питан.  -  Как  видите,
направления ветра и течения совпадают. Подумайте, ведь он присутствовал  там
в тот день!
     - Что весьма благоприятствует его надеждам, - сказал мистер Каркер.
     - Подумайте, ведь он был  взят  в  тот  день  на  буксир!  -  продолжал
капитан. - Что может пустить его теперь по воле волн?
     - Ничто, - отвечал мистер Каркер.
     - Вы опять-таки правы, -  сказал  капитан,  пожимая  ему  руку.  -  Вот
именно, ничто! Итак, спокойствие! Сын умер, прелестный малютка. Не так ли?
     - Да, сын умер, - сказал покладистый Каркер.
     - Скажите слово, и у вас  будет  другой  сын,  -  произнес  капитан.  -
Племянник ученого дяди! Племянник Соля Джилса!  Уольр!  Уольр,  который  уже
работает в вашей фирме. Тот, кто, - продолжал капитан, постепенно подбираясь
к фразе, которую готовил для финального взрыва, - ежедневно приходит от Соля
Джилса в вашу фирму и в ваши объятия.
     Самодовольство  капитана,  легонько  подталкивавшего   локтем   мистера
Каркера  после  каждой  из  вышеупомянутых  коротких  фраз,  не  могло  быть
превзойдено ничем, кроме того восторга, с коим он откинулся на спинку  стула
и воззрился на Каркера,  когда  закончил  эту  блестящую  речь,  исполненную
проницательности и пафоса; его широкий синий жилет вздымался,  рождая  такой
шедевр; а нос ярко пламенел по той же причине.
     - Прав ли я? - сказал капитан.
     - Капитан Катль, - сказал мистер Каркер, на  секунду  странным  образом
сгибаясь в коленях, словно он падал и в то же время сразу подхватывал самого
себя,  -  ваши  рассуждения  касательно  Уолтера  Гэя  вполне  и  безусловно
правильны. Полагаю, что мы беседуем конфиденциально.
     - Клянусь честью! - вставил капитан. - Ни слова!
     - Ни ему, ни кому бы то ни было? - продолжал заведующий.
     Капитан Катль насупился и кивнул.
     - Но исключительно для вашего успокоения и надлежащего руководства -  и
руководства, разумеется, - повторил мистер Каркер, - имея в виду  дальнейшие
ваши шаги.
     - Право же, я вам  весьма  признателен,  -  сказал  капитан,  слушая  с
великим вниманием.
     -  Я  говорю,  не  колеблясь,  что  это  факт.  Вы  угадали   возможные
последствия.
     - А что касается вашего главного начальника, - сказал  капитан,  -  ну,
что же, пусть наша встреча произойдет сама собой. Времени достаточно.
     Мистер  Каркер,  растянув  рот  от  уха  до  уха,  повторил:   "Времени
достаточно". Причем он не произнес явственно этих слов, но  любезно  склонил
голову и беззвучно пошевелил языком и губами.
     - И так как теперь мне все известно... и это я  всегда  говорил...  что
Уольр идет навстречу своему счастью... - сказал капитан.
     - Навстречу своему счастью, - повторил так же беззвучно мистер Каркер.
     - И так как эта маленькая поездка Уольра входит, если можно выразиться,
в круг его повседневных занятий и согласуется с  его  надеждами  здесь...  -
сказал капитан.
     - С его надеждами здесь, - подтвердил мистер Каркер так  же  беззвучно,
как и раньше.
     - Ну вот, раз мне это известно, - продолжал капитан, - значит,  спешить
незачем, и я спокоен.
     Так  как  мистер  Каркер,  оставаясь  по-прежнему   безгласным,   снова
утвердительно кивнул, капитан Катль укрепился в  своем  убеждении,  что  это
один из приятнейших людей, каких ему  когда-либо  приходилось  встречать,  и
даже сам мистер Домби  не  проиграет,  если  кое-что  у  него  позаимствует.
Поэтому капитан весьма  сердечно  еще  раз  протянул  мистеру  Каркеру  свою
огромную  руку  (цветом  напоминающую  старый  пень)  и  угостил  его  таким
рукопожатием, что на более нежной  коже  мистера  Каркера  остались  оттиски
трещин и морщин, коими была обильно разукрашена ладонь капитана.
     - До свидания! - сказал капитан. - Я человек не многоречивый, но я  вам
очень благодарен за то, что вы  были  так  любезны  и  откровенны.  Вы  меня
простите, что я к вам вторгся? - добавил капитан.
     - Ну, что вы! - ответил тот.
     -  Благодарю  вас.  Каюта  моя  невелика,  -  сказал   капитан,   снова
возвращаясь, - но довольно уютна, и если вам в любой час дня  случится  быть
около Бриг-Плейс, номер девятый, - быть может, вы запишете?  -  и  подняться
наверх, не обращая внимания на то, что вам  скажет  особа,  которая  откроет
двери, я буду счастлив вас видеть.
     После  такого  гостеприимного  приглашения  капитан,   сказав:   "Всего
хорошего!" - вышел и закрыл дверь, оставив мистера Каркера все в той же позе
у камина. В лукавом его взоре и настороженной позе, в его  фальшивых  губах,
растянутых, но не улыбающихся, в его  безупречном  галстуке  и  бакенбардах,
даже в том, как он молча проводил своей мягкой рукой по белоснежной  манишке
и гладко выбритому лицу, было что-то кошачье.
     Не подозревавший ничего дурного капитан вышел, упоенный своим  успехом,
отчего даже фасон его широкого синего фрака изменился. "Держись крепче, Нэд!
-  сказал  себе  капитан.  -  Ну,  дружище,  сегодня  тебе  удалось  кое-что
состряпать для молодых людей".
     На радостях и по случаю настоящей и будущей  своей  близости  к  фирме,
капитан, выйдя в  первую  комнату  конторы,  не  мог  удержаться,  чтобы  не
подразнить мистера Перча и не спросить его, думает ли  он  по-прежнему,  что
все заняты. Тем не менее, не желая огорчать человека, который исполнял  свой
долг, капитан шепнул ему на ухо, что, если тот не откажется от стакана грога
и готов за ним следовать, он с радостью предложит ему таковой.
     Прежде чем выйти на  улицу,  капитан,  к  немалому  изумлению  клерков,
осмотрелся кругом с некоего центрального пункта и обозрел контору, как нечто
нераздельно связанное с планом,  в  котором  был  близко  заинтересован  его
молодой друг. Зарешеченная каморка кассира вызвала  особое  его  восхищение;
но, не желая  показаться  слишком  мелочным,  он  ограничился  одобрительным
взглядом и, любезно отвесив клеркам общий поклон, в высшей степени учтивый и
покровительственный, вышел во двор. К нему быстро присоединился мистер Перч,
после чего он повел этого джентльмена в таверну и исполнил свое обещание, не
теряя времени, ибо для Перча оно было дорого.
     - Давай-ка выпьем, - сказал капитан, - за здоровье Уольра!
     - За здоровье кого? - покорно отозвался мистер Перч.
     - Уольра! - громогласно повторил капитан.
     Мистер Перч, припоминая, будто слышал в детстве, что жил некогда  поэт,
носивший такую фамилию *, не стал возражать, но он был крайне  изумлен  тем,
что капитан явился в Сити, чтобы предложить тост за поэта; право же, если бы
тот предложил воздвигнуть статую какого-нибудь поэта, - например,  Шекспира,
- на одной из главных улиц, он вряд ли мог бы сильнее  поколебать  привычные
представления мистера Перча. В общем, капитан оказался таким таинственным  и
непостижимым человеком, что мистер Перч решил вовсе  не  говорить  о  нем  с
миссис Перч во избежание каких-либо неприятных последствий.
     Воодушевленный мыслью о том, что ему  удалось  кое-что  состряпать  для
молодых людей, капитан весь день оставался таинственным и непостижимым  даже
для  самых  близких  своих  друзей;  и  если  бы  Уолтер  не  объяснял   его
подмигиваний, улыбок и других мимических движении, облегчавших его душу, тем
удовольствием, какое капитан испытывал  благодаря  успеху  их  невинной  лжи
старому Солю Джилсу, капитан несомненно выдал бы себя в тот же вечер. Как бы
то ни было, но он сохранил свою тайну. От мастера  судовых  инструментов  он
вернулся домой поздно, - его глянцевитая шляпа была так сдвинута набекрень и
физиономия так сияла, что миссис Мак-Стинджер (которая  как  будто  получила
воспитание у доктора Блимбера - столь была она похожа на  римскую  матрону),
едва взглянув на него, заняла оборонительную позицию  за  открытой  парадной
дверью и отказывалась выйти оттуда  к  своим  невинным  младенцам,  пока  он
благополучно не водворился в свою комнату.

ГЛАВА XVIII

     Отец и дочь

     В доме мистера Домби тишина. Слуги бесшумно скользят вверх  и  вниз  по
лестнице, их шагов не слышно. Они все время беседуют друг с другом  и  долго
сидят за столом, уделяя большое внимание еде  и  питью,  и  услаждают  себя,
следуя мрачному и нечестивому обычаю. Миссис Уикем с глазами, полными  слез,
рассказывает меланхолические истории,  повествует  о  том,  как  она  всегда
говорила миссис Пипчин, что это случится, пьет  столового  эля  больше,  чем
обычно, и очень  грустна,  но  общительна.  В  таком  же  расположении  духа
кухарка. Она обещает жареное мясо к ужину и старается  преодолеть  как  свою
чувствительность, так и действие лука.
     Таулинсон усматривает в случившемся перст судьбы и желает знать - пусть
ответит кто-нибудь, - можно ли ждать добра, если живешь в угловом  доме.  Им
всем кажется, что это было давным-давно, хотя мальчик все еще лежит, тихий и
прекрасный, на своей кроватке.
     В сумерках являются некий гости,  бесшумно,  в  войлочных  туфлях.  Они
бывали здесь и раньше, и вместе с ними  появляется  это  ложе  отдохновения,
такое странное ложе для уснувших детей. Отца, понесшего тяжелую  утрату,  не
видел все это время даже его слуга; ибо он  садится  в  дальний  угол  своей
темной комнаты, когда кто-нибудь туда входит, а в  другое  время  как  будто
только и делает, что шагает взад и вперед. Но  утром  домочадцы  шепчутся  о
том, что глубокой ночью слышали, как он поднялся наверх и оставался  там,  в
той комнате, пока не взошло солнце.
     В конторе в Сити окна с матовыми  стеклами  стали  еще  более  тусклыми
благодаря закрытым ставням; и в то время, как дневной свет, прокрадываясь  в
комнату, заставляет меркнуть зажженные лампы  на  конторках,  лампы  в  свою
очередь заставляют меркнуть дневной свет;  здесь  царит  какой-то  необычный
сумрак. Дела идут вяло. Клерки не расположены  работать;  они  уславливаются
поесть отбивных котлет днем и подняться вверх по реке. Перч, рассыльный,  не
торопится исполнять поручения, попадает  в  трактиры,  куда  его  приглашают
друзья, и разглагольствует  о  ненадежности  дел  человеческих.  Вечером  он
возвращается домой в Болс-Понд раньше, чем обычно,  и  угощает  миссис  Перч
телячьей котлетой и шотландским элем.  Мистер  Каркер-заведующий  никого  не
угощает; и его никто не угощает; но в уединении своей комнаты он  весь  день
скалит зубы; и может показаться,  будто  что-то  исчезло  с  дороги  мистера
Каркера - удалено какое-то препятствие, и путь перед ним свободен.
     А вот румяные дети, живущие против дома мистера Домби, смотрят из  окон
своей детской вниз на улицу, потому что  там,  у  его  двери,  стоят  четыре
черных лошади с перьями на голове, и перья колеблются на экипаже, в  который
они впряжены; и эти перья и шеренга людей с  шарфами  и  жезлами  привлекают
толпу. Фокусник, собиравшийся вертеть таз,  снова  надевает  широкое  пальто
поверх своего пестрого наряда, а его жена, волочащая ноги и кривобокая,  ибо
не спускает с рук тяжелого младенца,  задерживается,  чтобы  поглядеть,  как
тронется процессия. Но крепче прижимает она ребенка к своей  грязной  груди,
когда выносят ношу, которая так легка; а в  высоком  окне  напротив  младшая
румяная девочка перестает шалить и, указывая пухлым пальчиком,  засматривает
в лицо няни и спрашивает: "Что это?"
     А вот мимо кучки слуг в трауре и плачущих женщин мистер Домби  проходит
через холл и направляется  к  другому  экипажу,  который  его  ждет.  Он  не
"раздавлен" горем  и  отчаянием,  -  думают  зрители.  Походка  его  так  же
уверенна, осанка так же надменна, как всегда. Он не прячет лица  за  носовым
платком и смотрит прямо перед собой. Хотя лицо у  него  слегка  осунувшееся,
суровое и бледное, но выражение его  не  изменилось.  Он  занимает  место  в
экипаже, и  за  ним  следуют  еще  трое  джентльменов.  Затем  торжественная
похоронная процессия медленно движется по улице. Перья еще колышутся  вдали,
а фокусник уже вертит свой таз на трости, и та же толпа глазеет на него.  Но
жена фокусника медленнее, чем обычно, берет тарелочку для сбора  денег,  ибо
детские похороны навели ее на  мысль  о  том,  что  младенец,  прикрытый  ее
поношенной шалью, быть может, не станет взрослым, не наденет небесно-голубой
повязки  на  голову  и  телесного  цвета  шерстяных  панталон  и  не   будет
кувыркаться в грязи.
     Перья  совершают  свой  мрачный  путь  по  улицам,  и  вот  уже  слышен
колокольный звон. В этой самой церкви хорошенький мальчик получил  все,  что
останется от него на земле, - имя. Все, что умерло, кладут  здесь,  недалеко
от бренных останков его матери. Это хорошо. Их прах лежит там, куда  Флоренс
во время своих прогулок - о, одинокие, одинокие прогулки! - может  приходить
в любой день.
     Когда окончилась служба и священник ушел, мистер Домби  оглядывается  и
тихо спрашивает, здесь  ли  человек,  которому  приказано  было  явиться  за
инструкциями относительно надгробной плиты.
     Кто-то выступает вперед и говорит: "Здесь".
     Мистер Домби сообщает, где он хотел бы  ее  поместить,  показывает  ему
рукой на стене ее форму и размер и  объясняет,  что  она  должна  находиться
рядом с плитой матери.  Затем  он  пишет  карандашом  текст,  отдает  ему  и
говорит:
     - Я хочу, чтобы это было сделано немедленно.
     - Будет сделано немедленно, сэр.
     - Как видите, нужно начертать только имя и возраст.
     Человек кланяется, смотрит на бумагу и  как  будто  колеблется.  Мистер
Домби, не замечая его колебаний, поворачивается и направляется к выходу.
     - Прошу прощения, сэр! - Рука осторожно прикасается к траурному  плащу.
- Вы желаете, чтобы это было сделано немедленно, а это можно сдать в работу,
когда я вернусь...
     - Ну так что?
     - Не угодно ли вам прочесть еще раз? Мне кажется, здесь ошибка.
     - Где?
     Ваятель возвращает ему бумагу и указывает линейкой на слова:  "любимого
и единственного ребенка".
     - Мне кажется, следовало бы "сына", сэр?
     - Вы правы. Конечно. Измените.
     Отец, ускорив шаги,  идет  к  карете.  Когда  остальные  трое,  которые
следовали за ним по пятам, занимают  свои  места,  лицо  его  в  первый  раз
закрыто - заслонено плащом. И в тот день они его больше не видят. Он выходит
из  экипажа  первым  и  немедленно  удаляется  в  свою  комнату.  Остальные,
присутствовавшие на похоронах (это всего лишь мистер Чик и два  врача)  идут
наверх в гостиную, где их принимают миссис Чик и мисс Токс. А какое  лицо  у
человека в запертой комнате внизу, каковы его мысли, что у него  на  сердце,
какова его борьба и каковы страдания, - никто не знает.
     На кухне знают только, что "сегодня похоже на  воскресенье".  Там  едва
могут убедить себя в том, что нет ничего непристойного, если не  греховного,
в поведении людей на улице, которые занимаются своими повседневными делами и
одеты в будничное платье. Но шторы уже подняты и  ставни  открыты;  и  слуги
мрачно развлекаются за бутылкой вина, которого пьют вволю, словно по  случаю
праздника. Они весьма расположены к нравоучительной беседе. Мистер Таулинсон
со вздохом провозглашает тост: "За очищение всех нас от  скверны!",  на  что
кухарка  отзывается  тоже  со  вздохом:  "Богу  известно,  что  в  этом   мы
нуждаемся". Вечером миссис Чик и мисс Токс снова принимаются за рукоделие. И
вечером же мистер  Таулинсон  выходит  подышать  свежим  воздухом  вместе  с
горничной, которая еще не обновила своего траурного чепца. Они  очень  нежны
друг к другу в темных закоулках, и Таулинсон  мечтает  о  том,  чтобы  вести
другую, безупречную жизнь в  качестве  солидного  зеленщика  на  Оксфордском
рынке.
     В эту ночь в доме мистера Домби спят крепче и спокойнее,  чем  спали  в
течение многих ночей. Утреннее солнце  пробуждает  весь  дом,  и  снова  все
входит в прежнюю свою колею. Румяные дети, живущие напротив, пробегают  мимо
со своими обручами. В церкви - блестящая свадьба. Жена фокусника подвизается
с тарелочкой для сбора денег в другом городском квартале. Каменотес  поет  и
насвистывает, высекая на лежащей перед ним мраморной плите: Поль.
     И возможно ли, чтобы в мире, столь многолюдном  и  хлопотливом,  утрата
одного слабого существа нанесла чьему-либо  сердцу  рану,  столь  широкую  и
глубокую, что только необъятная  широта  и  глубина  вечности  могла  бы  ее
исцелить? Флоренс в невинной своей скорби дала бы такой ответ: "О мой  брат,
мой горячо любимый  и  любящий  брат!  Единственный  друг  и  товарищ  моего
невеселого детства! Может ли  мысль  менее  возвышенная  пролить  свет,  уже
озаряющий твою раннюю могилу, или пробудить умиротворенную  грусть,  которая
рождается под этим градом слез?"
     - Милое мое дитя, - сказала миссис Чик, которая почитала долгом, на нее
возложенным, воспользоваться удобным случаем, - когда  ты  достигнешь  моего
возраста...
     - То есть будете во цвете лет, - вставила мисс Токс.
     - ...Тогда ты узнаешь, - продолжала миссис Чик, нежно пожимая руку мисс
Токс в благодарность  за  дружеское  замечание,  -  тогда  ты  узнаешь,  что
грустить бесполезно и что наш долг - смириться...
     - Я постараюсь,  милая  тетя.  Я  буду  стараться,  -  рыдая,  отвечала
Флоренс.
     - Рада это слышать, - заявила миссис  Чик,  -  ибо,  дорогая  моя,  как
скажет  тебе  наша  милая  мисс  Токс,  о  здравом  смысле  и   удивительной
рассудительности которой двух мнений быть не может...
     - Дорогая моя Луиза, право же, я  скоро  возгоржусь,  -  вставила  мисс
Токс.
     - ...Скажет тебе и подкрепит своими опытом, - продолжала миссис Чик,  -
мы призваны к тому, чтобы при всех обстоятельствах делать усилия. Они от нас
требуются. Если бы не... милая моя, - повернулась  она  к  мисс  Токс,  -  я
запамятовала слово. - Не... не...
     - Небрежность? - подсказала мисс Токс.
     - Нет, нет, нет! - сказала миссис Чик. - Что  вы!  Ах,  боже  мой,  оно
вертится у меня на языке. Не...
     - Неуместная привязанность? - робко подсказала мисс Токс.
     - О,  господи,  Лукреция!  -  воскликнула  миссис  Чик.  -  Это  просто
чудовищно! Ненавистник человечества - вот  слово,  которое  я  запамятовала.
Придет же в голову!  Неуместная  привязанность!  Итак,  говорю  я,  если  бы
ненавистник  человечества  задал  в  моем  присутствии  вопрос:  "Зачем   мы
родились?" - я бы ответила: "Чтобы делать усилия".
     - В самом деле, это  прекрасно!  -  сказала  мисс  Токс,  находясь  под
впечатлением столь оригинальной мысли. - Прекрасно!
     - К сожалению, - продолжала миссис Чик, - у нас пример  перед  глазами.
Дорогое мое дитя, мы вправе предполагать, что, если бы  в  этой  семье  было
своевременно сделано усилие, можно было бы избежать многих весьма тяжелых  и
прискорбных событий. Ничто и никогда не разубедит меня  в  том,  -  заметила
решительным тоном славная  матрона,  -  что  покойная  Фанни  могла  сделать
усилие, и тогда покинувший нас драгоценный малютка был бы, во всяком случае,
более крепкого сложения.
     Миссис Чик на полсекунды отдалась своим чувствам, но, как  бы  наглядно
иллюстрируя свою доктрину, сдержалась, оборвав рыданье, и заговорила снова:
     - Поэтому, Флоренс, докажи нам, прошу тебя, что ты крепка духом,  и  не
отягчай эгоистически того отчаяния, в какое погружен твой бедный папа.
     - Милая тетя! - воскликнула Флоренс,  быстро  опускаясь  перед  ней  на
колени, чтобы можно было пристальнее и внимательнее взглянуть ей в  лицо.  -
Скажите мне еще что-нибудь о папе! Пожалуйста,  расскажите  мне  о  нем!  Он
очень страдает?
     У мисс Токс  была  чувствительная  натура,  и  эта  мольба  глубоко  ее
растрогала. Увидела ли она в ней желание заброшенной девочки взять  на  себя
ту нежную заботу, которую так часто выражал ее любимый брат,  -  увидела  ли
она любовь, которая пыталась прильнуть к сердцу, любившему его, и  не  могла
смириться с тем, что ей  отказывают  в  сочувствии  такому  горю  при  столь
печальном содружестве любви и скорби, - или же  мисс  Токс  почувствовала  в
девочке пылкую и преда