
     Флоренс ответила:
     - Да.
     - А Уольр утонул, - сказал капитан. - Не правда ли?
     Этот многократно повторяемый вопрос  вряд  ли  мог  служить  источником
утешения, но, казалось, он служил таковым для капитана  Катля,  ибо  капитан
задавал его снова и снова. Флоренс, отказавшись от обеда  и  откинувшись  на
спинку дивана, протянула ему руку, чувствуя, что она его  огорчила,  и  всей
душой желая ему угодить после всех его хлопот. Но  он,  удержав  ее  руку  в
своей (которая при этом задрожала) и словно забыв об обеде и об отсутствии у
нее аппетита, время  от  времени  принимался  бормотать  глубокомысленным  и
сочувственным тоном: "Бедный Уольр! Да, да! Утонул. Не правда ли?" И  каждый
раз ждал ее ответа, словно этот вопрос он задавал  только  для  того,  чтобы
услышать ответ Флоренс.
     Курица и сосиски остыли, подливка и яичный  соус  перестоялись,  прежде
чем капитан вспомнил о том, что они  поданы  на  стол,  и  прибег  к  помощи
Диогена, после чего они вдвоем быстро  покончили  с  пиршеством.  Восторг  и
изумление капитана при виде Флоренс, которая как ни в чем  не  бывало  стала
помогать ему убирать со стола, приводить в порядок гостиную и выметать  золу
из очага, - с этими чувствами мог состязаться лишь  пламенный  его  протест,
когда она принялась ему помогать, - постепенно возросли до  таких  пределов,
что он только и мог, сложа  руки,  стоять  и  смотреть  на  нее,  словно  на
какую-то фею, грациозно исполнявшую за него эту  работу:  красный  ободок  у
него на лбу снова воспламенился от неописуемого восхищения.
     Но когда Флоренс, взяв  трубку  с  каминной  полки,  подала  ее  ему  и
попросила закурить, добрый капитан был потрясен ее вниманием до  предела,  и
держал эту трубку с таким видом, словно первый раз в жизни  держит  в  руках
трубку.  Когда   же   Флоренс,   заглянув   в   маленький   буфет,   достала
четырехугольную бутылку и, не дожидаясь его просьбы, приготовила ему  стакан
превосходного грога и поставила подле него, капитан почувствовал себя  столь
возвеличенным, что даже багровый  его  нос  побелел.  Пребывая  в  блаженном
состоянии, он набил трубку, а Флоренс подала ему огня закурить - капитан  не
в силах был возражать или помешать ей -  и,  заняв  прежнее  свое  место  на
диване, посмотрела на него  с  нежной  и  благодарной  улыбкой,  столь  ясно
говорившей, что ее одинокое сердце обратилось к нему так же, как обращено ее
лицо; тогда  дым  от  трубки  забился  капитану  в  горло,  и  заставил  его
раскашляться,  и  попал  капитану  в  глаза,  и  заставил  его  заморгать  и
прослезиться.
     В высшей степени было приятно наблюдать, как капитан  старался  убедить
ее, будто причина, вызвавшая такие последствия, сокрыта в  самой  трубке,  и
как он в поисках этой самой причины заглядывал в чашечку трубки и, не  найдя
ее там, сделал вид, будто выдувает ее из мундштука. Как только  трубка  была
приведена в порядок, он погрузился в  блаженное  состояние,  приличествующее
завзятому  курильщику,  но  глаза  его  были  устремлены  на  Флоренс,  и  с
неописуемо добродушной и сияющей физиономией он время  от  времени  выпускал
облачко дыма,  которое,  вырываясь  из  его  рта,  медленно  развертывалось,
подобно свитку с надписью: "Да, да, бедный Уольр! Утонул,  не  правда  ли?",
после чего он продолжал курить с величайшим благодушием.
     Как ни были они внешне непохожи друг на друга - Флоренс в  расцвете  ее
нежной юности и красоты и  капитан  Катль  с  его  усеянным  шишками  лицом,
грузной, закаленной бурями фигурой и  грубым  голосом,  -  но  что  касается
простодушного незнания жизни, ее трудностей и опасностей, - в этом отношении
они стояли почти на одном уровне. Ребенок не мог бы превзойти капитана Катля
в полном неведении того, что не касается ветров  и  ненастья,  в  наивности,
легковерии и великодушной доверчивости. Вера, надежда и доброта владели всем
его существом. К этим качествам присоединялся какой-то  странный  романтизм,
отнюдь не  питающий  воображения,  но  чуждый  реальности  и  не  тревожимый
размышлениями о житейском благоразумии или  выгодах.  Когда  капитан  сидел,
курил и смотрел на Флоренс,  одному  богу  известно,  какие  рисовались  ему
фантастические картины, в  которых  она  занимала  первое  место.  Не  менее
туманны и расплывчаты, хотя и не столь жизнерадостны, были мысли  Флоренс  о
будущей ее жизни; и подобно тому, так слезы преломляли свет, на который  она
смотрела, так и сквозь новое и тяжкое свое горе она уже видела радугу, слабо
мерцающую в далеком небе. Странствующая принцесса и доброе чудовище из книги
сказок могли бы сидеть так у камелька, и беседа их соответствовала бы мыслям
капитана Катля и бедной Флоренс, - причем  между  ними  было  бы  и  внешнее
сходство.
     Капитана нимало не тревожили затруднения, вызванные пребыванием у  него
Флоренс, или ответственность, с этим  связанная.  Закрыв  ставни  и  заперев
дверь, он совершенно успокоился на этот  счет.  Будь  она  даже  малолетней,
опекаемой Канцлерским судом *, это не имело бы  ни  малейшего  значения  для
капитана Катля. Такого человека, как  он,  меньше  всего  могли  обеспокоить
подобные соображения.
     Итак, капитан преспокойно курил свою трубку; Флоренс  и  он  размышляли
каждый по-своему. Когда трубка была выкурена,  они  напились  чаю,  а  затем
Флоренс попросила проводить ее в какую-нибудь лавку по соседству, где бы она
могла купить самые необходимые вещи. Было уже совсем темно, а потому капитан
дал свое согласие, но сначала выглянул осторожно на улицу, как привык делать
в то время, когда скрывался от миссис  Мак-Стинджер,  и  вооружился  большою
палкой на случай, если непредвиденные обстоятельства заставят его прибегнуть
к оружию.
     Великую гордость испытал капитан Катль,  когда  подал  руку  Флоренс  и
прошел вместе с нею каких-нибудь двести или триста ярдов,  все  время  зорко
посматривая  вокруг  и  привлекая  внимание  прохожих   своею   чрезвычайною
бдительностью и многочисленными мерами предосторожности. По прибытии в лавку
капитан из деликатности счел необходимым удалиться на время, так как Флоренс
предстояло купить принадлежности туалета; но предварительно он  поставил  на
прилавок свою жестяную чайницу и, сообщив молодой леди,  служащей  в  лавке,
что в чайнице находится четырнадцать фунтов два  шиллинга,  попросил  ее,  в
случае если этих денег не хватит на покрытие расходов по обмундированию  его
племянницы - при слове "племянница" он бросил  многозначительный  взгляд  на
Флоренс, сопровождая его пантомимой, исполненной лукавства и таинственности,
- попросил ее окликнуть его,