юбящие их и гордящиеся ими, а таких здесь сейчас много,  она
втайне грустит?
     - Да, милая тетя, - сказала девочка, -  я  это  очень  хорошо  понимаю.
Бедная Флоренс!
     Снова посыпались на землю цветы, а  те,  что  она  прижимала  к  груди,
трепетали, словно от зимнего ветра.
     - Моя Кэт, -  сказала  леди  тоном  серьезным,  но  очень  спокойным  и
ласковым, который с первой же секунды произвел такое сильное впечатление  на
Флоренс, - из всех живущих здесь детей ты для нее самая подходящая  подруга,
которая не причинит ей зла; ты не будешь, помимо своей воли, как это  делают
более счастливые дети...
     -  Нет  никого  счастливее  меня,  тетя!  -  воскликнула   девочка   и,
по-видимому, прильнула к ней.
     - ...Ты не будешь, милая Кэт, напоминать ей об ее несчастье. Поэтому  я
бы хотела, чтобы ты, стараясь с  ней  подружиться,  приложила  к  этому  все
усилия и помнила, что твоя утрата - в ту пору, когда, слава богу, ты еще  не
могла понять всей ее тяжести, - дает тебе права на бедную Флоренс.
     - Но с вами, тетя, я никогда  не  была  лишена  родительской  любви,  -
возразила девочка.
     - Во всяком случае, дорогая, - сказала леди, -  твое  горе  легче,  чем
горе Флоренс, потому что не может быть на свете сироты более  одинокой,  чем
та, у которой отец жив, но отказал ей в любви.
     Цветы рассыпались по земле, как  прах;  руки,  более  не  занятые  ими,
закрыли лицо; и осиротевшая Флоренс опустилась на землю и  плакала  долго  и
горько...
     Но сильная духом и твердая в своем благом намерении, Флоренс  держалась
за это намерение, как умирающая мать держалась за Флоренс в тот день,  когда
дала жизнь Полю. Отец не знает, как горячо она его любит. Как  бы  долго  ни
пришлось ждать, и как бы медленно ни тянулось время,  она  должна  рано  или
поздно открыть ему эту любовь. До тех пор она должна заботиться о том, чтобы
ни одним необдуманным словом, взглядом, взрывом чувств, вызванным случайными
обстоятельствами, не пожаловаться на него, не дать  повода  к  этим  слухам,
порочащим его.
     Даже отвечая на привязанность сиротки, которая  ей  очень  нравилась  и
помнить о которой были у нее столь веские основания, Флоренс не забывала  об
отце. Если бы она отнеслась к сиротке с особой нежностью  (думала  Флоренс),
она укрепила бы в одном человеке несомненно, а возможно, и  в  нескольких  -
уверенность в том, что отец ее жесток и бесчеловечен. Свою  радость  она  не
принимала в расчет. Подслушанный ею разговор был основанием для того,  чтобы
щадить отца, а не утешать себя;  и  Флоренс  его  щадила,  отдавшись  заботе
своего сердца.
     Так поступала она всегда. Если читали вслух какую-нибудь книгу и в  ней
упоминалось о недобром отце, она боялась, как бы не отнесли  этого  к  нему;
страдала, но  не  за  себя.  Так  бывало  и  тогда,  когда  они  разыгрывали
какую-нибудь пьеску, ставили живые  картины,  затевали  игры.  Столько  было
поводов для беспокойства о нем, что не раз она колебалась, не  лучше  ли  ей
вернуться в старый дом и снова жить мирно под сенью ею  скучных  стен.  Мало
кто из видевших  кроткую  Флоренс  на  заре  ее  жизни,  скромную  маленькую
королеву этих детских празднеств, - мало кто подозревал, какое тяжкое  бремя
священной заботы носит она в груди! Мало кто из тех, кого  угнетала  ледяная
атмосфера, окружавшая ее отца, догадывался о том, что на его голову сыпались
раскаленные угли! *
     Флоренс терпеливо отдавалась своей заботе,  и,  не  проникнув  в  тайну
неведомого обаяния, которую пыталась выведать у гостивших в доме детей,  она
часто ранним утром  гуляла  одна  среди  детей  бедняков.  Но  и  здесь  она
убедилась, что они слишком ее опередили, чтобы можно было чему-нибудь от них
научиться. Давным-давно они завоевали себе место в родном доме, а не  стояли
снаружи, как она, перед запертой дверью.
     Несколько раз она обращала  внимание  на  одного  человека,  который  с
раннего утра принимался  за  работу,  и  подле  него  часто  сидела  девушка
приблизительно одних лет с Флоренс. Он был очень беден и не имел,  казалось,
определенных занятий; во время отлива он бродил по берегу реки, отыскивая  в
иле какие-то обломки; иногда возделывал  жалкий  клочок  земли  перед  своим
коттеджем; иногда старался починить свою утлую старую лодку или,  случалось,
исполнял какую-нибудь работу для соседа. Но над  чем  бы  ни  трудился  этот
человек, девушка никогда не  работала  и  сидела  около  него,  безучастная,
унылая и праздная.
     Флоренс часто хотелось заговорить  с  этим  человеком,  однако  она  не
решалась, так как он никогда  не  обращался  к  ней.  Но  как-то  утром  она
случайно встретилась  с  ним,  пройдя  среди  подстриженных  ив  по  боковой
тропинке, выходившей на каменистую площадку между его домом и рекой, где  он
стоял у костра, который развел, чтобы просмолить старую лодку, лежавшую  тут
же и перевернутую вверх дном; услышав ее шаги, он поднял голову и пожелал ей
доброго утра.
     - Здравствуйте, - подойдя ближе, сказала Флоренс. - Рано  вы  принялись
за работу.
     - Я бы рад был приниматься за работу еще раньше, мисс,  будь  только  у
меня работа.
     - Разве так трудно ее получить? - спросила Флоренс.
     - Для меня трудно, - ответил тот.
     Флоренс посмотрела на  девушку,  которая  сидела,  опершись  локтями  о
колени и подбородком на руки, и спросила:
     - Эта ваша дочь?
     Он быстро поднял голову,  с  просиявшим  лицом  повернулся  к  девушке,
кивнул ей и ответил утвердительно. Флоренс тоже повернулась к ней и  ласково
поздоровалась; девушка в ответ пробормотала что-то, неприветливо и хмуро.
     - Она тоже нуждается в работе? - спросила Флоренс.
     Человек покачал головой.
     - Нет, мисс, - сказал он, - я работаю на обоих.
     - Значит, вас только двое? - осведомилась Флоренс.
     - Нас только двое, - отозвался он. - Вот уже десять лет, как умерла  ее
мать. Марта! (Он снова поднял голову и свистнул ей.) Не хочешь ли поговорить
с этой красивой молодой леди?
     Девушка нетерпеливо пожала узкими плечами  и  отвернулась.  Некрасивая,
уродливо сложенная, дурного права, оборванная, грязная  -  но  любимая!  Да!
Флоренс
     Это угадала по взгляду отца, обращенному  на  нее,  и  она  знала,  чей
взгляд ничего общего не имеет с этим.
     - Бедная моя девочка! Боюсь,  что  сегодня  ей  хуже,  -  сказал  отец,
отрываясь от  работы  и  глядя  на  свою  некрасивую  дочь  с  состраданием,
грубоватым и потому особенно трогательным.
     - Значит, она больна? - спросила Флоренс. Он глубоко вздохнул.
     - Вряд ли за пять лет моя Марта была совсем здорова хотя бы пять  дней,
- ответил он, все еще не спуская с нее глаз.
     - Эх, больше чем за пять лет, Джон, -  сказал  сосед,  который  подошел
помочь ему чинить лодку.
     - Ты думаешь - больше? - отозвался тот, сдвигая на  затылок  поношенную
шляпу и проводя рукой по лбу.  -  Все  может  быть.  Кажется,  будто  прошло
много-много лет.
     - И с каждым годом, - продолжал сосед, - ты  все  больше  и  больше  ее
балуешь и потакаешь ей, Джон, покуда она  не  станет  в  тягость  и  себе  и
другим.
     - Не мне, - возразил ее отец, снова принимаясь за работу. -  Только  не
мне.
     Флоренс поняла - кто мог понять лучше, чем она? - как правдивы были его
слова. Она подошла к нему ближе и рада была бы пожать его мозолистую руку  и
поблагодарить за доброту к жалкому созданию, на  которое  он  смотрел  иными
глазами, чем все остальные.
     - Кто же, если не я, побаловал бы мою бедную девочку, уж коли  называть
это баловством?
     - Это так! - воскликнул сосед. - Но все же не надо хватать через  край,
Джон! А ты что делаешь? Ты отнимаешь у себя, чтобы отдать ей. Из-за  нее  ты
связываешь себя по рукам и по ногам. Ты влачишь жалкое  существование  из-за
нее. А ей какое до этого дело? Уж  не  думаешь  ли  ты,  что  она  это  хоть
сколько-нибудь ценит?
     Отец снова поднял голову и свистнул. Марта ответила тем же нетерпеливым
подергиванием узких плеч; а он был счастлив и доволен.
     - Только ради этого, мисс, - сказал сосед с  улыбкой,  в  которой  было
больше затаенной симпатии, чем в его  словах,  -  только  ради  того,  чтобы
видеть это, он никогда не отпускает ее от себя.
     - Потому что настанет день, и он давно уже приближается, - заметил тот,
низко склоняясь над своей работой, - когда даже для того, чтобы увидеть, как
у моего несчастного ребенка дрожит палец или развеваются волосы, пришлось бы
воскрешать мертвую.
     Флоренс потихоньку положила возле него немного денег на старую лодку  и
ушла.
     И теперь Флоренс начала думать  о  том,  что,  если  бы  она  заболела,
зачахла, как ее милый брат, узнал ли бы тогда  отец,  как  она  его  любила;
стала ли бы она ему дороже; подошел бы он к постели, где лежит она,  слабая,
с потускневшими глазами, заключил бы ее в свои объятия и зачеркнул  прошлое?
Мог бы он при изменившихся обстоятельствах простить ей то, что она не  умела
открыть ему свое детское сердце, простить так, чтобы  она  без  труда  могла
поведать, с каким чувством вышла в ту ночь из его комнаты,  что  хотела  ему
сказать, если бы на это  у  нее  хватило  храбрости,  и  как  старалась  она
впоследствии открыть тот путь, которого так и не нашла в детстве?
     Да, - думала она, - если бы она умирала, он бы смягчился. Она думала  о
том, что, если бы лежала она, спокойно и не борясь со смертью,  на  постели,
овеянной воспоминаниями об их любимом мальчике, он был бы растроган и сказал
бы ей: "Милая Флоренс, живи для меня, и мы  будем  любить  друг  друга,  как
могли бы любить, и будем счастливы, как могли быть счастливы все эти  годы!"
Если бы услышала она эти слова и заключила его в свои объятия, она, казалось
ей, ответила бы с улыбкой: "Слишком, поздно, но знаю одно: это было  бы  для
меня  самым  большим  счастьем,  милый  папа!"  -  и  ушла  бы  от  него   с
благословением на устах.
     В результате таких размышлений золотая вода на стене, памятная Флоренс,
представлялась потоком, стремящимся к покою, в страну, где близкие,  ушедшие
ранее, ждут ее, взявшись за руки; и часто, глядя на темную реку, журчавшую у
ее ног, она думала с боязливым недоумением - но не с ужасом - о той реке,  о
которой так часто говорил ей брат, реке, которая его уносила.
     Отец и его больная  дочь  были  еще  свежи  в  памяти  Флоренс,  когда,
примерно через неделю после этой встречи, сэр Барнет и его супруга  задумали
как-то днем прогуляться по проселочным дорогам и предложили Флоренс пойти  с
ними. Флоренс охотно согласилась, и  леди  Скетлс,  разумеется,  выгнала  на
прогулку юного  Барнета.  Ибо  ничто  так  не  восхищало  леди  Скетлс,  как
созерцание старшего ее сына рука об руку с Флоренс.
     Барнет, пожалуй, придерживался противоположной точки зрения и  в  таких
случаях частенько  выражал  свое  мнение  вслух  -  впрочем,  неопределенно,
намекая на "каких-то девчонок". Но так как нелегко было смутить кроткий нрав
Флоренс, обычно она через несколько минут примиряла юного джентльмена с  его
судьбой; они дружески продолжали  прогулку,  а  леди  Скетлс  и  сэр  Барнет
следовали за ними, весьма довольные и ублаготворенные.
     В таком порядке шествовали они  в  упомянутый  день,  и  Флоренс  почти
удалось заглушить сетования  Скетлса-младшего  на  его  участь,  когда  мимо
проехал джентльмен верхом, посмотрел  на  них  пристально,  затем  остановил
лошадь, повернул ее и поехал им навстречу, держа в руке шляпу.
     Джентльмен с  особым  вниманием  посмотрел  на  Флоренс;  когда  же  он
вернулся и маленькое общество остановилось, он поклонился ей,  а  затем  уже
приветствовал сэра Барнета и  его  супругу.  Флоренс  не  могла  припомнить,
видела ли она его когда-нибудь,  но  вот  он  приблизился,  и  она  невольно
вздрогнула и отшатнулась.
     - Уверяю вас, лошадь у меня смирная, - сказал джентльмен.
     Но не лошадь, а что-то в  самом  джентльмене  -  Флоренс  не  могла  бы
определить, что именно, - заставило ее отшатнуться, словно ее укололи.
     - Кажется, я имею честь говорить с мисс Домби? -  сказал  джентльмен  с
самой вкрадчивой улыбкой. Когда Флоренс наклонила голову, он добавил:
     - Моя фамилия Каркер. Вряд ли я могу надеяться, что мисс  Домби  помнит
меня не только по фамилии.
     Флоренс, чувствуя странный озноб, хотя день был жаркий, представила его
своему хозяину и хозяйке, которые приняли его очень любезно.
     - Тысячу раз прошу прощения! - сказал мистер Каркер. - Но дело  в  том,
что завтра утром я еду к мистеру Домби,  в  Лемингтон,  и  если  мисс  Домби
пожелает доверить мне какое-нибудь поручение, нужно ли говорить, как буду  я
счастлив?
     Сэр Барнет, тотчас сообразив, что Флоренс захочет написать письмо отцу,
предложил вернуться домой и просил мистера Каркера зайти к ним и пообедать -
прямо в костюме для верховой  езды.  К  несчастью,  мистер  Каркер  был  уже
приглашен на обед, но если мисс Домби  пожелает  послать  письмо,  ничто  не
доставит ему большего удовольствия, чем проводить их  домой  и,  в  качестве
верного ее раба, ждать, сколько ей будет угодно.  Когда  он  говорил  это  с
самой широкой своей улыбкой и наклонялся к ней очень близко, поглаживая  шею
своей лошади, Флоренс, встретив его взгляд, скорее  угадала,  чем  услышала,
как он сказал: "О корабле нет никаких известий!"
     Смущенная, испуганная, пятясь от него и, в сущности, не зная, сказал ли
он эти слова, ибо как будто он их не произносил,  но  каким-то  удивительным
образом показал в своей улыбке, Флоренс слабым голосом ответила,  что  очень
ему признательна, но писать не будет; ей не о чем писать.
     - Может быть, что-нибудь передать,  мисс  Домби?  -  спросил,  сверкнув
зубами, человек.
     - Ничего, - сказала Флоренс, - ничего, только нежный привет от меня...
     Как ни была взволнована  Флоренс,  она  бросила  на  него  умоляющий  и
красноречивый взгляд, который заклинал его пощадить ее, если ему известно, -
а ему это было известно, - что  всякое  поручение  от  нее  к  отцу  -  дело
необычное, и тем более - такое поручение. Мистер Каркер  улыбнулся,  отвесил
низкий поклон и, выслушав просьбу  сэра  Барнета  передать  привет  от  него
самого  и  леди  Скетлс,  распрощался  и  уехал,   произведя   благоприятное
впечатление на эту достойную чету. Тогда у Флоренс начался такой озноб,  что
сэр Барнет,  вспомнив  распространенное  поверье,  предположил,  что  кто-то
прошел по ее могиле.  Мистер  Каркер,  сворачивая  в  тот  момент  за  угол,
оглянулся, поклонился и скрылся из виду, словно ехал с этой целью  прямо  на
кладбище.

ГЛАВА XXV

     Странные вести о дяде Соле

     Капитан Катль, хотя и не  был  лентяем,  проснулся  не  очень  рано  на
следующее утро после того, как  видел  в  окно  лавки  Соля  Джилса,  что-то
пишущего в гостиной, Мичмана на прилавке и Роба Точильщика,  стелющего  себе
постель под прилавком: пробило шесть часов, когда он приподнялся на локте  и
окинул взором свою маленькую спальню.  Должно  быть,  глаза  капитана  несли
тяжелую службу, если он, проснувшись, всегда раскрывал их  так  широко,  как
раскрыл в то утро, и плохую получали они награду за свою бдительность,  если
он всегда протирал их с таким же ожесточением. Но случай  был  из  ряда  вон
выходящий, ибо Роб Точильщик никогда  еще  не  появлялся  в  дверях  спальни
капитана Катля, а сейчас он стоял здесь, тяжело дыша и  глядя  на  капитана,
разгоряченный и взлохмаченный, как будто только-только покинул постель,  что
сильно повлияло как на выражение, так и на цвет его лица.
     - Эй! - заревел капитан. - Что случилось?
     Не успел Роб вымолвить слово в ответ,  как  капитан  Катль  в  смятении
сорвался с постели и зажал ему рот рукой.
     - Спокойно, приятель! - сказал капитан.  -  Не  говори  мне  покуда  ни
слова!
     Наложив этот запрет и глядя на своего посетителя с великим  изумлением,
капитан вытолкал его потихоньку в соседнюю  комнату,  затем  исчез  и  через
несколько секунд вернулся в синем костюме. Подняв  руку  в  знак  того,  что
запрет еще не снят, капитан Катль подошел к буфету  и  налил  себе  рюмочку;
такую же рюмочку он протянул вестнику.  После  этого  капитан  поместился  в
углу, спиной к стене, как бы предотвращая возможность  быть  поверженным  на
спину сообщением, какое ему предстояло выслушать, осушил рюмку и, не спуская
глаз с вестника и побледнев так, как только мог  побледнеть,  предложил  ему
"отчаливать".
     - То есть рассказывать, капитан? - осведомился  Роб,  на  которого  эти
меры предосторожности произвели сильное впечатление.
     - Да! - сказал капитан.
     - Так вот, сэр, -  сказал  Роб,  -  я  мало  что  могу  рассказать.  Но
посмотрите-ка сюда!
     Роб  показал  связку  ключей.  Капитан  внимательно  поглядел  на  них,
оставаясь в своем углу, и внимательно поглядел на вестника.
     - А посмотрите-ка сюда! - продолжал Роб.
     Мальчик показал запечатанный пакет, на который капитан Катль  вытаращил
глаза так же, как таращил их на ключи.
     - Когда я проснулся сегодня, капитан, - продолжал  Роб,  -  примерно  в
четверть шестого, я нашел это у себя на подушке. Дверь лавки не была заперта
ни на задвижку, ни на ключ, а мистер Джилс ушел.
     - Ушел? - заревел капитан.
     - Улетучился, сэр, - отвечал Роб.
     Голос капитана был столь страшен и он  с  такой  энергией  двинулся  из
своего угла на Роба, что тот попятился в другой  угол,  протягивая  ключи  и
пакет, с целью защитить себя от нападения.
     - "Для капитана Катля", сэр! - крикнул Роб. - Написано и на ключах и на
пакете. Честное, благородное слово, капитан Катль, больше я ничего  об  этом
не знаю. Умереть мне на этом месте, если знаю! Ну, и си-тивация  для  парня,
который только что заполучил должность!  -  возопил  злополучный  Точильщик,
растирая себе лицо обшлагом. - Хозяин удрал вместе с его местом, и он  же  в
этом виноват!
     Эти  сетования  вызваны  были  пристальным,  или,  вернее,   сверкающим
взглядом  капитана  Катля,  преисполненным  туманных  подозрений,  угроз   и
обвинений. Взяв протянутый ему пакет, капитан вскрыл его и прочел следующее:
     - "Мой дорогой Нэд Катль, сюда вложена последняя моя воля... -  капитан
с  недоверчивым  видом  перевернул  лист  бумаги,  -  и  завещание"...   Где
завещание? -  спросил  капитан,  тотчас  предъявляя  обвинение  злосчастному
Точильщику. - Что ты с ним сделал, приятель?
     - Я его в глаза не видел, - захныкал Роб. - Неужели вы подозреваете  ни
в чем не повинного парня, капитан? Я не притрагивался к завещанию.
     Капитан  покачал  головой,  давая  понять,  что  кто-то  должен   нести
ответственность, и торжественно продолжал.
     - "Коего не вскрывайте в течение года или до тех пор, пока не  получите
достоверных известий о моем дорогом Уолтере, который дорог  и  вам,  Нэд,  в
этом я уверен". - Капитан сделал паузу и с волнением покачал головой; затем,
дабы поддержать  свое  достоинство  в  этот  напряженный  момент,  посмотрел
чрезвычайно сурово на Точильщика. - "Если вы никогда обо мне не  услышите  и
не увидите меня, Нэд, вспоминайте о  старом  друге  так  же,  как  он  будет
вспоминать о вас до последней минуты - с любовью; и по крайней мере  до  тех
пор, пока не истечет указанный мною срок,  сохраните  для  Уолтера  домашний
очаг в старой лавке. Долгов нет, ссуда, полученная от фирмы Домби,  покрыта,
а все ключи я посылаю вместе с этим пакетом. Шуму не  поднимайте  и  никаких
справок обо мне не  наводите:  это  бесполезно.  Больше,  дорогой  Нэд,  нет
поручений от вашего  верного  друга  Соломона  Джилса".  -  Капитан  глубоко
вздохнул, а затем прочел следующие слова, приписанные внизу: - "Мальчик Роб,
как я вам говорил, рекомендован фирмой Домби с лучшей стороны. Если  бы  все
остальное пошло с молотка, позаботьтесь, Нэд, о Маленьком Мичмане".
     Для того, чтобы вызвать у потомства представление о  том,  как  капитан
вертел письмо в руках и, прочитав ег