же  сей
джентльмен окликнул его:
     - Пожалуйста, приведите вашего друга  мистера  Каркера-младшего  в  мой
кабинет, сэр.
     Уолтер прошел в первую  комнату  и  передал  это  распоряжение  мистеру
Каркеру-младшему, который вышел из-за перегородки, где сидел один в углу,  и
отправился вместе с ним в кабинет мистера Каркера-заведующего.
     Этот джентльмен стоял спиной к камину, заложив руки за  фалды  фрака  и
глядя поверх своего белого галстука так же неумолимо, как  мог  бы  смотреть
сам мистер Домби. Он принял их, нимало не изменив позы и не смягчив сурового
и мрачного выражения лица; только дал знак, чтобы Уолтер закрыл дверь.
     - Джон Каркер,  -  сказал  заведующий,  когда  дверь  была  закрыта,  и
внезапно повернулся к брату,  оскалив  два  ряда  зубов,  словно  хотел  его
укусить, - что это у вас за союз с этим молодым человеком, из-за  чего  меня
преследуют и донимают упоминанием вашего имени? Или мало вам,  Джон  Каркер,
что я - ближайший ваш родственник и не могу избавиться от этого...
     - Скажите - позора, Джеймс, - тихо  подсказал  тот,  видя,  что  он  не
находит слова. - Вы это имеете в виду, и вы правы: скажите - позора.
     - От этого позора, - согласился брат, делая  резкое  ударение  на  этом
слове. - Но неужели нужно вечно об этом кричать и трубить и заявлять даже  в
присутствии главы фирмы? Да еще в доверительные минуты? Или вы думаете, Джон
Каркер, что ваше имя располагает к доверию и конфиденциальности?
     - Нет, - отвечал тот. - Нет, Джеймс. Видит бог, этого я не думаю.
     - Что же вы в таком случае думаете? - сказал брат. - И  почему  вы  мне
надоедаете? Или вы еще мало мне навредили?
     - Я никогда не причинял вам вреда умышленно, Джеймс.
     - Вы мой брат, - сказал заведующий. - Это уже само по себе вредит мне.
     - Хотелось бы мне, чтобы я мог это изменить, Джеймс.
     - Хотелось бы и мне, чтобы вы могли изменить и изменили.
     Во время этого разговора Уолтер с тоской и изумлением переводил  взгляд
с одного брата на другого. Тот, кто был старшим по годам и младшим в  фирме,
стоял с опущенными глазами и склоненной головой, смиренно выслушивая  упреки
другого.  Хотя  их  делали  особенно  горькими  тон  и  взгляд,  коими   они
сопровождались, и присутствие Уолтера, которого они так удивили и возмутили,
он не стал возражать против них и только приподнял правую руку  с  умоляющим
видом, словно хотел сказать: "Пощадите меня!" Так мог  бы  он  стоять  перед
палачом, будь эти упреки ударами, а он героем,  скованным  и  ослабевшим  от
страданий.
     Уолтер, великодушный  и  порывистый  в  своих  чувствах,  почитая  себя
невольной причиной этого  издевательства,  вмешался  со  всей  присущей  ему
страстностью.
     - Мистер Каркер, - сказал он, обращаясь  к  заведующему,  -  право  же,
право, виноват я один. С какой-то неосмотрительностью, за которую  не  знаю,
как и бранить себя, я, вероятно, упоминал о мистере Каркере-младшем  гораздо
чаще, чем было нужно; и иногда его  имя  срывалось  с  моих  губ,  хотя  это
противоречило выраженному вами желанию. Но это исключительно моя вина,  сэр!
Об этом мы никогда ни слова не говорили - да и вообще очень мало говорили  о
чем бы то ни было. И с моей стороны, сэр, - помолчав, добавил Уолтер, -  это
была  не  простая  неосмотрительность;  я  почувствовал  интерес  к  мистеру
Каркеру, как только поступил сюда, и иной раз не мог  удержаться,  чтобы  не
заговорить о нем, раз я столько о нем думаю.
     Эти слова вырвались у Уолтера из глубины сердца и дышали благородством.
Ибо он смотрел на склоненную голову, опущенные глаза, поднятую руку и думал:
"Я так чувствую;  почему  же  мне  не  признаться  в  этом  ради  одинокого,
сломленного человека?"
     - По правде говоря, вы меня избегали, мистер Каркер, - сказал Уолтер, у
которого слезы выступили на глазах, так искренне было его сострадание.  -  Я
это знаю, к сожалению моему и огорчению. С тех пор как я в первый раз пришел
сюда, я, право же, старался быть вашим другом - поскольку можно притязать на
это в мои годы; но никакого толку из этого не вышло.
     - И заметьте, Гэй, - быстро перебил его заведующий, -  что  еще  меньше
выйдет толку, если вы по-прежнему будете напоминать людям  о  мистере  Джоне
Каркере. Этим не помочь мистеру Джону Каркеру. Спросите его, так ли это,  по
его мнению?
     - Да, этим услужить мне нельзя, - сказал брат. - Это приводит только  к
таким разговорам, как сейчас, без которых я, разумеется,  прекрасно  мог  бы
обойтись. Лишь тот может быть мне другом,  -  тут  он  заговорил  раздельно,
словно хотел, чтобы  Уолтер  запомнил  его  слова,  -  кто  забудет  меня  и
предоставит мне идти моей дорогой, не обращая на меня внимания и не  задавая
вопросов.
     - Так как память ваша, Гэй, не удерживает того, что вам говорят другие,
- сказал мистер Каркер-заведующий, распаляясь от самодовольства,  -  я  счел
нужным,  чтобы  вы  это  услышали  от  лица,  наиболее  в   данном   вопросе
авторитетного. - Он кивнул в сторону брата. - Надеюсь, теперь вы вряд ли это
забудете. Это все, Гэй. Можете идти.
     Уолтер вышел и хотел закрыть за собой дверь, но, услышав  снова  голоса
братьев, а  также  свое  собственное  имя,  остановился  в  нерешительности,
держась за ручку полуотворенной двери и не зная,  вернуться  ему  или  уйти.
Таким образом, он невольно подслушал то, что последовало.
     - Если можете, думайте обо мне более снисходительно, Джеймс,  -  сказал
Джон Каркер, - когда я говорю вам, что у меня - да и может  ли  быть  иначе,
если здесь запечатлена моя история! - он ударил  себя  в  грудь,  -  у  меня
сердце дрогнуло при виде этого  мальчика,  Уолтера  Гэя.  Когда  он  впервые
пришел сюда, я увидел в нем почти мое второе я.
     - Ваше второе я! - презрительно повторил заведующий.
     - Не того, каков я сейчас, но того, каким я был, когда так же в  первый
раз пришел сюда; такой же жизнерадостный, юный, неопытный, одержимый теми же
дерзкими и смелыми фантазиями и наделенный теми  же  наклонностями,  которые
равно способны привести к добру или злу.
     - Надеюсь, что вы ошибаетесь, - сказал  брат,  вкладывая  в  эти  слова
какой-то скрытый и саркастический смысл.
     - Вы бьете меня больно, - отвечал тот таким голосом (или,  может  быть,
это почудилось Уолтеру?),  словно  какое-то  жестокое  оружие  действительно
вонзалось в его грудь, пока он говорил. - Все это мне мерещилось,  когда  он
пришел сюда мальчиком. Я в это верил. Для меня это была правда. Я видел, как
он беззаботно шел у края невидимой пропасти, где столько других шли  так  же
весело и откуда...
     - Старое оправдание, - перебил брат,  мешая  угли.  -  Столько  других!
Продолжайте. Скажите - столько других сорвалось.
     - Откуда сорвался один путник, - возразил тот,  -  который  пустился  в
путь таким же мальчиком, как  и  этот,  и  все  чаше  и  чаще  оступался,  и
понемногу соскальзывал ниже и ниже, и продолжал  идти  спотыкаясь,  пока  не
полетел стремглав и не очутился внизу, разбитым человеком. Подумайте, как  я
страдал, когда следил за этим мальчиком.
     - За все можете благодарить только самого себя, - отозвался брат.
     - Только самого себя, - согласился он со вздохом.  -  Я  ни  с  кем  не
пытаюсь разделить вину или позор.
     - Позор вы разделили, - сквозь зубы прошипел Джеймс Каркер.  И  сколько
бы ни было у него зубов и как бы тесно ни были они посажены, сквозь  них  он
прекрасно мог шипеть.
     - Ах, Джеймс! -сказал брат, впервые  заговорив  укоризненным  тоном  и,
судя по его голосу, закрыв лицо руками.  -  С  тех  пор  я  служил  для  вас
прекрасным фоном. Вы спокойно попирали  меня  ногами,  взбираясь  вверх.  Не
отталкивайте же меня каблуком!
     Ответом ему было молчание.  Спустя  некоторое  время  послышалось,  как
мистер  Каркер-заведуюший  стал  перебирать   бумаги,   словно   намеревался
прекратить эту беседу. В то же время его брат отошел к двери.
     - Это все, - сказал он. - Я следил за ним  с  таким  трепетом  и  таким
страхом, что для меня это было еще  одною  карою;  наконец,  он  миновал  то
место, где  я  первый  раз  оступился;  будь  я  его  отцом,  я  бы  не  мог
возблагодарить бога более пламенно. Я не смел предостеречь его  и  дать  ему
совет, но будь у меня повод, я рассказал бы ему о своем горьком опыте. Я  не
хотел, чтобы видели, как я разговариваю с ним, я боялся, как бы не подумали,
что я порчу его, толкаю его ко злу и совращаю его, а может быть, боялся, что
и в самом деле это сделаю. А что, если во мне кроется источник такой заразы,
кто знает? Припомните мою историю, сопоставьте ее с  теми  чувствами,  какие
молодой Уолтер Гэй вызвал у меня, и, если возможно,  судите  обо  мне  более
снисходительно, Джеймс.
     С этими словами он вышел за дверь - туда, где стоял Уолтер.  Он  слегка
побледнел, увидев его, и стал еще бледнее, когда Уолтер схватил его за  руку
и сказал шепотом:
     - Мистер Каркер, пожалуйста, позвольте мне поблагодарить вас! Позвольте
мне сказать, как я вам сочувствую! Как сожалею о том, что явился злосчастной
причиной  всего  происшедшего!  Я  готов  смотреть  на  вас,  как  на  моего
покровителя и защитника. Как я глубоко, глубоко признателен вам и жалею вас!
- говорил Уолтер, пожимая ему обе руки и, в волнении, вряд ли сознавая,  что
делает. Так как комната мистера Морфина находилась поблизости и  никого  там
не было,  а  дверь  была  раскрыта  настежь,  они  как  будто  по  обоюдному
соглашению направились  туда;  ибо  редко  случалось,  чтобы  кто-нибудь  не
проходил по коридору. Когда они  пошли  и  Уолтер  увидел  на  лице  мистера
Каркера следы душевного смятения, ему почудилось,  что  он  еще  никогда  не
видел этого лица - так сильно оно изменилось.
     - Уолтер, - сказал тот, кладя руку ему на плечо, -  большое  расстояние
отделяет меня от вас, и пусть всегда будет так. Вы знаете, кто я таков?
     "Кто  я  таков?",  казалось,  готово  было  сорваться  с  губ  Уолтера,
пристально смотревшего на него.
     - Это началось, - сказал Каркер, - раньше, чем мне исполнилось двадцать
один год - к этому уже давно клонилось  дело,  но  началось  примерно  в  то
время. Я их ограбил в первый раз, когда стал совершеннолетним. Я грабил их и
после. Прежде чем мне исполнилось двадцать два года, все открылось. И тогда,
Уолтер, я умер для всех.
     Снова эти его слова готовы были сорваться и с губ Уолтера, но он не мог
их выговорить и вообще ничего не мог сказать.
     - Фирма была очень добра ко мне. Небо да  вознаградит  старика  за  его
снисходительность! И этого также - его сына, который в ту пору только-только
вошел в дела фирмы, где я пользовался огромным доверием! Меня вызвали  в  ту
комнату, которую занимает теперь он, - с тех пор я ни разу туда не входил, -
и я вышел из нее таким, каким вы меня знаете. В течение многих лет я занимал
нынешнее мое место - один, как и теперь, но  тогда  я  служил  признанным  и
наглядным примером для остальных. Все они были милостивы ко мне, и я остался
жить. С годами мое горькое искупление приняло иную  форму,  ибо  теперь,  за
исключением трех руководителей фирмы, мне кажется, нет здесь никого, кто  бы
знал подлинную мою историю. К тому времени, когда подрастет  мальчик  и  ему
расскажут ее, мой угол, быть может,  опустеет.  Хотел  бы  я,  чтобы  так  и
случилось! Вот единственная перемена, происшедшая со мною с того дня,  когда
я в той комнате распрощался навсегда  с  молодостью,  надеждой  и  обществом
честных людей. Да благословит вас бог, Уолтер! Сохраните себя  и  всех,  кто
нам дорог, от бесчестья, а если не удастся, лучше убейте их!
     Смутное воспоминание о том, как он дрожал с головы  до  ног,  словно  в
ознобе, и залился слезами, - вот все, что мог добавить к этому Уолтер, когда
старался полностью восстановить в памяти то, что произошло между ними.
     Когда  Уолтер  снова  его  увидел,  он  сидел,  склонившись  над  своей
конторкой, по-прежнему молчаливый, апатичный, приниженный. Тогда,  видя  его
за работой и понимая, как твердо он решил прекратить  всякое  общение  между
ними, и обдумывая снова и снова все, что видел и слышал в то утро  за  такой
короткий промежуток времени в связи с историей обоих Каркеров,  Уолтер  едва
мог поверить, что получил приказ ехать в Вест-Индию  и  скоро  лишится  дяди
Соля и капитана Катля и редких мимолетных встреч с Флоренс Домби, - нет,  он
хотел сказать - с Полем, - и всего, что он любил, к чему был  привязан  и  о
чем мечтал день за днем.
     Но это была правда, и слухи уже проникли в первую комнату, ибо пока  он
сидел, с  тяжелым  сердцем  размышляя  об  этом  и  подпирая  голову  рукой,
рассыльный Перч, спустившись со своей подставки из красного дерева и  тронув
его за локоть, извинился и осмелился шепотом его спросить, не удастся ли ему
переправить домой, в Англию, банку имбирного варенья  по  дешевой  цене  для
подкрепления миссис Перч,  когда  она  будет  поправляться  после  следующих
родов?

ГЛАВА XIV

     Поль становится все более чудаковатым к уезжает домой на каникулы

     Когда подошли летние вакации, никаких  неприличных  проявлений  радости
молодые джентльмены  с  потускневшими  глазами,  собранные  в  доме  доктора
Блимбера, не обнаружили. Такое сильное выражение, как "распускают", было  бы
совершенно неуместно в этом благопристойном заведении.  Молодые  джентльмены
каждые полгода отбывали домой; но их никогда не распускали. Они отнеслись бы
с презрением к такому факту.
     Тозер,  которого  вечно  раздражал  и   терзал   накрахмаленный   белый
батистовый шейный платок, каковой он носил по особому желанию миссис  Тозер,
своей родительницы,  предназначавшей  его  для  принятия  духовного  сана  и
придерживавшейся того мнения, что чем раньше сын пройдет эту предварительную
стадию подготовки, тем лучше, - Тозер сказал даже,  что,  если  выбирать  из
двух зол меньшее, он, пожалуй, предпочел бы остаться  там,  где  был,  и  не
ехать домой. Хотя такое заявление и может  показаться  несовместимым  с  тем
отрывком из сочинения, написанного на эту тему Тозером, где он сообщал,  что
"мысли о доме и все воспоминания о нем  пробудили  в  его  душе  приятнейшие
чувства ожидания и восторг", а также  уподоблял  себя  римскому  полководцу,
упоенному недавней победой над икенами * или нагруженному добычей, отнятой у
карфагенян, и находящемуся на расстоянии нескольких часов пути от Капитолия,
каковой в целях аллегории являлся предположительно  местожительством  миссис
Тозер,  -  однако  это  заявление  было  сделано  совершенно  искренне.  Ибо
оказалось, что у Тозера есть грозный дядя,  который  не  только  добровольно
экзаменует его в каникулярное время по непонятным предметам, но и  цепляется
за невинные события и обстоятельства и извращает их с той же гнусной  целью.
К примеру,  если  этот  дядя  брал  его  в  театр  или,  прикрываясь  маской
добродушия, вел посмотреть великана, карлика, фокусника или еще  что-нибудь,
Тозер знал, что он заблаговременно прочел у древних  авторов  упоминание  об
этом предмете, и посему Тозер пребывал в смертельном страхе, не ведая, когда
дядя разразится и на какой  авторитет  будет  он  ссылаться,  уличая  его  в
невежестве.
     Что касается Бригса, то его отец отнюдь не прибегал к уловкам. Он ни на
секунду не оставлял его в покое. Столь многочисленны и суровы были  душевные
испытания этого злополучного юнца в каникулярное  время,  что  друзья  семьи
(проживавшей в ту пору в Лондоне,  близ  Бейзуотера)  редко  приближались  к
пруду в  Кепсингтон-Гарден  не  чувствуя  туманных  опасений  увидеть  шляпу
мистера Бригса плавающею на поверхности и недописанное упражнение лежащим на
берегу. Поэтому Бригс вовсе не был преисполнен радостных  надежд  по  случаю
каникул; а эти двое, помещавшиеся в одной спальне с  маленьким  Полем,  были
очень похожи на всех прочих молодых джентльменов, ибо  самые  легкомысленные
из них ждали наступления праздничного периода с кроткою покорностью.
     Совсем иначе дело обстояло с маленьким  Полем.  Окончание  этих  первых
каникул должно было ознаменоваться разлукой с Флоренс, но кто станет  думать
об окончании каникул, которые еще  не  начались?  Конечно,  не  Поль!  Когда
приблизилось счастливое время, львы и тигры, взбиравшиеся по стенам спальни,
стали совсем ручными и игривыми. Мрачные, хитрые лица в квадратах  и  ромбах
вощанки смягчились и посматривали на него не такими  злыми  глазами.  Важные
старые  часы  более  мягким  тоном  задавали  свой  безучастный  вопрос;   а
неугомонное море по-прежнему шумело всю ночь, мелодично и меланхолически,  -
однако мелодия звучала приятно, и нарастала, и затихала вместе с волнами,  и
баюкала мальчика, когда он засыпал.
     Мистер Фидер, бакалавр искусств, кажется, полагал, что также будет  рад
каникулам. Мистер Тутс собирался превратить в каникулы всю жизнь,  ибо,  как
неизменно сообщал он каждый день Полю, это было его "последнее полугодие"  у
доктора Блимбера, и ему предстояло немедленно  вступить  во  владение  своим
имуществом.
     Было совершенно ясно для Поля  и  мистера  Тутса,  что  они  -  близкие
друзья, несмотря  на  разницу  в  возрасте  и  положении.  Так  как  вакации
приближались и мистер Тутс сопел громче и таращил глаза в обществе Поля чаще
прежнего, Поль понимал, что тот хотел этим выразить грусть по поводу близкой
разлуки, и был ему очень благодарен за покровительство и расположение.
     Было ясно даже для доктора Блимбера, миссис  Блимбер  и  мисс  Блимбер,
равно как и  для  всех  молодых  джентльменов,  что  Тутс  каким-то  образом
сделался защитником и покровителем Домби, и факт этот был столь очевиден для
миссис Пипчин, что славная старуха питала злобу  и  ревность  к  Тутсу  и  в
святая святых своего собственного дома не раз поносила его как  "безмозглого
болвана". А невинному Тутсу не приходило в  голову,  что  он  возбудил  гнев
миссис Пипчин, так же как не приходила в голову какая бы  то  ни  было  иная
догадка. Напротив, он скорее был склонен считать  ее  замечательной  особой,
обладающей многими ценными качествами. По этой  причине  он  улыбался  ей  с
такою учтивостью и столь часто спрашивал ее, как  она  поживает,  когда  она
навешала маленького Поля, что в конце концов как-то вечером она сказала  ему
напрямик, что не привыкла к этому, что бы он там ни думал, и не может  и  не
хочет  сносить  это  от  него  или  от  другого  молокососа;  после   такого
неожиданного ответа на его любезности мистер Тутс был  так  встревожен,  что
спрятался в укромном местечке и оставался там, покуда она не ушла. С тех пор
он ни разу не встречался лицом к лицу с доблестной миссис Пипчин под  кровом
доктора Блимбера.
     Оставалось две-три недели до каникул, когда  Корнелия  Блимбер  позвала
однажды Поля к себе в комнату и сказала:
     - Домби, я собираюсь послать домой ваш анализ.
     - Благодарю вас, сударыня, - ответил Поль.
     - Вы понимаете, о чем я говорю, Домби?  -  осведомилась  мисс  Блимбер,
строго глядя на него сквозь очки.
     - Нет, сударыня.
     - Домби, Домби, - сказала мисс Блимбер, - я начинаю опасаться,  что  вы
нехороший мальчик. Если вы  не  понимаете  смысла  какого-нибудь  выражения,
почему вы не спрашиваете объяснений?
     - Миссис Пипчин говорила мне, чтобы я не задавал  вопросов,  -  отвечал
Поль.
     - Я должна просить вас, Домби, чтобы при мне вы ни  в  коем  случае  не
упоминали о миссис Пипчин, - возразила мисс  Блимбер.  -  Этого  я  не  могу
допустить.  Курс  обучения  у  нас  весьма  далек  от  чего-либо  подобного.
Повторение таких замечаний принудит меня потребовать, чтобы завтра утром, до
завтрака, вы мне ответили без ошибок от verbum personale до simillima  cygno
*.
     - Я не хотел, сударыня... - начал маленький Поль.
     - Будьте добры, Домби, потрудитесь не сообщать мне, чего именно  вы  не
хотели, - сказала мисс Блимбер, которая оставалась устрашающе вежливой  даже
тогда, когда делала выговор. -