и вдвоем вошли в комнату.
     - Хэриет, - сказал брат, вводя позднего гостя и говоря тихим голосом, -
это мистер Морфин - джентльмен, все время  служивший  вместе  с  Джеймсом  в
фирме Домби.
     Его сестра отшатнулась,  словно  увидела  привидение.  В  дверях  стоял
неведомый друг с темными волосами, тронутыми сединой,  с  румяным  лицом,  с
широким чистым лбом и карими глазами, - человек, чью  тайну  она  так  долго
скрывала.
     - Джон, - задыхаясь, сказала она, - это тот самый джентльмен, о котором
я тебе говорила сегодня!
     - Этот джентльмен, мисс  Хэриет,  -  входя  в  комнату,  сказал  гость,
ненадолго задержавшийся на пороге,  -  с  великим  облегчением  слышит  ваши
слова. По пути сюда он все время придумывал, какое бы ему дать объяснение, и
ни одно его не удовлетворяло. Мистер Джон, я здесь не совсем чужой  человек.
Вы были очень изумлены, когда увидели меня у своей двери. Кажется, сейчас вы
еще больше изумлены. Ну, что ж, это понятно при данных обстоятельствах. Если
бы мы не были такими рабами привычки, у нас было бы вдвое  меньше  оснований
удивляться.
     Тем временем  он  приветствовал  Хэриет  с  тою  милой  сердечностью  и
уважением, какие она так хорошо запомнила, уселся рядом с  ней,  положил  на
стол свою шляпу и бросил в нее перчатки.
     - Нет ничего удивительного в том, что у меня появилось желание  увидеть
вашу сестру, мистер Джон, - сказал он, - и что я по-своему удовлетворил  это
желание. Что же касается регулярности моих визитов (об этом она, быть может,
осведомила вас), то в этом нет ничего из ряда  вон  выходящего.  Вскоре  они
вошли у меня в привычку, а мы - рабы привычки... рабы привычки!
     Засунув руки в карманы и откинувшись на спинку стула, он  посмотрел  на
брата и сестру, как будто ему занятно было видеть их вместе, и  продолжал  с
каким-то раздражением и в то же время задумчиво:
     - Это та самая привычка, которая питает в иных  из  нас,  способных  на
лучшее, дьявольскую гордыню и упрямство, в других  укрепляет  наклонность  к
подлости, у большинства развивает равнодушие, - привычка,  под  воздействием
которой мы изо  дня  в  день  становимся  все  бесчувственнее  и  тверже,  в
зависимости от того, из какой глины мы вылеплены, подобно статуям, и  мы  не
более, чем статуи, восприимчивы к новым впечатлениям  и  мыслям.  Вы  можете
судить о влиянии этой привычки  на  меня,  Джон.  В  течение  многих  лет  я
принимал некоторое, строго ограниченное, участие в управлении фирмой Домби и
видел, как ваш брат (который оказался негодяем! ваша сестра простит мне, что
я вынужден упомянуть об этом) приобретал все  большее  влияние,  так  что  в
конце концов и фирма и ее глава стали игрушкой в его руках. Я видел, как вы,
не привлекая к себе внимания, работали изо дня в день за своей конторкой;  я
вполне довольствовался тем, что делал свое дело, стараясь не отвлекаться  от
него и предоставляя всему остальному идти  своим  чередом,  словно  огромной
машине, - по привычке, свойственной также и мне,  -  я  не  задавал  никаких
вопросов и считал все это непреложным и правильным. Неизменно наступали  мои
вечера по средам, неизменно разыгрывались наши квартеты, моя виолончель была
настроена, и в моем мире все было в порядке - или более или менее в порядке,
- а если что-нибудь и было неладно, меня это не касалось.
     - Могу ответить вам, что за все это время никто  не  пользовался  таким
уважением и любовью в нашей фирме, как вы, сэр, - сказал Джон Каркер.
     - Вздор! - возразил тот. - Должно быть, потому, что я человек  довольно
добродушный и покладистый; таков я по  привычке.  Заведующему  это  было  по
вкусу; человеку, которым он управлял, это было по вкусу, - больше всего  это
было по вкусу мне. Я исполнял свои обязанности, не заискивал ни перед кем из
них  и  рад  был  занимать  место,  на  котором  от  меня   не   требовалось
подхалимства. Таким остался бы я и по сие время, если бы в моей комнате были
толстые стены. Вы можете подтвердить  при  вашей  сестре,  что  моя  комната
отделена от комнаты заведующего тонкой перегородкой.
     - Это смежные комнаты; может быть, первоначально это была одна комната.
И  они  отделены  одна  от  другой,  как  говорит  мистер   Морфин,   тонкой
перегородкой, -  сказал  ее  брат,  снова  обернувшись  к  нему  в  ожидании
дальнейших объяснений.
     - Я насвистывал, напевал, исполнил от начала до конца всю  бетховенскую
сонату си-бемоль, желая дать ему понять, что у меня все слышно, -  продолжал
мистер Морфин, - но он никогда не обращал на  меня  внимания.  Конечно,  мне
редко случалось слышать приватные разговоры. Но если я находился в то  время
в комнате и поневоле должен был что-то услышать, я выходил. Один раз,  Джон,
я вышел, когда вели беседу два брата, в которой участвовал сначала и молодой
Уолтер Гэй. Но прежде чем выйти из комнаты, я успел кое-что  услышать.  Быть
может, вы помните этот случай и сообщите сестре, о чем шла речь.
     - Хэриет, - тихо сказал ей брат,  -  речь  шла  о  прошлом  и  о  нашем
положении в фирме.
     - Предмет беседы  не  представлял  для  меня  ничего  нового,  но  этот
разговор открыл мне новую точку зрения. Он поколебал мою привычку - привычку
девяти десятых населения земного шара - считать, что все вокруг меня обстоит
благополучно, потому что я с этим окружающим освоился, и он же побудил  меня
припомнить историю двух братьев и задуматься над ней. Едва ли  не  в  первый
раз в жизни я задал себе такой вопрос: какими  покажутся  нам  вещи,  сейчас
такие привычные и естественные, когда мы  посмотрим  на  них  с  этой  новой
точки, к которой рано или поздно все мы неизбежно должны прийти? После  того
утра  я  стал,  можно  сказать,  менее  добродушным,  менее  покладистым   и
снисходительным.
     Он помолчал, барабаня пальцами по столу, затем  быстро  заговорил,  как
будто торопился закончить свою исповедь:
     - Прежде чем я принял какое-либо решение, прежде чем я  мог  что-нибудь
предпринять, между теми же двумя братьями произошел второй разговор,  причем
было упомянуто имя их сестры. Без малейших угрызений совести я позволил себе
услышать обрывки этого разговора. Я считал, что имею на это право.  Затем  я
пришел сюда, чтобы собственными глазами  увидеть  сестру.  В  первый  раз  я
остановился у калитки под предлогом, будто хочу разузнать  кое-что  о  ваших
бедных соседях; но я уклонился в сторону от намеченной  линии,  и,  кажется,
мисс Хэриет отнеслась ко мне с недоверием.  Явившись  вторично,  я  попросил
разрешения войти в дом, вошел и сказал то, что хотел  сказать.  Ваша  сестра
объяснила мне причины - я их не посмел оспаривать, - почему она отказывается
принять  помощь  от  меня.  Но  между  нами  установилось  общение,  которое
поддерживалось регулярно вплоть до последнего времени,  когда  мне  пришлось
нарушить его, так как я должен был заняться важными делами.
     - А я-то, ежедневно встречаясь с вами, даже и не подозревал ни  о  чем,
сэр! - сказал Джон Каркер. - Если бы Хэриет могла угадать ваше имя...
     - По правде сказать, Джон, - перебил гость,  -  я  скрыл  его  по  двум
причинам. Не знаю, достаточно ли было бы одной  первой:  человек  не  вправе
принимать благодарность за добрые намерения, и я решил не  открывать  своего
имени, пока мне не удастся оказать вам какую-нибудь реальную услугу.  Вторая
причина заключалась в том, что у меня всегда мелькала надежда, не  смягчится
ли ваш брат по отношению к вам обоим.  А  если  бы  такой  подозрительный  и
настороженный человек обнаружил мое дружеское к вам расположение, это  могло
послужить роковым поводом для нового разрыва. Я  решил,  рискуя  навлечь  на
себя его неудовольствие - но это не имело бы для меня никакого  значения,  -
дождаться удобного случая и ходатайствовать о вас перед главой фирмы;  но  в
результате  таких  событий,  как  смерть,  помолвка,  свадьба   и   семейные
неурядицы, у нас в течение долгого, долгого времени единственным начальником
был ваш брат. А лучше было бы нам иметь вместо него сухой  пень,  -  добавил
гость, понизив голос.
     Казалось, он сознавал, что эти слова  вырвались  у  него  невольно,  и,
протянув одну руку брату, а другую сестре, продолжал:
     - Теперь я сказал все, что хотел сказать, и даже  больше.  Надеюсь,  вы
понимаете и верите, что самого главного не скажешь словами.  Настало  время,
Джон, - хотя настало оно благодаря весьма прискорбному происшествию, - когда
я могу оказать вам помощь, не мешая  тому  делу  искупления,  какое  длилось
столько лет, ибо сейчас вы освобождены от него не по  своей  воле.  Час  уже
поздний, больше я не прибавлю ни слова. Вы, Джон, будете хранить  доверенное
вам сокровище, не нуждаясь в моих советах или напоминаниях.
     С этими словами он встал, собираясь уйти.
     - Ну, Джон, идите вперед со свечой, - добродушно прибавил он,  -  и  не
говорите того, что вам хочется сказать. - Джон Каркер был глубоко растроган,
и он охотно излил бы свои чувства, будь у него  эта  возможность.  -  А  мне
позвольте потолковать  с  вашей  сестрой.  Хотя  при  данных  условиях  ваше
присутствие кажется вполне естественным, но  нам  уже  случалось  беседовать
наедине, в этой самой комнате.
     Проводив его взглядом, он ласково повернулся к Хэриет и, понизив голос,
заговорил изменившимся и более серьезным тоном:
     - Вы хотите задать мне  вопрос  о  человеке,  чьей  сестрой  вы  имеете
несчастье быть.
     - Я боюсь спрашивать, - сказала Хэриет.
     - Вы несколько раз посмотрели на меня так пристально, что,  кажется,  я
угадал ваш вопрос, - возразил гость. - Похитил ли он деньги? Не так ли?
     - Да.
     - Нет, не похитил.
     - Слава богу! - воскликнула Хэриет. - Я счастлива за Джона.
     - Но он всячески злоупотреблял оказываемым ему  доверием,  -  продолжал
мистер Морфин, - он совершал сделки чаще  ради  собственной  выгоды,  чем  в
интересах  фирмы,  чьим  представителем  являлся;  он   втягивал   фирму   в
чрезвычайно рискованные операции,  часто  приносившие  огромные  убытки;  он
всегда потакал тщеславию и честолюбию своего хозяина, тогда как  его  долгом
было сдерживать их  и  объяснять  -  он  мог  бы  это  сделать,  -  к  каким
результатам они приводят. Все это, вероятно,  не  удивит  вас  теперь.  Были
затеяны предприятия с целью раздуть репутацию и кредитоспособность  фирмы  и
показать ее превосходство  лад  другими  торговыми  домами,  и  нужно  иметь
трезвый ум,  чтобы  предвидеть  возможность  пагубных  последствий,  которая
становится вероятностью, если в  делах  происходит  хотя  бы  незначительная
перемена к худшему. Проводя многочисленные  операции  чуть  ли  не  во  всех
частях света - в этом огромном лабиринте он один знал все входы и выходы,  -
он имел возможность (и, по-видимому, воспользовался ею)  скрывать  подлинные
результаты операций и подменять факты сметами  и  общими  рассуждениями.  Но
последнее время... вы следите за тем, что я говорю, мисс Хэриет?
     -  Да,  да!  -  ответила  она,  повернув  к  нему  испуганное  лицо.  -
Пожалуйста, скажите мне сразу самое худшее.
     - Последнее время  он,  по-видимому,  посвятил  все  силы  тому,  чтобы
сделать совершенно ясными и понятными результаты  этих  операций,  и  теперь
справка в книгах дает возможность с  удивительной  легкостью  разобраться  в
них, при всем их  количестве  и  разнообразии.  Как  будто  он  решил  сразу
показать своему хозяину, к  чему  приводит  страсть,  которой  тот  одержим.
Бесспорно то, что он все время гнусно потакал этой страсти  и  отвратительно
льстил ей. В этом и заключается главное его преступление перед фирмой.
     - Еще одно слово, прежде чем мы расстанемся,  дорогой  сэр,  -  сказала
Хэриет. - Есть ли опасность?
     - Какая опасность? - замявшись, спросил он.
     - Опасность, угрожающая кредиту фирмы.
     - Я могу ответить вам откровенно и с полным доверием? - спросил  мистер
Морфин, всматриваясь в ее лицо.
     - О да, можете!
     - Верю, что могу. Опасность, угрожающая кредиту  фирмы?  Нет.  Никакой.
Могут  возникнуть  затруднения,  более  или  менее  серьезные,  но   никакой
опасности нет, разве что... да, разве только глава фирмы,  не  желая  сузить
круг операций и решительно отказываясь верить, что положение фирмы не таково
или может стать не таким, каким  он  всегда  его  представлял,  заставит  ее
перенапрягать свои силы. Тогда она зашатается.
     - Но нет никаких оснований ожидать этого? - спросила Хэриет.
     - Между нами не будет недомолвок, - ответил он, пожимая ей  руку.  -  К
мистеру Домби нельзя подступиться. Он надменен, безрассуден и неукротим.  Но
сейчас он охвачен необычайным смятением и возбуждением,  а  такое  состояние
может пройти. Теперь вы знаете все, как плохое, так и  хорошее.  На  сегодня
довольно, спокойной ночи!
     С этими словами он поцеловал ей руку и, выйдя туда, где его поджидал ее
брат, добродушно отодвинул его в сторону, когда тот попытался заговорить,  и
сказал ему, что теперь они будут видеться часто, и он может, если  пожелает,
высказаться в другое время, а сейчас уже поздно. Затем он быстро ушел, чтобы
не слышать слов благодарности.
     Почти до рассвета брат и сестра беседовали, сидя у камина; они лишились
сна, увидев новый мир, приоткрывшийся перед ними, и чувствовали себя, словно
двое потерпевших кораблекрушение, выброшенных много лет назад  на  пустынный
берег, к которому приближается, наконец, корабль, когда они уже  примирились
со своим положением и перестали мечтать об иных краях.  Мешали  им  спать  и
совсем иные, тревожные мысли. Мрак, из которого  вырвался  этот  луч  света,
сгущался вокруг, и тень их преступного брата витала в доме, где  никогда  не
ступала его нога.
     Нельзя было ее изгнать, и она не исчезла перед лучами солнца.  На  утро
она была здесь; и в полдень; и вечером.  Особенно  мрачная  и  отчетливая  -
вечером, о чем мы сейчас расскажем.
     Джон Каркер ушел с рекомендательным письмом, полученным от их друга,  а
Хэриет осталась одна в доме. Она  провела  в  одиночестве  несколько  часов.
Хмурый,  мрачный  вечер  и   сгущавшиеся   сумерки   благоприятствовали   ее
угнетенному  состоянию.  Мысль  о  брате,  которого  она  давно  не  видела,
преследовала ее, принимая чудовищные формы. Он умер,  умирал,  призывал  ее,
смотрел на нее, грозно хмурил брови.  Картины,  мерещившиеся  ей,  были  так
навязчивы и ярки, что  в  спустившихся  сумерках  она  не  решалась  поднять
голову, посмотреть  в  темный  угол;  она  боялась,  что  призрак,  плод  ее
воспаленной  фантазии,  притаился  там,  чтобы  испугать  ее.  Один  раз  ей
почудилось, будто он прячется в соседней комнате, и хотя  она  знала,  какая
это нелепая мысль, и нисколько этому не верила, однако заставила себя  пойти
туда для собственного успокоения. Но это ни к чему не  привело.  Как  только
она вышла из комнаты, туда вернулись  страшные  призраки,  и  она  не  могла
избавиться от смутных опасений, словно это были каменные  великаны,  глубоко
ушедшие в землю.
     Почти совсем стемнело, и она сидела у окна,  подперев  голову  рукою  и
опустив глаза, как вдруг в комнате стало еще темнее; она  подняла  голову  и
невольно вскрикнула. К самому стеклу прильнуло  чье-то  бледное,  испуганное
лицо; сначала глаза блуждали, словно искали чего-то, потом  остановились  на
Хэриет и вспыхнули.
     - Впустите меня! Впустите!  Я  должна  поговорить  с  вами!  -  И  рука
застучала в стекло.
     Она сразу узнала женщину с длинными темными волосами, которую  когда-то
в дождливый  вечер  обогрела,  накормила  и  приютила.  Со  страхом,  вполне
понятным, вспоминая о ее безумных поступках, Хэриет  попятилась  от  окна  и
стояла в нерешительности, охваченная тревогой.
     - Впустите меня! Дайте мне поговорить с вами. Я вам благодарна... да...
я успокоилась... смирилась... все, что вы хотите. Но дайте мне поговорить  с
вами!
     Эта страстная просьба, возбужденное лицо,  дрожащие  руки,  поднятые  с
мольбой, какая-то тревога и ужас, звучавшие в голосе и имевшие что-то  общее
с душевным состоянием самой Хэриет, заставили ее решиться. Она  поспешила  к
двери и открыла ее.
     - Можно мне войти или лучше говорить здесь? - спросила женщина, схватив
ее за руку.
     - Что вам нужно? Что вы хотите сказать?
     - Немного, но дайте мне высказаться, иначе я никогда  этого  не  скажу.
Меня и сейчас тянет убежать. Словно какие-то руки стараются оттащить меня от
этой двери. Дайте мне войти, если вы можете на этот раз мне поверить.
     Ее энергия снова одержала верх, и они прошли в освещенную огнем  камина
маленькую кухню, где уже раньше случилось ей  сидеть,  закусывать  и  сушить
платье.
     - Сядьте здесь, - сказала Элис, опустившись на колени перед Хэриет, - и
посмотрите на меня. Вы меня помните?
     - Помню.
     - Помните, я вам сказала, кем я была и откуда я пришла, в лохмотьях,  с
окровавленными ногами, под яростным ветром и дождем, хлеставшим в лицо?
     - Да.
     - Вы помните, как я вернулась в ту ночь, швырнула в грязь ваши деньги и
прокляла вас и весь ваш род? Теперь вы меня видите здесь на коленях. Разве я
говорю сейчас с меньшим жаром, чем тогда?
     - Если вы просите прощения... - кротко начала Хэриет.
     - Нет, не прощения! - перебила та, и гордым, почти надменным  стало  ее
лицо. - Я прошу, чтобы вы мне поверили.  А  теперь  судите,  достойна  ли  я
доверия - такая, какой я была и какая я сейчас.
     Не поднимаясь с колен и глядя на огонь - огонь освещал  ее  загубленную
красоту, ее растрепанные черные волосы (одну длинную прядь  она  перебросила
через плечо, обвила вокруг руки и во время разговора рассеянно дергала ее  и
кусала), - она продолжала:
     - Когда я была  молода  и  красива  и  когда  вот  эти  волосы,  -  она
презрительно дернула прядь, которую держала в руке, - бережно расчесывали  и
не могли налюбоваться ими, моя мать, которая мало думала  обо  мне,  пока  я
была ребенком, обратила внимание на мою красоту, привязалась ко  мне,  стала
гордиться мною. Она была скупа и бедна и задумала извлечь из меня выгоду. Ни
одна знатная леди никогда не смотрела так на свою дочь, в этом я уверена,  и
никогда так не поступала, а это значит, что только среди таких бедняков, как
мы, можно встретить мать, дурно воспитывающую своих дочерей, и увидеть  зло,
отсюда вытекающее.
     Она глядела на огонь, словно забыв на мгновение, что кто-то ее слушает,
и, туго обвивая вокруг руки длинную прядь волос, продолжала, как во сне:
     - Незачем говорить, к чему это привело. Среди таких,  как  мы,  это  не
приводит к несчастным бракам, но к несчастью и гибели.  Несчастье  и  гибель
настигли меня... настигли.
     Быстро переведя мрачный взгляд с огня на лицо Хэриет, она сказала:
     - Я зря теряю время, а оно дорого. Однако, если бы я обо всем  этом  не
передумала, не было бы меня сейчас здесь. Да, несчастье  и  гибель  настигли
меня!  Из  меня  сделали  недолговечную  игрушку  и  отшвырнули  с   большей
жестокостью и небрежностью, чем отшвыривают игрушки.  Как  вы  думаете,  чья
рука это сделала?
     - Почему вы задаете мне такой вопрос? - спросила Хэриет.
     - А почему вы дрожите? - возразила Элис, зорко всматриваясь в нее. - Он
превратил  меня  в  дьявола.  Я  падала  все  ниже  и  ниже,  несчастная   и
загубленная. Я была замешана в деле о грабеже, и только своей доли добычи не
получила. Меня поймали и судили, а у меня  не  было  ни  единого  друга,  ни
единого пенни! Хотя я была совсем  молоденькой,  я  предпочла  бы  пойти  на
смерть, лишь бы не просить, чтобы он замолвил словечко, если его слово могло
бы меня спасти. Да! Предпочла бы любую смерть, какую только можно придумать!
Но моя мать, как всегда алчная, послала к нему от  моего  имени,  рассказала
ему всю правду обо мне и смиренно выпрашивала последнюю маленькую подачку  -
несколько фунтов, меньше, чем у меня пальцев на руке. Как  вы  думаете,  кто
был тот человек, который отвернулся от меня, попавшей в бе