й узкий футляр, вложена в самое  тесное  отделение,  защищена
самыми нелепыми подушечками и привинчена туго-натуго, дабы философическое ее
спокойствие  не  пострадало  от  морской  качки.  Такие   необычайные   меры
предосторожности были приняты решительно во всем, с целью сэкономить место и
уложить вещи потеснее, и  столько  практической  навигации  было  прилажено,
защищено подушками  и  втиснуто  в  каждый  ящик  (был  ли  то  обыкновенный
четырехугольный ящик, как иные из них, или нечто среднее между треуголкой  и
морской звездой, или же ящики простенькие и  скромные),  что  и  сама  лавка
поддалась  заразительному  влиянию  и  как  будто  превратилась   в   уютное
мореходное, корабельного типа  сооружение,  которое  в  случае  неожиданного
спуска на воду нуждалось только  в  морских  просторах,  чтобы  благополучно
приплыть к любому необитаемому острову на земном шаре.
     Многие  более   мелкие   детали   в   хозяйстве   мастера   корабельных
инструментов,  гордившегося  своим  Маленьким   Мичманом,   поддерживали   и
упрочивали эту иллюзию. Так как его знакомыми были  преимущественно  судовые
поставщики и тому подобные люди, то на столе  у  него  всегда  находились  в
большом количестве настоящие морские  сухари.  Этот  стол  был  в  дружеских
отношениях с сушеным мясом и  языками,  отличавшимися  своеобразным  запахом
пеньки. Соленья появлялись на нем в  огромных  оптовых  банках  с  ярлыками:
"Поставщик всех видов провианта для судов"; спиртные  напитки  подавались  в
плетеных фляжках без  горлышка.  Старые  гравюры,  изображающие  корабль,  с
алфавитными указателями, относящимися к многочисленным его тайнам, висели  в
рамах на стене; восточный фрегат под парусами красовался на полке; заморские
раковины, водоросли и мхи украшали камин; в  маленькую,  отделанную  панелью
гостиную свет проникал, как в каюту, через светлый люк.
     Здесь жил он, на положении шкипера, один со своим племянником Уолтером,
четырнадцатилетним мальчиком, который в достаточной мере походил на мичмана,
чтобы не нарушать общего впечатления. Но этим  и  кончалось  дело,  ибо  сам
Соломон Джилс (чаще именуемый  старым  Солем)  отнюдь  не  имел  сходства  с
моряками.  Не  говоря  уже  о  его  валлийском  парике,  который  был  самым
безобразным и упрямым из всех валлийских париков и в котором он был похож на
что угодно, но только не на пирата, это был медлительный, задумчивый  старик
с тихим голосом, с глазами красными, как маленькие солнца, глядящие  на  вас
сквозь туман, и с видом человека, только что проснувшегося, каковой  он  мог
приобрести,  если  бы  смотрел  дня  три-четыре  подряд  во  все  оптические
инструменты своей лавки, а затем внезапно вернулся к окружающему его миру  и
нашел его помолодевшим. Единственная перемена, которую можно было  наблюдать
во внешнем его виде, сводилась к тому, что костюм кофейного цвета и широкого
покроя, украшенный блестящими пуговицами,  уступал  место  костюму  того  же
кофейного цвета, но с невыразимыми из светлой нанки. Он носил  аккуратнейшее
жабо, превосходные очки на лбу и  огромный  хронометр  и  кармане  и  скорее
поверил бы в заговор, составленный всеми стенными и карманными часами Сити и
даже самим солнцем, чем усомнился в таком  драгоценном  инструменте.  Таким,
каков был он теперь, - таким  пребывал  он  в  лавке  и  в  гостиной  позади
Маленького Мичмана многие и многие годы; каждый вечер он  в  одно  н  то  же
время шел спать в унылую  мансарду,  находившуюся  к  стороне  от  остальных
жильцов;  там  частенько  бушевал  ураган,  к  то   время   как   английские
джентльмены, спокойно проживавшие внизу *, почти или вовсе не имели  понятия
о погоде. В половине шестого  в  осенний  вечер  читатель  и  Соломон  Джилс
завязывают знакомство. Соломон Джилс занят тем,  что  смотрит,  который  час
показывает его безупречный хронометр. Обычная каждодневная очистка  Сити  от
людей уже длилась больше часу,  а  человеческий  поток  все  еще  катится  к
западу. "Толпа на улице сильно поредела", как говорит  мистер  Джилс.  Вечер
обещает быть дождливым. Все барометры в лавке упали духом, и дождевые  капли
уже блестят на треуголке Деревянного Мичмана.
     - Хотел бы я знать, где  Уолтер?  -  сказал  Джилс,  заботливо  спрятав
хронометр. - Вот уже полчаса, как обед готов, а Уолтера нет!
     Повернувшись на своем  табурете  за  конторкой,  Джилс  выглянул  из-за
инструментов в окно, не переходит ли его племянник улицу. Нет. Его  не  было
среди раскачивающихся зонтов, и уже, конечно, за него  нельзя  было  принять
мальчишку-газетчика в  клеенчатой  кепке,  который  медленно  проходил  мимо
медной доски снаружи, указательным пальцем выписывая  свое  имя  над  именем
мистера Джилса.
     - Если бы я не знал, что он слишком меня любит, чтобы удрать  и  против
моего желания поступить на судно, я бы начал беспокоиться, -  сказал  мистер
Джилс, постукивая согнутыми пальцами по двум-трем барометрам.  -  Право  же,
начал бы. "Весь в Даунсе" *, а? Большая влажность! Ну, что ж! Дождь нужен.
     - Мне кажется, - сказал мистер Джилс, сдувая пыль со стеклянной  крышки
компаса, - мне кажется, что в конце концов ты склоняешься к задней  гостиной
не более точно  и  прямо,  чем  мальчик.  А  гостиная  обращена  как  нельзя
правильнее. Прямо на север. Нет уклонения хотя бы на одну двадцатую ни в ту,
ни в другую сторону.
     - Здравствуйте, дядя Соль!
     - Здравствуй, мой мальчик! - воскликнул  мастер  судовых  инструментов,
живо оборачиваясь. - А, так ты уже здесь?
     Бодрый, веселый мальчик, оживившийся  от  быстрой  ходьбы  под  дождем,
миловидный, с блестящими глазами и вьющимися волосами.
     - Ну, что, дядя, как вы здесь поживали без меня весь день? Готов  обед?
Как я голоден!
     - Что касается того, как я поживал, - добродушно сказал Соломон,  -  то
странно было бы, если бы без такого повесы, как ты, мне  не  жилось  гораздо
лучше. Что касается обеда, то вот уже полчаса, как он готов и ждет  тебя.  А
что касается голода, то и я голоден.
     - Ну, так идемте, дядя! - воскликнул мальчик. - Ура адмиралу!
     - К черту адмирала! - возразил Соломон Джилс. -  Ты  хочешь  сказать  -
лорд-мэру.
     - Нет, не хочу! - закричал мальчик. - Адмиралу - ура! Адмиралу  -  ура!
Вперед!
     После такой команды валлийский парик и его обладатель  были  доставлены
без сопротивления в заднюю гостиную, словно во главе  абордажного  отряда  в
пятьсот человек, и дядя Соль со своим племянником живо принялись за  жареную
камбалу, имея в перспективе бифштекс.
     - Лорд-мэр, Уоли, - сказал Соломон, - на веки  вечные!  Больше  никаких
адмиралов. Лорд-мэр - вот твой адмирал.
     - Да неужели? - сказал мальчик, покачивая головой. - Даже  меченосец  *
все-таки лучше, чем он. Тот хоть иногда обнажает свой меч.
     - И при этом имеет глупейший вид, несмотря  на  все  свои  старанья,  -
возразил дядя. - Послушай меня, Уоли, послушай  меня.  Взгляни  на  каминную
полку.
     - Кто же это повесил мою серебряную  кружку  на  гвоздь?  -  воскликнул
мальчик.
     - Я, - ответил дядя. - Никаких больше кружек.  С  сегодняшнего  дня  мы
должны приучаться пить из стаканов, Уолтер. Мы люди торговые. Мы  связаны  с
Сити. Сегодня утром мы начали новую жизнь.
     - Ладно, дядя, - сказал мальчик, - я буду пить из чего вам угодно, пока
могу пить за ваше здоровье. За ваше здоровье, дядя Соль, и ура...
     - Лорд-мэру, - перебил старик.
     - Лорд-мэру, шерифам, городскому совету и  всем  городским  властям,  -
сказал мальчик. - Многая лета! Дядя, вполне удовлетворенный, кивнул головой.
     - А теперь, - сказал он, - послушаем о фирме.
     - Ну что касается фирмы, много не расскажешь, дядя, -  сказал  мальчик,
орудуя ножом и вилкой. - Это ужасно темный ряд конторских помещений, а в той
комнате, где я сижу, есть высокая  каминная  решетка,  железный  несгораемый
шкаф, объявления о  судах,  которые  должны  отплыть,  календарь,  несколько
конторок и табуреток, бутылка чернил, книги и ящики и  много  паутины,  а  в
паутине, как раз над моей головой, высохшая синяя муха; у нее такой вид, как
будто она давным-давно там висит.
     - И это все? - спросил дядя.
     - Да, все, если не считать старой клетки для птиц (не понимаю, как  она
туда попала!) и ведерка для угля.
     -  Неужели  нет  банковских  книг,  или  чековых  книг,   счетов,   или
каких-нибудь других признаков богатства, притекающего  изо  дня  в  день?  -
осведомился старый Соль, пытливо глядя на племянника из тумана, который  как
будто всегда окутывал его, и мягко подчеркивая слова.
     - О да, этого, должно быть, очень много, - небрежно отвечал  племянник,
- но все это в кабинете мистера Каркера, мистера Морфина или мистера Домби.
     - А мистер Домби был там сегодня? - осведомился дядя.
     - О да. Весь день то приходил, то уходил.
     - Вероятно, он никакого внимания на тебя не обращал?
     - Нет, обратил. Подошел к моему месту, - хотел бы я, дядя, чтобы он  не
был таким важным и чопорным, - и  сказал:  "А,  вы  -  сын  мистера  Джилса,
мастера судовых инструментов?" - "Племянник, сэр",  -  отвечал  я.  "Молодой
человек, я и сказал: племянник", - возразил он.  Но  я  бы  мог  поклясться,
дядя, что он сказал: сын.
     - Полагаю, что ты ошибся. Это неважно.
     - Да, неважно, но я подумал, что ему незачем быть таким резким. Никакой
беды в этом не было, хотя он и сказал сын. Затем он сообщил, что вы говорили
с ним обо мне, и что он подыскал для меня занятие в конторе, и что я  должен
быть внимательным и аккуратным, а потом он ушел. Мне показалось, что  я  как
будто не очень ему понравился.
     - Вероятно, ты хочешь сказать, - заметил старый мастер, -  что  он  как
будто не очень тебе понравился.
     - Ну, что ж, дядя, - смеясь, отозвался мальчик, - быть может, и так!  Я
об этом не подумал.
     К концу обеда Соломон призадумался и время от  времени  всматривался  в
веселое лицо мальчика. Когда они пообедали  и  убрали  со  стола  (обед  был
доставлен из соседнего ресторана), он зажег свечу и  спустился  в  маленький
погреб, а его племянник,  стоя  на  заросшей  плесенью  лестнице,  заботливо
светил ему. Пошарив в разных местах, он вскоре вернулся с  очень  старой  на
вид бутылкой, покрытой пылью и паутиной.
     - Как, дядя Соль! - воскликнул мальчик. - Что это вы задумали? Ведь это
чудесная мадера! Там остается только одна бутылка.
     Дядя Соль кивнул головой, давая понять, что  он  прекрасно  знает,  что
делает; и, в торжественном молчании вытащив пробку,  наполнил  две  рюмки  и
поставил бутылку и третью, чистую рюмку на стол.
     - Последнюю бутылку ты разопьешь, Уоли, - сказал он, - когда  добьешься
удачи, когда будешь преуспевающим, уважаемым,  счастливым  человеком;  когда
жизнь, в которую ты вступил сегодня, выведет тебя - молю бога об этом! -  на
ровную дорогу, тебе предназначенную, дитя мое. Будь счастлив!
     Туман, окутывавший дядю Соля, словно проник ему в горло, ибо говорил он
хрипло. И рука его дрожала, когда он  чокался  с  племянником.  Но,  поднеся
рюмку к губам, он осушил ее, как подобает мужчине, и причмокнул.
     - Дорогой дядя! - сказал мальчик, притворяясь, будто относится к  этому
несерьезно, хотя слезы выступили у него на  глазах.  -  В  благодарность  за
честь, какую вы мне оказали и так далее, я  предлагаю  провозгласить  сейчас
трижды три раза и еще раз "ура" в честь мистера Соломона Джилса. Ур-ра! А вы
ответите на этот тост, дядя, когда мы  вместе  разопьем  последнюю  бутылку,
хорошо?
     Они снова чокнулись, и Уолтер, у которого еще оставалось вино в  рюмке,
пригубив его, поднес рюмку к глазам с самым критическим видом, какой  только
мог на себя напустить.
     Дядя сидел и смотрел  на  него  молча.  Встретившись,  наконец,  с  ним
взглядом, он сейчас же начал развивать вслух занимавшие его мысли, как будто
и не переставал говорить.
     - Как видишь, Уолтер, - произнес он, -  это  торговое  предприятие,  по
правде сказать, стало для меня  только  привычкой.  Я  так  втянулся  в  эту
привычку, что вряд ли мог бы жить, если бы от  нее  отказался;  но  дело  не
идет, не идет. Когда носили такую форму, - он указал в ту сторону, где стоял
Маленький Мичман, - вот тогда действительно можно было нажить  состояние,  и
его  наживали.  Но  конкуренция,  конкуренция...  новые  изобретения,  новые
изобретения... перемены, перемены... жизнь прошла мимо меня. Я едва ли знаю,
где нахожусь я сам, и еще меньше того знаю, где мои покупатели.
     - Незачем думать о них, дядя!
     - Так, например, с той поры,  как  ты  вернулся  домой  из  пансиона  в
Пекеме, - а прошло уже десять дней, -  сказал  Соломон,  -  я  помню  только
одного человека, который заглянул к нам в лавку.
     - Двое, дядя,  неужели  вы  забыли?  Заходил  мужчина,  который  просил
разменять соверен...
     - Это и есть тот один, - сказал Соломон.
     - Как, дядя! Неужели вы не считаете за  человека  ту  женщину,  которая
зашла спросить, как пройти к заставе Майл-Энд?
     - Верно, - сказал Соломон. - Я забыл о ней. Двое.
     - Правда, они ничего не купили! - воскликнул мальчик.
     - Да. Они ничего не купили, - спокойно сказал Соломон.
     - И ничего им не требовалось! - воскликнул мальчик.
     - Да. Иначе они пошли бы в другую лавку, - тем же тоном сказал Соломон.
     - Но их было двое, дядя! - крикнул мальчик, словно торжествуя победу. -
А вы сказали - только один.
     - Видишь ли, Уоли. - помолчав, продолжал старик. - так как мы не похожи
па дикарей, высадившихся на остров Робинзона Крузо, то и не можем прожить на
то,  что  мужчина  просит  разменять  соверен,  а  женщина  спрашивает,  как
добраться до заставы Майл-Энд. Как я только что сказал,  жизнь  прошла  мимо
меня. Я ее не осуждаю; но я ее больше не понимаю. Торговцы уже не те, какими
были прежде, приказчики не те, торговля не та, товары не  те.  Семь  восьмых
моего запаса товаров устарели. Я - старомодный человек в старомодной  лавке,
на улице, которая уже не та, какой я ее помню. Я отстал от  века  и  слишком
стар, чтобы догнать его. Даже шум его, где-то далеко впереди, приводит  меня
в смущение.
     Уолтер хотел заговорить, но дядя поднял руку.
     - Потому-то, Уоли, потому-то я и хочу,  чтобы  ты  пораньше  вступил  в
деловой мир и вышел на широкую дорогу.  Я  только  призрак  этого  торгового
предприятия, самая сущность его исчезла давно, а когда я умру, то и  призрак
будет похоронен. Ясно, что для тебя это не наследство, и  потому-то  я  счел
наилучшим воспользоваться в твоих  интересах  едва  ли  не  единственной  из
прежних связей, сохранившейся в силу долгой привычки.  Иные  думают,  что  я
богат. Хотел бы я в твоих интересах, чтобы они были правы. Но что  бы  после
меня ни осталось н что бы я ни дал тебе, ты в такой фирме, как Домби, имеешь
возможность пустить это в оборот  и  приумножить.  Будь  прилежен,  старайся
полюбить это дело, милый мой мальчик, работай, чтобы  стать  независимым,  и
будь счастлив!
     - Я сделаю все, что в моих силах,  чтобы  оправдать  вашу  любовь.  Да,
сделаю, - серьезно сказал мальчик.
     - Я знаю, - сказал Соломон. - Я  в  этом  уверен.  -  И  он  с  сугубым
удовольствием принялся за вторую рюмку старой  мадеры.  -  Что  же  касается
моря, - продолжал он, - то оно хорошо в мечтах, Уоли, и не годится на  деле,
совсем не годится. Вполне понятно, что ты о нем думал, связывая его со всеми
этими знакомыми вещами; но оно не годится на деле, не годится.
     Однако Соломон Джилс, рассуждая о море, с тайным удовольствием  потирал
руки и посматривал вокруг на  веши,  имеющие  отношение  к  мореплаванию,  с
невыразимой благосклонностью.
     - Вот, например, подумай об этом вине, - сказал старый Соль, - которое,
не знаю сколько раз, совершало путешествие в Ост-Индию и обратно и один  раз
объехало  вокруг  света.  Подумай  о  непроглядных  ночах,  ревущем   ветре,
набегающих волнах...
     - О громе, молнии, дожде, граде, штормах, - вставил мальчик.
     - Несомненно, - сказал Соломон, - вино перенесло  все  это.  Подумай  о
том, как гнулись и скрипели доски и мачты, как свистел  и  завывал  ветер  в
снастях.
     - Как взбирались наверх матросы, обгоняя  друг  друга,  чтобы  поскорее
убрать обледеневшие паруса, в то время  как  корабль  кренился  и  зарывался
носом, словно одержимый! - вскричал племянник.
     - Да, все это, - сказал Соломон, - испытал на себе  старый  бочонок,  в
котором было это вино. Когда "Красотка Салли" пошла ко дну в...
     - В Балтийском море, глубокой ночью; было двадцать пять минут  первого,
когда часы капитана остановились у него  в  кармане;  он  лежал  мертвый,  у
грот-мачты, четырнадцатого февраля тысяча семьсот  сорок  девятого  года!  -
вскричал Уолтер с большим воодушевлением.
     - Да, правильно! - воскликнул старый Соль. - Совершенно верно! Тогда на
борту было пятьсот бочонков такого вина;  и  весь  экипаж  (кроме  штурмана,
первого лейтенанта,  двух  матросов  и  одной  леди  в  протекавшей  шлюпке)
принялся разбивать бочонки, перепился и погиб, распевая "Правь, Британия"; *
судно пошло ко дну, и их пенье закончилось отчаянным воплем.
     - А когда "Георга Второго" прибило  к  Корнуэльскому  берегу,  дядя,  в
страшную бурю, за два часа до рассвета, четвертого марта  семьдесят  первого
года, на борту было около двухсот  лошадей;  в  самом  начале  бури  лошади,
сорвавшись с привязи внизу, в трюме, стали метаться во  все  стороны,  топча
друг друга, подняли такой шум и  испускали  такие  человеческие  вопли,  что
экипаж подумал, будто корабль кишит чертями, даже самые храбрые  испугались,
потеряли голову и в отчаянии бросились за борт, и в  живых  остались  только
двое, которые поведали о случившемся.
     - А когда, - сказал старый Соль, - когда "Полифем"...
     - Частное торговое вест-индское судно, тоннаж триста пятьдесят, капитан
Джон Браун из Детфорда. Владельцы Уигс и Ко! -воскликнул Уолтер.
     - Оно самое, - сказал Соль. - Когда оно загорелось  среди  ночи,  после
четырехдневного плавания при попутном ветре, по выходе из Ямайского порта...
     - На борту было два брата, - перебил племянник очень быстро и громко, -
а так как для обоих места в единственной целой шлюпке не было,  ни  тот,  ни
другой не соглашался сесть в нее, пока старший не взял младшего за пояс и не
швырнул в лодку. Тогда младший поднялся в шлюпке и крикнул: "Дорогой Эдуард,
подумай о своей невесте, оставшейся дома. Я еще молод. Дома  никто  меня  не
ждет. Прыгай на мое место!" - и бросился в море.
     Сверкающие  глаза  и  разгоревшееся  лицо  мальчика,  который  вскочил,
возбужденный тем, что говорил и чувствовал, казалось, напомнили старому Солю
что-то, о чем он забыл или что было доселе заслонено окутавшим его  туманом.
Вместо того чтобы приступить  к  новому  рассказу,  как  он  явно  собирался
сделать всего секунду назад, он сухо кашлянул и сказал:
     - А не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?
     Суть дела была в том, что простодушный дядя, втайне  увлекавшийся  всем
чудесным и сулившим  приключения,  -  со  всем  этим  он  некоторым  образом
породнился благодаря своей торговле,  -  весьма  споспешествовал  такому  же
влечению у своего племянника; и все, что  когда-либо  внушалось  мальчику  с
целью  отвлечь  его  от  жизни,   полной   приключений,   возымело   обычное
необъяснимое действие, усилив его любовь к ней. Это неизбежно.  Кажется,  не
было еще написано такой книги или рассказано такой повести  с  прямою  целью
удержать мальчиков на суше, которая бы не увеличила в их глазах соблазнов  и
чар океана.
     Но в этот  момент  к  маленькой  компании  явилось  дополнение  в  лице
джентльмена в широком синем костюме, с  крючком,  прикрепленным  к  запястью
правой руки, с косматыми черными бровями; в левой руке у  него  была  палка,
сплошь покрытая шишками (так же как и его  нос).  Вокруг  шеи  был  свободно
повязан черный шелковый платок, над которым торчали концы  т