для
благородных. "Ах! Там, знаете ли, у него будет  свой  собственный  садик,  -
жалобно говорит кухарка, - и весной он может выращивать сладкий горошек".  -
"Совершенно  верно,  -  говорит  мистер  Таулинсон,  -  и  вступит  в  члены
какого-нибудь  братства".  -  "Все  мы  братья",  -  говорит  миссис   Перч,
оторвавшись от стакана. "За исключением  сестер",  -  говорит  мистер  Перч.
"Таково падение великих людей!" -замечает кухарка. "Гордыня всегда  приводит
к падению. Всегда так было и будет", - добавляет горничная.
     Удивительно, какими добродетельными  почитают  они  самих  себя,  когда
делают эти  замечания;  и  какое  христианское  единодушие  они  выказывают,
безропотно перенося обрушившийся удар. Такое превосходное расположение  духа
нарушается  только  один  раз  по  вине  особы,  занимающей  весьма   низкое
положение, - молоденькой судомойки в черных  чулках,  которая  долго  сидит,
разинув рот, и вдруг изрекает: "А  что,  если  не  заплатят  жалованья?"  На
мгновение  все  лишаются  дара  речи;  кухарка  первая  приходит   в   себя,
поворачивается  к  молодой  женщине  и  выражает   пожелание   узнать,   как
осмеливается та оскорблять такими бесчестными подозрениями семью,  чей  хлеб
она ест, и неужели она думает, что человек, у которого осталась хоть крупица
совести, может лишить бедных слуг их жалкого жалования? "Если  у  вас  такие
религиозные убеждения, Мэри Даус, - с жаром говорит кухарка, - я, право,  не
знаю, до чего вы дойдете!"
     И  мистер  Таулинсон  этого  не  знает,  и  никто  этого  не  знает.  А
молоденькая судомойка, которая как будто и сама хорошенько этого  не  знает,
окутана смущением, словно покрывалом.
     Спустя  несколько  дней  начинают  появляться  какие-то  чужие  люди  и
назначать друг другу свидания в столовой, словно  они  живут  в  этом  доме.
Особого внимания заслуживает джентльмен с иудейско-арабским обликом и  очень
массивной цепочкой от часов, который посвистывает  в  гостиной  и,  поджидая
другого  джентльмена,  всегда  носящего  в  кармане  перо   и   чернильницу,
спрашивает мистера Таулинсона (непринужденно  именуя  его  "приятелем"),  не
знает ли он случайно, сколько уплачено  было  за  эти  малиновые  с  золотом
занавески. С  каждым  днем  все  чаще  появляются  эти  гости,  и  все  чаще
назначаются  деловые  свидания  в  гостиной,  и  чудится,  будто  у  каждого
джентльмена имеются в кармане перо и чернила и каждому представляется случай
воспользоваться  ими.  Наконец  распространяется  слух,  будто  аукцион  уже
назначен; появляются еще какие-то люди, с пером и  чернильницей  в  кармане,
командующие отрядом рабочих в кепи, которые немедленно  принимаются  снимать
ковры, двигают мебель и оставляют в холле и на лестнице  бесчисленные  следы
башмаков.
     Компания в подвальном этаже заседает  в  полном  составе  и  устраивает
настоящие пиры, так как делать ей нечего.  Наконец  всех  слуг  призывают  в
комнату миссис Пипчин, и прекрасная  перуанка  обращается  к  ним  с  такими
словами:
     - Ваш хозяин находится в затруднительном  положении,  -  резко  говорит
миссис Пипчин. - Полагаю, вам это известно?
     Мистер  Таулинсон,  выступая  от   лица   всех,   признает,   что   это
обстоятельство им известно.
     - И я не сомневаюсь, все вы уже подыскиваете себе местечко,  -  говорит
миссис Пипчин, качая головой. Пронзительный голос восклицает в заднем ряду:
     - Не больше, чем вы!
     - Вы так думаете, бесстыдница? -  говорит  разгневанная  Пипчин,  глядя
огненным взором поверх голов в передних рядах.
     - Да, миссис Пипчин, я так думаю, - отвечает кухарка, выступая  вперед.
- Ну, а дальше что?
     - А дальше то, что вы можете убираться, куда угодно, -  говорит  миссис
Пипчин. - Чем скорее, тем лучше! И я надеюсь, что больше  никогда  не  увижу
вашей физиономии.
     С этими словами доблестная Пипчин достает холщовый  мешок,  отсчитывает
ее жалование по сегодняшний день, а также за месяц вперед и крепко сжимает в
руке деньги, пока расписка в получении не написана по всем  правилам,  после
чего неохотно разжимает руку.  Эту  операцию  миссис  Пипчин  проделывает  с
каждым из слуг, пока не расплачивается со всеми.
     - А теперь кто хочет уйти, пусть уходит, - говорит миссис Пипчин,  -  а
кто хочет остаться, пусть останется еще на недельку на  прежних  условиях  и
исполняет  свои   обязанности.   Но   эта   дрянь,   кухарка,   -   говорит,
воспламенившись, миссис Пипчин, - пусть убирается немедленно.
     - Она непременно так и сделает! - говорит кухарка. -  Желаю  вам  всего
хорошего, миссис Пипчин, и искренне сожалею о том, что не могу  назвать  ваш
вид привлекательным.
     - Убирайтесь вон! - говорит миссис Пипчин, топая ногой.
     Кухарка выплывает из комнаты благодушно и с достоинством, что  приводит
в крайнее раздражение миссис Пипчин, и вскоре  к  ней  присоединяются  внизу
остальные члены конфедерации.
     Мистер Таулинсон полагает, что прежде всего надлежит немножко закусить,
а за этой закуской ему хотелось бы  сделать  одно  предложение,  которое  он
считает весьма уместным  при  создавшихся  обстоятельствах.  Когда  угощение
подано, за него принимаются с большой охотой, и  мистер  Таулинсон,  излагая
свое предложение, говорит, что кухарка уходит, а если мы не будем верны друг
другу, то и нам никто не будет верен. Мы ведь  долго  жили  в  этом  доме  и
всегда старались сохранять дружеские отношения.  (Тут  кухарка  с  волнением
восклицает: "Слушайте,  слушайте!",  а  миссис  Перч,  которая  снова  здесь
присутствует и сыта по горло, проливает  слезы.)  И  в  настоящее  время  он
считает, что надлежит поступить так: уходит один  -  уходят  все!  Горничная
глубоко  растрогана  этими  благородными  словами  и   горячо   поддерживает
предложение. Кухарка одобряет такое решение, но выражает  надежду,  что  это
делается не в угоду ей, а из чувства долга. Мистер Таулинсон подтверждает  -
да, из чувства долга; и теперь, раз уж его принудили высказать свое  мнение,
он говорит напрямик, что почитает не совсем приличным оставаться в доме, где
предстоит продажа с торгов и всякое такое. Горничная не сомневается в этом и
в подтверждение  своих  слов  рассказывает,  как  сегодня  утром  незнакомый
человек в кепи  хотел  поцеловать  ее  на  лестнице.  Тут  мистер  Таулинсон
срывается со стула с намерением отыскать и "прихлопнуть" обидчика,  но  дамы
удерживают его и умоляют  успокоиться  и  рассудить,  что  гораздо  легче  и
благоразумнее  будет  немедленно  покинуть   дом,   где   происходят   такие
непристойные вещи. Миссис Перч, осветив вопрос с другой стороны,  утверждает
даже, что деликатность по отношению к мистеру  Домби,  сидящему  взаперти  в
своих комнатах, настоятельно  требует  отбыть  немедленно.  "Что  должен  он
почувствовать,  -  говорит  эта  добрая  женщина,  -  если  вдруг   встретит
кого-нибудь из бедных слуг, которых  он  обманул:  мы-то  ведь  считали  его
ужасно   богатым!"   Кухарка   столь   поражена   этим    высоконравственным
соображением, что миссис Перч считает нужным подкрепить его  многочисленными
благочестивыми  аксиомами,  как  оригинальными,  так  и   позаимствованными.
Становится совершенно ясно, что  уйти  должны  все.  Сундуки  уложены,  кэбы
наняты, и вечером того же дня никого из членов этой компании уже нет в доме.
     Дом стоит на длинной скучной улице и не боится  непогоды;  но  он  стал
развалиной, и крысы убегают из него.
     Люди в кепи продолжают передвигать мебель, а джентльмены  с  перьями  и
чернильницами составляют опись имущества, присаживаются  на  такие  предметы
обстановки, на которых никогда не полагалось сидеть, раскладывают бутерброды
с сыром, принесенные из трактира, на таких предметах,  которые  никогда  для
этого не предназначались, и как  будто  испытывают  удовольствие,  заставляя
драгоценные веши служить странным целям. Мебель  расставлена  в  хаотическом
беспорядке. Матрацы и постельное белье появляются в столовой;  стеклянная  и
фарфоровая посуда проникает в оранжерею; парадный обеденный сервиз  разложен
на длинном диване в большой гостиной;  металлические  прутья,  прикреплявшие
ковры на лестнице,  связаны  в  пучки  и  декорируют  мраморные  камины.  И,
наконец, с  балкона  вывешивается  коврик  с  приклеенным  к  нему  печатным
объявлением, и такие же украшения висят по обе стороны парадной двери.
     Затем в течение  целого  дня  по  улице  тянется  вереница  старомодных
двуколок и карет - и толпы оборванных вампиров, евреев и христиан, наводняют
дом, постукивают пальцами по зеркалам, берут нестройные  аккорды  на  рояле,
проводят мокрым указательным пальцем по картинам,  дышат  на  лезвия  лучших
столовых ножей,  бьют  грязными  кулаками  по  подушкам  кресел  и  диванов,
тормошат пуховики, открывают и закрывают все  ящики,  взвешивают  на  ладони
серебряные ложки и вилки, разглядывают каждую ниточку драпировок и  белья  и
хулят все. В доме нет  ни  одного  недоступного  для  них  уголка.  Небритые
субъекты, пожелтевшие от нюхательного табака, рассматривают кухонную плиту с
не меньшим любопытством, чем стенные шкафы в мансарде. Здоровенные  парни  в
потертых шляпах выглядывают из окон  спальни  и  перебрасываются  шутками  с
приятелями на улице. Спокойные, расчетливые люди удаляются  с  каталогами  в
гостиные и огрызками карандаша делают пометки на полях. Два маклера  атакуют
даже пожарную лестницу и с крыши дома обозревают окрестности. Суета и шум не
прекращаются несколько  дней.  Отличная  модная  мебель  и  прочие  предметы
домашнего обихода выставлены для осмотра.
     Затем в самой роскошной гостиной выстраиваются столы, и на великолепных
столах  испанского  красного  дерева,  крытых  французским  лаком,   посреди
бесконечного пространства столов с  изогнутыми  ножками  водружается  пюпитр
аукционера. И толпы оборванных вампиров,  евреев  и  христиан,  незнакомцев,
небритых и пожелтевших  от  нюхательного  табака,  и  здоровенных  парней  в
потертых шляпах собираются вокруг, усаживаются  на  что  попало,  вплоть  до
каминных полок, и начинают набавлять цену. В течение целого дня  в  комнатах
жарко, шумно и пыльно, а над этой пылью, жарой и шумом не прекращают  работы
голова, плечи, голос и молоточек аукционера. Люди в кепи устали и раздражены
возней с вещами, а вещи - сколько их ни выносят - все прибывают и прибывают.
Иногда слышатся шутка и общий хохот. Так продолжается с утра  до  вечера  на
протяжении четырех дней. Отличная модная мебель и прочие предметы  домашнего
обихода продаются с молотка.
     Затем снова подъезжают старомодные двуколки и кареты, а вместе  с  ними
появляются рессорные фургоны и подводы и армия носильщиков  с  веревками.  С
утра до  вечера  люди  в  кепи  возятся  с  отвертками  и  блоками,  гурьбой
спускаются  с  лестницы,  шатаясь  под  тяжестью  ноши,  грузят  целые  горы
испанского красного дерева, лучшего розового дерева и  зеркальных  стекол  в
двуколки, кареты, фургоны и подводы. Все перевозочные средства налицо  -  от
крытого  фургона  до  тачки.  Кроватка  бедного  Поля  уезжает  на  тележке,
запряженной ослом. Чуть ли не целую неделю вывозят отличную модную мебель  и
прочие предметы домашнего обихода.
     Наконец все вывезено. Ничего не осталось  в  доме,  кроме  разбросанных
листов каталога, клочков соломы и сена и целой батареи оловянных  кружек  за
парадной дверью. Люди в ковровых кепи складывают свои  отвертки  и  клещи  в
мешки, взваливают мешки на спину и уходят. Один из джентльменов, вооруженных
пером и чернильницей, осматривает весь дом, в  последний  раз  оказывая  ему
внимание, наклеивает на окна билетики, возвещающие о сдаче внаем прекрасного
особняка, и закрывает ставни. Наконец и он уходит.  Не  остается  никого  из
непрошеных гостей. Дом стал развалиной, и крысы убегают из него.
     Апартаменты миссис Пипчин, а также те запертые на ключ комнаты в нижнем
этаже, где спущены жалюзи, избегли опустошения. Пока длилась эта  процедура,
миссис Пипчин, суровая и неприступная,  оставалась  у  себя  в  комнате,  по
временам появлялась на аукционе, чтобы узнать, сколько дают за вещи, а  один
раз  -  чтобы  предложить  цену  за  намеченное  ею  кресло.  Миссис  Пипчин
предложила  наивысшую  цену  за  это  кресло,  и  она  восседает  на   своей
собственности, когда миссис Чик приходит навестить ее.
     - Как себя чувствует мой брат, миссис Пипчин? - спрашивает миссис Чик.
     - Об этом мне известно не больше, чем черту, - говорит миссис Пипчин. -
Он ни разу не снизошел до разговора со мной. Еду и питье приносят в комнату,
смежную с его помещением, а он выходит и уносит кушанья к себе, когда никого
там нет. Какой толк меня расспрашивать?! Я о нем знаю не больше, чем человек
в жарких странах, который обжег себе рот холодной кашей с изюмом.
     - Боже мой! - кротко восклицает миссис Чик. -  Когда  же  этому  конец?
Миссис Пипчин, если мой брат не сделает усилия, что же с  ним  будет?  Право
же, я полагала, что теперь он знает, каковы бывают последствия, если человек
не делает усилия! Теперь-то он не должен совершить этой роковой ошибки.
     - Какой вздор! - говорит миссис Пипчин, потирая нос. - По моему мнению,
слишком много шуму поднимают из-за этого. Вовсе это не  такой  замечательный
случай! Людям и раньше случалось попадать в беду и поневоле расставаться  со
своей мебелью. Мне это, во всяком случае, выпало на долю!
     -  Мой  брат,  -  глубокомысленно  продолжает  миссис  Чик,   -   такой
удивительный... такой странный человек. Это самый  удивительный  человек  из
всех, кого я знаю. Ну, кто поверит, что, узнав о  замужестве  и  отъезде  из
Англии этой бессердечной дочери - сейчас мне утешительно  вспомнить  о  том,
что я всегда замечала что-то странное в  этом  ребенке,  но  к  моим  словам
никогда не прислушиваются, - кто поверит, говорю я, что он  вдруг  обрушился
на меня! Судя по моему тону, - заявил он,  -  есть  основания  предполагать,
будто она поселилась у меня!! Ах, боже мой! И  кто  поверит,  что,  когда  я
сказала ему: "Поль, быть может, я очень глупа, и несомненно это так и  есть,
но я не могу понять, каким образом ваши дела пришли в такое расстройство?" -
он буквально набросился на меня и запретил навещать его до тех пор, пока  он
сам меня не позовет. Ах, боже мой!
     - Да! - говорит миссис Пипчин. - Жаль, что  ему  не  приходилось  иметь
дело с копями. Они бы испытали его терпение.
     - И чем же это все кончится? - продолжает миссис Чик, никакого внимания
не обращая на замечание миссис Пипчин. - Вот что хотелось бы мне знать!  Что
намерен делать мой брат? Он должен что-то сделать. Не имеет никакого  смысла
сидеть взаперти у себя в комнате. Дело-то к нему не придет.  Да.  Он  должен
сам пойти. В таком случае, почему же он не идет?  Полагаю,  он  знает,  куда
идти, раз он всю жизнь был дельцом. Прекрасно. В таком случае, почему же  не
пойти туда?
     Миссис  Чик,  выковав  эту  цепь  неопровержимых  доводов,  на  минутку
умолкает, чтобы полюбоваться ею.
     - К тому же, -  рассудительно  продолжает  эта  благоразумная  леди,  -
слыхивал ли кто-нибудь о таком упрямстве, об этом  сидении  взаперти,  когда
происходят все эти ужасные и неприятные события?  Можно  подумать,  что  ему
некуда уйти. Конечно, он мог бы переехать к нам. Полагаю, ему известно,  что
у нас он может чувствовать себя как дома? Мистер Чик совсем удручен этим,  и
я сама сказала брату: "Поль, неужели вы думаете, что теперь, когда ваши дела
пришли в расстройство, вы не будете чувствовать себя как дома, живя у нас, у
своих близких родственников? Неужели вы думаете, будто  мы  похожи  на  всех
других светских людей?" Нет, он не трогается с  места,  не  выходит  отсюда.
Боже мой, дом могут сдать внаем! Что он будет делать тогда? Ведь он  уже  не
сможет остаться здесь. Если бы он попытался остаться, началось  бы  дело  об
изъятии собственности и об этом Доу * и так далее, и тогда он должен был  бы
выехать. А в  таком  случае,  почему  не  выехать  сейчас?  И  вот  я  опять
возвращаюсь к тому, что сказала, и задаю вопрос: чем же это все кончится?!
     - Я знаю, чем это кончится, поскольку дело касается  меня,  -  отвечает
миссис Пипчин, - и с меня этого хватит. Я намерена отсюда улетучиться!
     - Что, миссис Пипчин? - переспрашивает миссис Чик.
     - Улетучиться, - резко повторяет миссис Пипчин.
     - Ну что ж, я не могу упрекать вас, миссис Пипчин, - откровенно говорит
миссис Чик.
     - А мне все равно, можете вы или  не  можете,  -  отвечает  язвительная
Пипчин. - Как бы там ни было, а я ухожу. Я не могу здесь  оставаться.  Я  бы
через неделю умерла. Вчера я должна была сама поджарить себе свиную котлету,
а я к этому не привыкла. Мое здоровье пострадает. Кроме того,  у  меня  были
прекрасные связи в Брайтоне, когда  я  оттуда  уехала:  одни  только  родные
маленькой Пэнки платили мне восемьдесят фунтов в год. Таких связей я не могу
терять. Я написала племяннице, и она уже ждет меня.
     - Вы говорили с моим братом? - спрашивает миссис Чик.
     - О да, вам легко спрашивать, говорила ли я с ним!  -  отвечает  миссис
Пипчин. - Как с ним поговорить? Вчера я ему крикнула, что я здесь больше  не
нужна и хотела бы послать за миссис Ричардс.  Он  что-то  проворчал  в  знак
согласия, и я послала за ней. Проворчал!  Будь  он  мистером  Пипчином,  вот
тогда бы у него были основания ворчать! Да! Это выводит меня из терпения.
     Затем  эта  образцовая  женщина,  выкачавшая  столько   силы   духа   и
добродетелей из глубин Перуанских копей,  поднимается  с  приобретенного  ею
кресла, чтобы проводить миссис Чик до двери. До последней  минуты  сетуя  на
удивительный нрав  своего  брата,  миссис  Чик  потихоньку  уходит,  занятая
мыслями о своей собственной проницательности и о своем ясном уме.
     В сумерках мистер Тудль, покончив со служебными обязанностями, является
с Полли и сундуком и, звонко поцеловав Полли, оставляет ее и сундук в  холле
опустевшего   дома;   заброшенный   вид   этого   дома    сильно    понижает
жизнерадостность мистера Тудля.
     - Вот что я тебе скажу, Полли, дорогая моя, - говорит мистер  Тудль,  -
теперь я служу машинистом, зарабатываю хорошо и ни за  что  не  отпустил  бы
тебя скучать здесь, если бы не помнил прежних милостей. Но прежних милостей,
Полли, нельзя забывать. К тому же твое лицо - лучшее лекарство для тех,  кто
попал в беду. Дай же мне поцеловать его еще разок, дорогая  моя.  Знаю,  что
тебе больше всего хочется сделать доброе дело, и  мне  самому  кажется,  что
остаться здесь будет делом и хорошим и справедливым. Спокойной ночи, Полли!
     Тем временем миссис Пипчин маячит тенью в  черных  бомбазиновых  юбках,
черной шляпе и шали, укладывает свое имущество, ставит свое  кресло  (бывшее
любимое кресло мистера Домби, пошедшее за бесценок) поближе к парадной двери
и ждет фургона, который отправляется сегодня вечером в Брайтон  по  частному
делу и должен заехать за ней по частному договору и отвезти ее домой.
     Вскоре фургон подъезжает. В него вносят и  размещают  в  нем  имущество
миссис Пипчин, затем вносят кресло миссис Пипчин, которое ставят  в  удобный
уголок и обкладывают сеном, ибо эта любезная женщина намерена сидеть  в  нем
во время путешествия. Наконец в него вносят  миссис  Пипчин,  и  она  мрачно
опускается в кресло. В жестких  серых  глазах  загораются  змеиные  огоньки,
словно  она  уже  смакует  гренок  с  маслом,  горячие   отбивные   котлеты,
перспективу мучить и усмирять маленьких детей и  есть  поедом  бедную  Бери,
равно как и прочие радости жизни в замке Людоедки.  И  миссис  Пипчин  почти
улыбается, когда фургон трогается в путь; она разглаживает на коленях черные
бомбазиновые юбки и поудобнее усаживается в кресле.
     Дом стал такой развалиной, что все крысы разбежались, и не осталось  ни
одной.
     Но Полли, одинокая в  покинутом  доме,  ибо  ее  одиночества  не  может
рассеять  присутствие  бывшего  хозяина  дома,  скрыв