и похлопать его по  плечу  рукояткой
хлыста, - помни, что о моих делах ты не должен говорить никому, кроме меня.
     - Никому на свете, сэр, - ответил Роб, покачивая головой.
     - Ни здесь, - сказал мистер Каркер, указывая на дом, откуда они  только
что вышли, - ни где бы то ни было. Я проверю, можешь ли ты быть преданным  и
благодарным. Я тебя испытаю!
     Оскал зубов и движение головы помогли ему вложить в эти слова не только
обещание, но и угрозу, после чего он отвернулся  от  Роба,  чьи  глаза  были
прикованы к нему, словно он приворожил и душу и тело мальчика, и тронулся  в
путь. Но, отъехав на небольшое расстояние и снова убедившись, что его верный
паж, подпоясанный так же, как и  раньше,  по-прежнему  его  сопровождает  на
потеху многочисленным прохожим, он остановил лошадь и приказал ему убираться
восвояси. С целью убедиться в повиновении мальчика, он повернулся в седле  и
следил,  как  тот  удаляется.  Любопытно,  что  даже  сейчас  Роб   не   мог
окончательно  отвести  глаз  от  патрона  и,  поминутно  оглядываясь,  чтобы
посмотреть ему вслед, выносил бесконечные толчки и  пинки  от  прохожих,  но
относился к ним, одержимый одной великой мыслью, совершенно равнодушно.
     Мистер Каркер-заведующий  ехал  шагом  с  беззаботным  видом  человека,
который удовлетворительно покончил со всеми делами этого дня  и  перестал  о
них думать. Благодушный  и  приветливый  в  высшей  степени,  мистер  Каркер
проезжал по улицам и тихонько напевал песенку. Он как будто мурлыкал: он был
чрезвычайно доволен.
     И вдобавок мистер Каркер, так сказать, нежился мысленно у камина. Уютно
свернувшись  клубочком  у  чьих-то  ног,  он  готов  был   сделать   прыжок,
растерзать, рвануть или  погладить  бархатной  лапкой  -  в  зависимости  от
собственного желания и обстоятельств. Нет ли какой-нибудь птички  в  клетке,
которая требует его внимания?
     "Очень молодая леди! - думал мистер Каркер-заведующий, напевая песенку.
- Да! Когда я в  последний  раз  ее  видел,  она  была  маленькой  девочкой.
Припоминаю, что у нее темные глаза и темные волосы и милое лицо, очень милое
лицо! Пожалуй, она хорошенькая".
     Еще более приветливый и любезный, напевая  песенку,  так  что  все  его
многочисленные зубы вибрировали ей в тон,  мистер  Каркер  прокладывал  себе
дорогу и, наконец, свернул в темную улицу, где находился дом мистера  Домби.
Он так был занят, оплетая сетями милые лица и обволакивая их  паутиной,  что
вряд ли думал о том, куда приехал, пока  не  окинул  взглядом  холодный  ряд
высоких домов и не остановил поспешно лошадь в нескольких ярдах от двери. Но
дабы объяснить, почему мистер Каркер поспешно остановил лошадь и на  что  он
взирал с немалым удивлением, необходимо слегка уклониться в сторону.
     Мистер Тутс, освободившись от  ига  Блимберов  и  вступив  во  владение
частью своего мирского богатства, "которую, -  как  имел  он  обыкновение  в
течение последнего своего полугодового искуса сообщать мистеру Фидеру каждый
вечер, словно новое открытие, - которую  душеприказчики  не  смогли  у  него
отнять", принялся с великим усердием  изучать  науку  жизни.  Воодушевленный
благородным стремлением сделать блестящую и  славную  карьеру,  мистер  Тутс
меблировал прекрасную квартиру, устроил в ней спортивный уголок,  украшенный
изображениями призовых  лошадей,  которыми  он  вовсе  не  интересовался,  и
диваном,  который  производил  на  него  удручающее  впечатление.   В   этом
очаровательном  убежище  мистер  Тутс  посвятил  себя  изящным   искусствам,
возвышающим  и  облагораживающим  жизнь;   главным   его   наставником   был
примечательный субъект, по прозванию Бойцовый Петух,  о  коем  всегда  можно
было услышать в таверне "Черный барсук" и  который  в  самую  жаркую  погоду
ходил в мохнатом белом пальто и три раза  в  неделю  колотил  мистера  Тутса
кулаками по голове, получая скромное вознаграждение - десять шиллингов шесть
пенсов за визит.
     Бойцовый  Петух  -  настоящий  Аполлон  в  Пантеоне  мистера  Тутса   -
представил  ему  маркера,  обучавшего  игре  на  бильярде,   лейб-гвардейца,
обучавшего  фехтованью,  содержателя  конюшен,  обучавшего  верховой   езде,
корнуэльского джентльмена, постигшего все тайны гимнастики, и еще  двух-трех
друзей, не менее сведущих в  изящных  искусствах.  Под  их  покровительством
мистер Тутс не мог не делать быстрых  успехов,  и  под  их  руководством  он
принялся за работу.
     Но как бы это ни случилось, однако случилось так, что  эти  джентльмены
еще не утратили блеска новизны, а мистер Тутс, сам  не  ведая  причины,  уже
почувствовал смущение и беспокойство. Зерно его было с шелухой, которую даже
Бойцовые Петухи не могли выклевать; мрачных великанов,  вторгавшихся  в  его
досуг, даже Бойцовые Петухи не могли сбить с ног. Казалось, ничто не  влияло
так благотворно на мистера Тутса, как беспрестанное посещение  дома  мистера
Домби, где он оставлял свои визитные карточки. Ни  один  сборщик  налогов  в
британских владениях - этой обширной  территории,  где  никогда  не  заходит
солнце и где сборщик налогов никогда не ложится спать * - не наносил визитов
с большей регулярностью и настойчивостью, чем мистер Тутс.
     Мистер Тутс никогда не поднимался наверх и всегда выполнял одну и ту же
церемонию в дверях холла, разряженный специально для этой цели.
     - О, с  добрым  утром!  -  такова  была  первая  фраза  мистера  Тутса,
обращенная к слуге. - Для мистера Домби,  -  была  следующая  фраза  мистера
Тутса, и он протягивал визитную карточку. - Для мисс Домби, - была следующая
его фраза, и он протягивал вторую карточку.
     Затем мистер Тутс поворачивался, как бы собираясь уйти,  но  слуга  уже
знал его и знал, что он не уйдет...
     - Прошу прощения, - говорил мистер  Тутс,  как  бы  внезапно  осененный
одной мыслью. - Дома ли молодая особа?
     Слуга полагал, что дома, но не был  в  этом  уверен.  Затем  он  дергал
колокольчик, звонивший в верхнем этаже, смотрел на лестницу и говорил:
     - Да, она дома и спускается сюда.
     Затем появлялась мисс Нипер, а слуга удалялся.
     - О! Как ваше здоровье? - говорил мистер Тутс, хихикая и краснея.
     Сьюзен благодарила его и отвечала, что здорова.
     - Как поживает Диоген? - гласил следующий вопрос мистера Тутса.
     Право же, прекрасно. С каждым днем мисс Флоренс  привязывается  к  нему
все сильнее. Мистер Тутс неизбежно  начинал  хихикать,  словно  откупоривали
бутылку, наполненную шипучим напитком.
     - Мисс Флоренс здорова, сэр, - добавляла Сьюзен.
     - О, это не имеет никакого значения, благодарю вас!  -  был  неизменный
ответ мистера Тутса; и, произнеся эти слова, он всегда спешил удалиться.
     Несомненно, у мистера  Тутса  была  на  уме  какая-то  туманная  мысль,
побуждавшая его заключить, что, если удастся ему со временем  получить  руку
Флоренс, он познает блаженство и счастье. Несомненно, мистер Тутс какими  то
окольными путями пришел к этому выводу и на нем остановился. Сердце его было
ранено; он был потрясен, он был влюблен. Как-то вечером он сделал  отчаянную
попытку и просидел всю ночь,  сочиняя  акростих  в  честь  Флоренс,  каковой
замысел растрогал его до слез. Но он так и не продвинулся дальше слов  "Фиал
моей души", - тут его покинуло вдохновение, в порыве коего он предварительно
написал начальные буквы остальных шести строк.
     Измыслив этот хитроумный и ловкий прием - ежедневно  оставлять  мистеру
Домби визитную карточку, - мозг  мистера  Тутса  больше  ничего  не  изобрел
касательно   предмета,   пленившего   его   чувства.   Но   глубокомысленные
размышления, наконец, убедили мистера Тутса в том,  что  весьма  существенно
было бы снискать расположение мисс Сьюзен Нипер,  а  затем  намекнуть  ей  о
своем душевном состоянии.
     Легкое и шутливое ухаживание за этой леди, казалось, было тем способом,
к которому следовало  прибегнуть  в  этой  начальной  стадии  романа,  чтобы
привлечь ее на  свою  сторону.  Будучи  не  в  силах  принять  окончательное
решение, он посоветовался с Бойцовым Петухом, не посвящая сего джентльмена в
свою тайну, но лишь уведомив его, что некий друг  из  Йоркшира  написал  ему
(мистеру Тутсу), спрашивая  его  мнения  об  этом  вопросе.  Бойцовый  Петух
ответил, что его мнение всегда было таково - "Ступай и побеждай",  и  далее:
"Когда противник перед тобой, а времени у тебя в обрез, ступай и  действуй",
после чего мистер Тутс принял эти  слова  за  иносказательное  подтверждение
своей собственной точки зрения и героически решил  поцеловать  на  следующий
день мисс Нипер.
     Итак, на следующий день мистер Тутс,  надев  чудеснейшие  произведения,
созданные Берджесом и Ко, отправился с этой целью к дому мистера  Домби.  Но
когда он приблизился к месту действия, мужество  ему  изменило,  и  хотя  он
подошел к двери в три часа пополудни, было уже шесть, когда  он  постучал  в
дверь.
     Все шло, как всегда, вплоть до того момента, когда Сьюзен сказала,  что
ее молодая хозяйка здорова, а мистер Тутс сказал, что это не имеет  никакого
значения. К ее изумлению, мистер Тутс вместо того чтобы вылететь после  этих
слов, как ракета, замялся и захихикал.
     - Быть может, вам угодно подняться наверх, сэр? - спросила Сьюзен.
     - Ну, что ж, пожалуй, я войду! - сказал мистер Тутс.
     Но вместо того чтобы подняться наверх, дерзкий  Тутс,  когда  дверь  на
улицу была закрыта, неуклюже рванулся  к  Сьюзен  и,  обняв  это  прелестное
создание, поцеловал ее в щеку.
     - Проваливайте! - крикнула Сьюзен. - Не то я вам глаза выцарапаю!
     - Еще разок! - сказал мистер Тутс.
     - Убирайтесь отсюда! - воскликнула Сьюзен, отталкивая  его.  -  Да  еще
такой блаженный, как вы! Дальше уж некуда! Проваливайте, сэр!
     Сьюзен не считала опасность серьезной, ибо смеялась так, что едва могла
говорить, но Диоген, на лестнице, слыша шорох у стены и шарканье ног и  видя
сквозь перила, что происходит борьба и кто-то чужой вторгся в дом, пришел  к
иному выводу, бросился на помощь и в одно мгновение вцепился в ногу  мистеру
Тутсу.
     Сьюзен взвизгнула, захохотала, распахнула  парадную  дверь  и  побежала
вниз; дерзкий  Тутс,  спотыкаясь,  выбрался  на  улицу  вместе  с  Диогеном,
вцепившимся в панталоны, словно Берджес и Ко состояли у  него  в  поварах  и
приготовили ему этот лакомый кусочек в виде праздничного  угощения.  Диоген,
отброшенный в сторону, несколько раз перекувырнулся в пыли,  снова  вскочил,
завертелся вокруг ошеломленного Тутса, намереваясь укусить его  еще  раз,  а
мистер  Каркер,  остановивший  лошадь  и  державшийся  поодаль,  с   великим
изумлением наблюдал эту суматоху у двери величественного дома мистера Домби.
     Мистер Каркер продолжал следить за потерпевшим поражение  Тутсом,  пока
Диогена не позвали в дом и не захлопнули дверь, а мистер Тутс, приютившись в
ближайшем подъезде, стал обвязывать разорванные панталоны  дорогим  шелковым
носовым платком, который являлся дополнением к его пышному наряду,  надетому
для этого визита.
     - Простите, сэр, - подъехав к нему, сказал мистер Каркер с  любезнейшей
улыбкой. - Надеюсь, вы не пострадали?
     - О нет, благодарю вас, - ответил мистер Тутс,  подняв  раскрасневшееся
лицо, - это не имеет никакого значения.
     Мистер Тутс не прочь был прибавить, если бы только  мог,  что  ему  это
очень понравилось.
     - Если собака вцепилась  зубами  вам  в  ногу,  сэр,  -  начал  Каркер,
показывая свои собственные зубы.
     - Нет, благодарю вас, - сказал мистер Тутс,  -  все  прекрасно.  Все  в
полном порядке, благодарю вас.
     - Я имею удовольствие быть знакомым с мистером Домби, - заметил Каркер.
     - В самом деле? - отозвался зарумянившийся Тутс.
     - Быть может, вы мне  разрешите  в  его  отсутствие,  -  сказал  мистер
Каркер,  снимая  шляпу,  -  извиниться   за   этот   неприятный   случай   и
полюбопытствовать, каким образом это могло произойти.
     Мистер Тутс столь обрадован такой учтивостью  и  приятной  возможностью
заключить дружбу с другом мистера Домби, что достает  бумажник  с  визитными
карточками, воспользоваться которыми он не упускает случая, и  вручает  свое
имя и адрес мистеру Каркеру; последний отвечает на эту любезность, дав ему в
свою очередь визитную карточку, после чего они расстаются.
     Засим мистер Каркер медленно проезжает мимо дома, посматривая на окна и
стараясь разглядеть задумчивое лицо за занавеской, наблюдающее за  детьми  в
доме напротив; лохматая голова Диогена появляется  рядом  с  этим  лицом,  и
собака, сколько ее ни успокаивают,  лает,  и  ворчит,  и  рвется  к  мистеру
Каркеру, словно готова броситься вниз и разорвать его в клочья.
     Молодец, Ди, неразлучный со своей хозяйкой! Тявкни  еще  и  еще  разок,
задрав голову, сверкая глазами и. гневно разевая пасть, чтобы его  схватить!
Еще разок, пока он, не спеша, проезжает мимо! У тебя прекрасный нюх,  Ди,  -
там кот, дружок, кот!

ГЛАВА XXIII

     Флоренс одинока, а Мичман загадочен

     Флоренс жила одна в большом мрачном доме, и день проходил  за  днем,  а
она по-прежнему жила  одна;  и  голые  стены  смотрели  на  нее  безучастным
взглядом,  словно,  уподобляясь  Горгоне,  они  приняли   решение   обратить
молодость ее и красоту в камень.
     Ни один волшебный дом в волшебной сказке, затерянный в  чаще  дремучего
леса,  никогда  не  рисовался  бы  нашему  воображению  более  уединенным  и
заброшенным, чем этот реально существовавший дом ее отца,  мрачно  глядевший
на улицу; по вечерам, когда светились соседние окна, он был темным пятном на
этой скудно освещенной улице; днем - морщиной на ее никогда  не  улыбающемся
лице.
     У врат этого  жилища  не  было  двух  драконов  на  страже,  которые  в
волшебной легенде обычно  стерегут  находящуюся  в  заключении  оскорбленную
невинность; но не говоря уже о  злобной  физиономии  с  гневно  раздвинутыми
тонкими губами, которая взирала с арки над дверью на всех приходящих,  здесь
была чудовищная, фантастическая  ржавая  железная  решетка,  извивающаяся  и
искривленная, словно окаменевшее дерево  у  входа,  расцветающая  копьями  и
винтообразными  остриями  и  украшенная  с  обеих  сторон  двумя   зловещими
гасильниками, которые как будто говорили: "Забудьте  о  свете  все  входящие
сюда" *. Никаких кабалистических знаков не было выгравировано на портале,  и
все же дом казался  таким  заброшенным,  что  мальчишки  рисовали  мелом  на
изгороди и тротуаре, в особенности за  углом,  где  была  боковая  стена,  и
малевали чертей на воротах конюшни, а так как их иной  раз  прогонял  мистер
Таулинсон, они в отместку рисовали его  портрет  с  горизонтально  торчащими
из-под шляпы ушами. Шум замирал  под  сенью  этой  крыши.  Духовой  оркестр,
появлявшийся на улице раз в неделю по утрам, никогда не издавал ни звука под
этими окнами; и все подобного рода бродячие музыканты, вплоть до  шарманщика
с   бедной   маленькой   писклявой   слабоумной   шарманкой   с   глупейшими
танцорами-автоматами,  вальсирующими  и   раздвижных   дверях,   как   будто
сговорившись, обходили этот дом и избегали его, как место безнадежное.
     Чары, лежавшие на нем, были более разрушительны, чем те, что  на  время
погружали в сон заколдованные замки, но в момент  пробуждения  в  них  жизни
покидали их, не причинив никакого вреда.
     Унылое запустение безмолвно свидетельствовало об этом на  каждом  шагу.
Портьеры в комнатах, грузно обвисая, утратили прежнюю свою форму  и  висели,
как тяжелые гробовые покровы. Гекатомбы мебели, по-прежнему нагроможденной в
кучи и сверху прикрытой, съежились, как заключенные в темницу  и  забытые  в
ней люди, и мало-помалу меняли своей облик. Зеркала  потускнели,  словно  от
дыхания  лет.  Рисунок  ковров  поблек  и  стал  туманным,  как   память   о
незначительных событиях этих лет. Доски, вздрагивая  от  непривычных  шагов,
скрипели и дрожали. Ключи ржавели в замочных скважинах.  Сырость  показалась
на стенах, и по мере того, как проступали пятна, картины как будто отступали
вглубь и прятались. Гниль и плесень завелись в чуланах. Грибы росли в  углах
погребов. Пыль накапливалась, неведомо откуда и как  появившись,  о  пауках,
моли и мушиных личинках  разговор  шел  ежедневно.  Любознательного  черного
таракана частенько находили на лестнице или в верхнем  этаже,  неподвижного,
словно недоумевающего, как он сюда попал. Крысы в ночную пору поднимали писк
и возню в темных галереях, прорытых ими за панелью.
     Мрачное великолепие парадных комнат, смутно видимых в  неверном  свете,
пробивающемся сквозь  закрытые  ставни,  только  укрепляло  представление  о
зачарованном жилище. Львиные лапы, покрытые потускневшей позолотой, украдкой
высовывались   из-под   чехлов;   очертания   мраморных    бюстов    зловеще
обрисовывались сквозь покрывала; часы никогда не шли,  а  если  случайно  их
заводили, шли неправильно и били неземной час, которого нет  на  циферблате;
неожиданное позвякивание люстр пугало сильнее, чем набат; приглушенные звуки
и ленивые струи воздуха обтекали эти предметы и  призрачное  сборище  других
вещей, покрытых саванами и чехлами  и  принявших  фантастические  формы.  Но
помимо всего прочего, была здесь большая лестница,  где  так  редко  ступала
нога хозяина дома и по которой поднялся на  небо  его  маленький  сын.  Были
здесь и другие лестницы и коридоры, по которым никто не ходил неделями; были
две запертые комнаты, связанные с умершими членами семьи и с  воспоминаниями
о них, шепотом передававшимися; и все в доме, кроме Флоренс,  видели  нежную
фигуру, скользящую в уединении и мраке, которая своим присутствием  вызывала
интерес и любопытство к неодушевленным вещам.
     Ибо Флоренс жила одна в заброшенном доме, и день проходил  за  днем,  а
она по-прежнему жила одна, и холодные  стены  смотрели  на  нее  безучастным
взглядом,  словно,  уподобляясь  Горгоне,  они  приняли   решение   обратить
молодость ее и красоту в камень.
     Трава начала прорастать на крыше и в трещинах фундамента.  Мох  пятнами
растекался  по  подоконникам.  Куски   известки   отваливались   от   стенок
бездействовавших  дымоходов  и  летели  вниз.  Верхушки  двух   деревьев   с
закопченными стволами засохли, и голые сучья торчали над  листвой.  Во  всем
доме белое стало желтым, а желтое - почти черным;  и  после  кончины  бедной
леди дом постепенно превращался в какое-то темное пятно на  длинной  скучной
улице.
     Но Флоренс цвела здесь, как прекрасная дочь  короля  в  сказке.  Книги,
музыка и ежедневно приходившие учителя были единственным ее обществом,  если
не считать Сьюзен Нипер и Диогена, из коих  первая,  присутствуя  на  уроках
своей  молодой  хозяйки,  сама  делалась  не  на  шутку  ученой,  а  второй,
поддавшись, быть может, тому же  смягчающему  воздействию,  клал  голову  на
подоконник и в летние утра безмятежно смотрел  на  улицу,  то  открывая,  то
закрывая глаза; иногда навострял уши, бросая многозначительный взгляд  вслед
какой-нибудь  беспокойной  собаке,  запряженной  в  тележку  и  лаявшей   не
переставая, а иногда,  охваченный  гневным  и  безотчетным  воспоминанием  о
враге, который мерещился ему где-то по соседству, бросался к  двери,  откуда
после  шумной  возни  возвращался  рысцой,  со  свойственным  ему   забавным
благодушием, и снова клал морду на подоконник, а вид у него был такой, будто
он оказал услугу обществу.
     Так жила Флоренс в своем пустынном доме, отдаваясь невинным занятиям  и
мыслям, и ничто не нарушало ее покоя. Теперь она могла спускаться в  комнаты
отца и думать о нем и смиренно льнуть к нему своим любящим сердцем, не боясь
быть отвергнутой. Она могла смотреть на вещи, окружавшие  его  в  скорби,  и
могла прикорнуть у его кресла и не  страшиться  того  взгляда,  который  так
хорошо запомнила. Она могла оказывать ему маленькие знаки внимания и  заботы
- собственноручно приводить для него все  в  порядок,  ставить  букетики  на
письменный стол, заменять их нов