зительное
ударение, - и будете в восторге  от  этой  перемены  в  жизни  моего  брата,
который много раз оказывал вам весьма лестное внимание.
     Мисс Токс не дала никакого словесного ответа, но, взяв  дрожащей  рукой
маленькую лейку, осмотрелась  рассеянно  кругом,  как  бы  соображая,  какой
предмет обстановки нуждается в ее содержимом. В этот момент, критический для
чувств мисс Токс, дверь открылась, мисс Токс вздрогнула, громко захохотала и
упала в объятия вошедшего;  к  счастью,  она  не  могла  видеть  ни  гневной
физиономии миссис Чик, ни майора у окна по ту сторону площади,  чей  бинокль
был  пущен  в  ход  и  чье  лицо  и  фигура  раздулись  от  мефистофельского
злорадства.
     Иные чувства владели изумленным изгнанником-туземцем, который заботливо
поддерживал упавшую в обморок мисс Токс; поднявшись наверх с  целью  любезно
осведомиться о здоровье мисс Токс (во исполнение коварного приказа  майора),
туземец случайно прибыл как  раз  вовремя,  чтобы  принять  в  свои  объятия
хрупкое бремя и вместить в свой башмак содержимое маленькой лейки:  оба  эти
обстоятельства, а также сознание, что за ним зорко наблюдает гневный  майор,
- который, в случае какого-либо промаха, посулил ему обычную кару, грозившую
всем его костям, - привели к тому, что туземец являл собою  воплощение  всех
мук, душевных и телесных.
     В течение нескольких секунд этот удрученный чужестранец  прижимал  мисс
Токс  к  своему  сердцу  с  энергией,   удивительно   не   соответствовавшей
расстроенному его лицу, тогда как бедная  леди  медленно  выливала  на  него
последние капли из  маленькой  лейки,  словно  он  был  нежным  экзотическим
растением (каковым он,  в  сущности,  и  был)  и  следовало  ждать,  что  он
расцветет  под  этим  живительным  дождем.  Наконец   миссис   Чик,   обретя
присутствие духа, вмешалась и приказала ему положить мисс Токс  на  диван  и
удалиться; когда же изгнанник поспешно повиновался, она принялась  хлопотать
о приведении в чувство мисс Токс.
     Но той нежной заботы, какая свойственна дочерям Евы,  ухаживающим  друг
за другом, того франкмасонства, какое в случае обморока обычно связывает  их
таинственными узами сестринства, не  наблюдалось  в  поведении  миссис  Чик.
Скорее как палач, который приводит в чувство жертву,  чтобы  продлить  пытку
(или приводил в доброе старое время, по коем все честные люди  до  сего  дня
носят  траур),  прибегла  миссис  Чик  к  флакону  с  нюхательной  солью,  к
похлопыванию  по  рукам,  к  смачиванью  лица  холодной  водой  и  к  прочим
испытанным средствам. И когда, наконец, мисс Токс открыла глаза и постепенно
вернулась к жизни и действительности, миссис Чик отшатнулась от нее, как  от
преступницы, и,  воспроизводя  в  обратном  виде  прецедент  с  умерщвленным
королем датским, посмотрела на нее скорее с гневом, чем со скорбью *.
     - Лукреция! - промолвила миссис Чик. - Я не буду пытаться  скрыть  свои
чувства. Я внезапно прозрела. Я бы этому  не  поверила,  даже  если  бы  мне
рассказал об этом святой.
     - Как глупо с моей стороны, что я  поддалась  слабости!  -  пролепетала
мисс Токс. - Сейчас мне будет лучше.
     - Сейчас вам будет лучше, Лукреция! - с величайшим презрением повторила
миссис Чик. - Вы полагаете, что я слепа? Воображаете, что я впала в детство?
Нет, Лукреция! Я вам очень признательна!
     Мисс Токс устремила на свою подругу  умоляющий,  беспомощный  взгляд  и
закрыла лицо носовым платком.
     - Если бы кто-нибудь сказал мне это вчера, -  величественно  продолжала
миссис Чик, - или даже полчаса назад, я испытала бы  соблазн  стереть  этого
человека с лица земли. Лукреция Токс, я внезапно прозрела и увидела!  Пелена
спала с моих глаз! - Тут миссис Чик сбросила с глаз  воображаемую  простыню,
вроде той, какою обычно прикрывают товар в бакалейной лавке. - Слепому моему
доверию пришел конец, Лукреция. Им злоупотребляли, на нем играли,  и  уверяю
вас - теперь об увиливании не может быть и речи.
     - О, на что вы намекаете так  жестоко,  дорогая  моя?  -  сквозь  слезы
осведомилась мисс Токс.
     - Лукреция, спросите свое сердце, - сказала  миссис  Чик.  -  Я  должна
просить вас, чтобы вы не прибегали к такому  фамильярному  обращению,  какое
только что употребили. У меня еще осталось уважение к себе, хотя  вы,  может
быть, думаете иначе.
     - О Луиза! - вскричала мисс Токс. - Как можете вы так говорить со мной?
     - Как могу я так говорить с вами? - произнесла миссис Чик, которая,  не
находя  веского  аргумента   для   подкрепления   своих   слов,   обращалась
преимущественно к таким повторениям, чтобы произвести наиболее  ошеломляющий
эффект. - Так говорить! Да, вы действительно вправе об этом спрашивать!
     Мисс Токс жалобно всхлипывала.
     - Подумать только, - продолжала миссис Чик, - что вы, отогревшись,  как
змея, у очага моего брата и через меня втершись чуть ли не в доверие к нему,
что вы, Лукреция, могли втайне  иметь  виды  на  него  и  дерзали  допускать
возможность  его  союза  с  вами!  Да  ведь  нелепость  этой   идеи,   -   с
саркастическим достоинством произнесла миссис Чик, - почти что сводит на нет
ее вероломство!
     - Прошу вас, Луиза, - взмолилась мисс Токс, - не говорите таких ужасных
вещей.
     - Ужасных вещей! -повторила миссис  Чик.  -  Гласных  вещей!  Разве  не
правда, Лукреция, что вы только что не в состоянии были справиться со своими
чувствами даже передо мной, которой вы совершенно затуманили зрение?
     - Я не жаловалась, - всхлипнула мисс Токс. - Я ничего не сказала.  Если
я была  слегка  потрясена  вашим  сообщением,  Луиза,  и  если  когда-нибудь
мелькала у меня мысль, что мистер Домби  склонен  обратить  на  меня  особое
внимание, то уж вы-то, конечно, меня не осудите.
     - Сейчас она скажет, - произнесла миссис  Чик,  обращаясь  к  мебели  и
созерцая ее с видом покорным и умоляющим, - сейчас она скажет - я это  знаю,
- что я ее поощряла!
     - Я не хочу обмениваться упреками, дорогая Луиза,  -  всхлипывала  мисс
Токс. - И жаловаться я не хочу. Но в свою защиту...
     - Да! - воскликнула миссис Чик, с пророческой улыбкой окидывая взглядом
комнату, - вот что она сейчас скажет. Я это знала. Что же  вы  не  говорите?
Скажите прямо! Каковы бы вы ни были, Лукреция  Токс,  будьте  откровенны,  -
произнесла миссис Чик с неумолимой суровостью.
     - ...В свою защиту, - пролепетала  мисс  Токс,  -  в  защиту  от  ваших
недобрых слов, дорогая Луиза, я бы хотела  только  спросить  вас,  разве  вы
частенько не потворствовали этой мечте и не говорили, что - кто знает? - все
может случиться?..
     - Есть предел, -сказала миссис Чик, вставая с таким  видом,  словно  не
намерена была ступать по полу, но  собиралась  воспарить  к  своей  небесной
отчизне,  -  предел,  за  которым  терпение  становится  смешным,  если   не
преступным. Я могу вынести многое, но не все.  Что  осенило  меня,  когда  я
вошла сегодня в этот дом, я не знаю, но у меня  было  предчувствие,  мрачное
предчувствие, - содрогнувшись, сказала миссис Чик,  -  будто  что-то  должно
случиться. Не чудо ли, что у меня  было  это  предчувствие,  Лукреция,  если
рухнуло в одну секунду мое многолетнее доверие, если я внезапно  прозрела  и
увидела вас в истинном свете? Лукреция, я ошибалась в  вас.  Лучше  для  нас
обеих покончить на этом. Я вам желаю добра и всегда буду желать  вам  добра.
Но как человек, который хочет быть верен себе,  несмотря  на  свое  скромное
положение, каково бы оно ни было, и как сестра моего брата,  и  как  золовка
жены моего брата, и как свойственница матери жены моего брата, и - да  будет
мне позволено добавить - как Домби! - я не могу пожелать вам  ничего,  кроме
доброго утра.
     После этих слов, произнесенных с язвительной учтивостью,  смягченной  и
просветленной горделивым сознанием моральной правоты, миссис Чик двинулась к
двери. У порога она наклонила голову, подобно статуе и на манер  привидения,
и направилась к карете искать успокоения и утешения в объятиях мистера Чика,
своего супруга и повелителя.
     Мы выражаемся фигурально: ибо руки мистера Чика были заняты газетой.  К
тому же сей джентльмен не обратил взора на жену, а только  взглянул  на  нее
мельком. И не предложил ей ровно никакого утешения. Короче говоря, он сидел,
читая и напевая обрывки мелодий, изредка бросал на нее беглый  взгляд  и  не
изрекал ни единого слова, доброго, злого или равнодушного.
     Между тем  миссис  Чик  сидела,  негодующая  и  возмущенная,  и  трясла
головой, как будто все еще повторяла  Лукреции  Токс  торжественную  формулу
прощания. Наконец она заявила вслух, что-де, о,  до  какой  же  степени  она
сегодня прозрела!
     - До какой же степени ты прозрела, дорогая моя? - повторил мистер Чик.
     - О, не разговаривай со мной! - воскликнула миссис Чик. - Если ты  мог,
видя меня в таком состоянии, не спросить, что  случилось,  уж  лучше  бы  ты
навсегда замолчал!
     - А что случилось, дорогая моя? - спросил мистер Чик.
     - Подумать только! - сказала миссис Чик, беседуя сама с собой. - У  нее
зародилась гнусная мысль породниться с нашей семьей, вступив в брак с Полем!
Подумать только, что, играя в лошадки с дорогим мальчиком, который  покоится
сейчас в могиле, - мне и тогда не  нравились  эти  игры,  -  она  вынашивала
коварный умысел! Удивительно, как она не боялась,  что  это  доведет  ее  до
беды. Ей просто повезет, если беда пройдет стороной.
     - Право же, я думал, дорогая  моя,  -  медленно  произнес  мистер  Чик,
предварительно потерев газетой переносицу, - что и у тебя была та  же  мысль
вплоть до сегодняшнего утра. Кажется, и ты считала,  что  неплохо  было  бы,
если бы это осуществилось.
     Миссис Чик немедленно разрыдалась и заявила мистеру Чику, что, если  уж
ему хочется топтать ее сапогами, лучше бы он так и сделал.
     - Но с Лукрецией Токс я покончила, - сказала миссис Чик после того, как
в течение нескольких минут  отдавалась  своим  чувствам,  к  великому  ужасу
мистера Чика. - Я могу примириться с тем, что Поль оказал доверие той, кто -
надеюсь и верю - может его заслужить и кем он имеет полное  право  заменить,
если пожелает,  бедную  Фанни.  Я  могу  примириться  с  тем,  что  Поль  со
свойственной ему холодностью уведомил меня о такой перемене в его планах, ни
разу не посоветовавшись со мной, пока все не было решено окончательно. Но  с
обманом я не могу примириться, и с Лукрецией Токс я  покончила!  Лучше  так,
как оно есть, - набожно заметила миссис Чик, - гораздо  лучше!  Понадобилось
бы много времени, чтобы я могла примириться с нею после этого. Теперь, когда
Поль заживет на широкую ногу, а люди эти аристократического происхождения, -
право,  я  не  знаю,  можно  ли  было  бы  ввести  ее  в  общество,   и   не
скомпрометировала ли бы она меня?  Провидение  заботится  обо  всем.  Все  к
лучшему; сегодня я перенесла испытание, но не жалею об этом.
     Исполненная  этого  христианского  духа,  миссис  Чик  осушила   слезы,
разгладила платье на коленях и приняла позу человека, который стойко  терпит
жестокую  обиду.  Мистер  Чик,   несомненно   сознавая   свое   ничтожество,
воспользовался первым удобным случаем, чтобы  покинуть  карету  на  углу,  и
удалился, насвистывая, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы.
     А в это время бедная отлученная мисс Токс - льстивая и  раболепная,  но
тем не менее честная и  постоянная,  неизменно  питавшая  истинно  дружеские
чувства  к  своей  обвинительнице  и  всецело   поглощенная   и   охваченная
преклонением  перед  великолепием  мистера  Домби,  -  и  это  время  бедная
отлученная мисс Токс поливала цветы  свои  слезами  и  чувствовала,  что  на
площади Принцессы наступила зима. *

ГЛАВА XXX

     Перед свадьбой

     Хотя зачарованного дома больше не существовало и рабочий люд вторгся  в
него и стучал весь день, грохотал и топал по лестницам, вызывая  с  утра  до
вечера непрестанные приступы лая у Диогена, явно убежденного,  что  в  конце
концов враг его одержал над ним верх и, с торжеством  бросая  вызов,  грабит
его владения, - но первое время в образе жизни Флоренс не замечалось больших
перемен. По вечерам, когда рабочие уходили, дом снова становился  мрачным  и
заброшенным; и Флоренс, слушая удаляющиеся, гулко разносящиеся  по  холлу  и
лестницам голоса, рисовала себе счастливый домашний  очаг,  к  которому  они
возвращаются, и детей, их ожидающих, и ей  радостно  было  думать,  что  они
веселы и уходят довольные.
     Она приветствовала вечернюю тишину, как старого друга, но вечер являлся
теперь в ином облике и смотрел на нее более ласково. Красивая леди,  которая
успокоила ее и приласкала в той самой комнате, где сердцу ее  нанесли  такую
рану, была для нее  вестником  счастья.  Мягкие  тени  загорающейся  светлой
жизни, которую ей сулило расположение отца и обретение всего или многого  из
того, что она потеряла в тот печальный день, когда материнская любовь угасла
вместе с последним  материнским  вздохом,  коснувшимся  ее  щеки,  скользили
вокруг нее в сумерках и были  желанными  гостями.  Посматривая  украдкой  на
румяных девочек, своих соседок, она испытывала новое и чудесное ощущение при
мысли, что скоро они познакомятся и узнают друг друга, и тогда она покажется
им, не опасаясь, как это было раньше, что они загрустят, увидев ее в  черном
платье, сидящую здесь в одиночестве!
     Отдаваясь мыслям о новой матери, с любовью и доверием к  ней  в  чистом
своем сердце, Флоренс еще сильнее любила свою родную умершую  мать.  Она  не
боялась, что у той будет соперница в любви. Она знала: новый цветок  расцвел
на стебле, заботливо взлелеянном и глубоко пустившем корни. Каждое  ласковое
слово в устах красивой леди  звучало  для  Флоренс,  как  эхо  того  голоса,
который давно прервался и умолк. Теперь, когда  зародилась  новая  нежность,
могла ли она меньше любить воспоминание о нем,  раз  это  было  единственным
воспоминанием о родительской нежности и любви?
     Однажды Флоренс сидела у себя в комнате, читала и думала об этой  леди,
обещавшей вскоре навестить ее - содержание книги наводило на  эти  мысли,  -
как вдруг, подняв глаза, она увидела ее в дверях.
     - Мама! - воскликнула Флоренс, радостно бросаясь  ей  навстречу.  -  Вы
пришли!
     - Еще не мама, - с задумчивой улыбкой отозвалась леди, обвив рукой  шею
Флоренс.
     - Но очень скоро будете ею, - сказала Флоренс.
     - Теперь очень скоро, Флоренс; очень скоро.
     Эдит слегка наклонила голову, чтобы  прижаться  щекой  к  свежей  щечке
Флоренс, и в течение нескольких секунд молчала. Столько нежности было  в  ее
обращении, что Флоренс ощутила эту нежность еще сильнее, чем в  день  первой
их встречи.
     Она подвела Флоренс к креслу и села рядом с нею; Флоренс смотрела ей  в
лицо, восхищалась ее красотой и охотно оставила свою руку в ее руке.
     - Вы жили одна, Флоренс, с тех пор как я здесь была?
     - О да! - с улыбкой, не задумываясь, ответила Флоренс.
     Она замялась и потупилась, потому что ее новая мама была очень серьезна
и всматривалась пристально и задумчиво в ее лицо.
     - Я... я привыкла быть одна,  -  сказала  Флоренс.  -  Мне  это  совсем
нетрудно. Иногда мы с Ди проводим целые дни вдвоем.
     Флоренс могла бы сказать - целые недели и месяцы.
     - Ди - это ваша горничная, дорогая?
     - Это моя собака, мама, - со смехом отозвалась Флоренс. - Мою горничную
зовут Сьюзен.
     - А это ваши комнаты? - спросила Эдит, осматриваясь кругом. - Тогда мне
их не показали. Мы должны их украсить, Флоренс. Они будут  лучшими  во  всем
доме.
     - Если бы мне позволили переменить их, мама, -  отозвалась  Флоренс,  -
есть одна комната наверху, которая нравится мне гораздо больше.
     - Разве здесь недостаточно высоко,  милая  моя  девочка?  -  с  улыбкой
спросила Эдит.
     - То была комната моего брата, - сказала Флоренс, - и я ее очень люблю.
Я хотела поговорить о ней с папой, когда вернулась  домой  и  застала  здесь
рабочих и все эти перемены, но...
     Флоренс опустила глаза, опасаясь, как бы тот же взгляд не  заставил  ее
снова замяться.
     - ...Но я побоялась, что это его огорчит; а так как вы  сказали,  мама,
что скоро вернетесь и будете здесь полной хозяйкой,  я  решила  собраться  с
духом и попросить об этом вас.
     Эдит сидела, не спуская блестящих глаз с  ее  лица,  но  когда  Флоренс
посмотрела на нее, она  в  свою  очередь  опустила  глаза.  Вот  тогда-то  и
подумала Флоренс, что красота этой леди совсем не такая, какою показалась ей
в первый раз. Она считала эту красоту горделивой и величественной;  но  леди
держала себя так ласково и кротко, что  -  будь  она  ровесницей  Флоренс  и
одного с нею нрава - вряд ли она внушала бы больше доверия.
     За исключением тех минут, когда ее обволакивала какая-то напряженная  и
странная сдержанность, - а тогда казалось (но Флоренс вряд ли это  понимала,
хотя не могла не заметить и думала об этом), казалось, будто  она  чувствует
себя униженной перед Флоренс и ей не по себе. Когда она сказала, что еще  не
стала ее матерью, а Флоренс назвала ее полной хозяйкой, эта перемена  в  ней
была  внезапной  и  поразительной;  и  теперь,  когда  глаза  Флоренс   были
устремлены на ее лицо, она сидела с таким видом, будто  хотела  съежиться  и
спрятаться у нее, и менее всего  была  похожа  на  женщину,  которая  готова
любить ее и лелеять на правах близкого родства.
     Она охотно согласилась на просьбу Флоренс о новой  комнате  и  сказала,
что сама об этом позаботится. Затем она задала несколько вопросов  о  бедном
Поле и после недолгой беседы сообщила Флоренс, что  заехала  за  нею,  чтобы
увезти к себе.
     - Теперь мы переехади в Лондон, моя мать и я, - сказала Эдит,  -  и  вы
будете жить с нами до моего замужества. Я хочу, чтобы мы ближе познакомились
и доверяли друг другу, Флоренс.
     - Вы очень добры ко мне, милая мама, - сказала Флоренс.  -  Как  я  вам
благодарна!
     - Вот что я вам скажу сейчас, потому что более  удобного  случая,  быть
может, не представится, - продолжала Эдит, оглянувшись, чтобы  узнать,  одни
ли они, и понизив голос, - когда я выйду замуж и на несколько недель уеду, у
меня будет спокойнее на душе, если вы вернетесь сюда, домой. Кто бы  вас  ни
приглашал к себе, вернитесь домой. Лучше быть одной, чем... Я хочу  сказать,
- добавила  она,  замявшись,  -  что,  как  мне  известно,  вы  лучше  всего
чувствуете себя дома, милая Флоренс.
     - В тот же день я вернусь домой, мама.
     - Так и сделайте. Я полагаюсь на  ваше  обещание.  А  теперь,  дорогая,
собирайтесь, и поедем. Вы найдете меня внизу, когда будете готовы.
     Медленно и задумчиво бродила Эдит по дому, где так скоро предстояло  ей
стать хозяйкой; и мало внимания обращала она на изящество и роскошь, которые
уже сейчас можно было заметить. С тем же неукротимым высокомерием, с тем  же
горделивым презрением, отражавшимся в глазах и  на  устах,  сверкая  тою  же
красотой, умерявшейся только сознанием малой ее ценности  и  малой  ценности
всего окружающего, проходила она по великолепным гостиным и залам,  так  же,
как проходила прежде под тенистыми деревьями, и негодовала и  терзала  себя.
Розы на стенах и на полу  были  окружены  острыми  шипами,  раздиравшими  ей
грудь; в каждой крупице позолоты,  ослеплявшей  глаз,  она  видела  частичку
денег, за нее уплаченных; широкие и высокие зеркала отражали  во  весь  рост
женщину, в чьей душе еще не угасли благие порывы, но которая  слишком  часто
лгала самой себе и слишком была унижена и  придавлена,  чтобы  себя  спасти.
Полагая, что все это очевидно в большей или меньшей степени для  каждого  из
окружающих, она считала гордость единственным средством утвердить себя; и во
всеоружии этой гордости, которая день и ночь терзала ей сердце, она боролась
со своей судьбой, не страшась ее и бросая ей вызов.
     Неужели это была та женщина, на которую  Флоренс  -  невинная  девочка,
сильная  только  своею  искрен