Дальнейшие приключения капитана Эдуарда Катля, моряка

     Время,  отличающееся  твердой  поступью  и  непреклонной  волей,  столь
продвинулось  вперед,  что  год,   назначенный   старым   мастером   судовых
инструментов как срок, в течение коего его  друг  не  должен  был  вскрывать
запечатанный пакет, приложенный к письму, которое он для него  оставил,  уже
истекал, и по вечерам капитан Катль начал посматривать на пакет с тревогой и
предощущением тайны.
     Капитану, человеку честному, и в голову бы не пришло вскрыть пакет хотя
бы за час до истечения срока, как не пришло бы ему в голову  вскрыть  самого
себя для изучения  собственной  анатомии.  Покуривая  свою  первую  вечернюю
трубку, он ограничивался тем, что вынимал пакет, клал на стол и  сквозь  дым
разглядывал его снаружи, в торжественном молчании, на  протяжении  двух-трех
часов  подряд.  Иногда  после  довольно   длительного   созерцания   капитан
понемножку начинал отодвигаться со своим стулом все дальше и дальше, как  бы
желая выбраться за пределы  действия  его  чар;  но  если  таково  было  его
намерение, он никогда не достигал успеха; ибо  даже  когда  ему  преграждала
путь стена  гостиной,  пакет  по-прежнему  его  притягивал.  И  если  взгляд
капитана задумчиво скользил по потолку или камину, пакет неотступно следовал
за ним и помешался на видном месте среди углей или занимал выгодную  позицию
на белой стене.
     Отеческая забота капитана об Отраде Сердца и восхищение  ею  оставались
неизменными. Но  со  времени  последнего  свидания  с  мистером  Каркером  у
капитана Катля зародились сомнения, действительно ли былое его вмешательство
в пользу этой молодой леди и его дорогого мальчика  Уольра  оказалось  таким
благодетельным, как ему бы хотелось и как  он  в  ту  пору  верил.  Капитана
мучило серьезное опасение, что он принес больше зла, чем добра, и  в  порыве
раскаяния и  смирения  он  решил  искупить  вину:  лишить  себя  возможности
причинять зло кому бы то ни было и, так  сказать,  бросить  самого  себя  за
борт, как человека опасного.
     Погребенный таким образом среди инструментов, капитан не приближался  к
дому мистера Домби и не давал о себе знать Флоренс и  мисс  Нипер.  Он  даже
прервал сношения с мистером Перчем и в ближайшее его посещение сухо уведомил
сего джентльмена, что благодарит его за компанию, но намерен  отказаться  от
всех знакомств, ибо опасается, как бы ему случайно не взорвать какого-нибудь
порохового погреба. В этом добровольном уединении  капитан  проводил  дни  и
недели, не обмениваясь ни единым словом ни с  кем,  кроме  Роба  Точильщика,
которого почитал образцом бескорыстной  привязанности  и  верности.  В  этом
уединении капитан, созерцая по вечерам пакет, сидел,  курил  и  размышлял  о
бедном Уолтере и о Флоренс, пока и тот и другая не начали представляться его
бесхитростному  воображению  умершими  и  отошедшими  в  вечную   юность   -
прекрасные и невинные дети, какими он их запомнил.
     Предаваясь  своим  размышлениям,  капитан,   однако,   не   забывал   о
собственном самоусовершенствовании и о духовном  развитии  Роба  Точильщика.
Обычно сей молодой человек должен был каждый вечер  в  течение  часа  читать
капитану вслух какую-нибудь книгу. А так как капитан слепо  верил,  что  все
книги хороши, Роб таким путем  приобрел  большой  запас  достопримечательных
сведений. В воскресные вечера перед отходом ко сну капитан всегда прочитывал
для собственной пользы  божественную  проповедь,  некогда  произнесенную  на
горе; * и хотя  он  имел  обыкновение  приводить  цитаты  на  свой  лад,  не
заглядывая  в  книгу,  читал  он  ее  с   таким   благоговейным   пониманием
божественного ее смысла, как будто знал ее наизусть  по-гречески  и  мог  бы
написать сколько угодно богословских трактатов по поводу каждой фразы.
     Благоговение Роба Точильщика к боговдохновенному писанию  в  результате
превосходной  системы,   принятой   в   школе   Точильщиков,   воспитывалось
посредством вечных  синяков  на  мозгу,  вызванных  столкновением  со  всеми
именами всех колен иудиных, и посредством однообразного  повторения  трудных
стихов, задаваемых преимущественно в виде  наказания,  а  также  посредством
хождения в кожаных штанишках - в возрасте шести лет -  трижды  в  воскресный
день на хоры очень душной церкви, где огромный орган жужжал над  сонной  его
головою, как необычайно усердная пчела; вот почему, когда капитан переставал
читать, Роб Точильщик притворялся, будто это принесло ему большую пользу,  а
во время чтенья имел обыкновение зевать  и  клевать  носом.  Об  этом  факте
добрый капитан далее и не подозревал.
     Капитан Катль, как человек  деловой,  взялся  также  вести  записи.  Он
заносил в особую  книгу  наблюдения  о  погоде  и  потоке  подвод  и  других
экипажей, каковые, - заметил он, - по утрам и большую часть дня двигались  к
этой местности на запад, а к вечеру - на восток. Когда на  протяжении  одной
недели заглянули два-три прохожих, которые "окликнули  его"  -  так  записал
капитан - по поводу очков и, ничего не купив, обещали зайти еще раз, капитан
решил, что дело начинает идти на  лад,  и  внес  соответствующую  заметку  в
журнал. Ветер дул тогда (это  он  записал  прежде  всего)  довольно  свежий,
северо-западный; переменился ночью.
     Одним из главных затруднений являлся для капитана мистер Тутс,  который
заходил частенько и лишних слов не тратил, но,  казалось,  воображал,  будто
маленькая задняя гостиная  -  подходящая  комната  для  того,  чтобы  в  ней
хихикать;  для  этой  цели  он  всякий  раз  пользовался  ее  удобствами  на
протяжении  получаса,  хотя  ему  и  не  удавалось  завязать  более  близкое
знакомство с капитаном. Капитан, которого  недавнее  его  испытание  научило
осторожности, все еще не мог решить, был ли мистер Тутс действительно  таким
кротким созданием, каким казался, или же это необычайно  ловкий  и  коварный
лицемер. Его частые упоминания о мисс Домби были подозрительны,  но  капитан
питал тайное расположение к мистеру Тутсу за то, что тот относится к нему  с
доверием, и временно воздерживался от неблагоприятного заключения; он только
наблюдал за ним с неописуемой проницательностью, когда мистер  Тутс  касался
предмета, самого близкого его сердцу.
     - Капитан Джилс, - выпалил однажды мистер Тутс, по  своему  обыкновению
совершенно неожиданно, - как вы думаете, могли бы вы отнестись  благосклонно
к моему предложению и доставить мне удовольствие быть знакомым с вами?..
     - Видите ли, приятель, я вам объясню, в чем дело,  -  ответил  капитан,
который, наконец, избрал линию поведения, - я об этом размышлял.
     - Капитан Джилс, это очень любезно с вашей стороны, - отозвался  мистер
Тутс. - Я вам крайне признателен. Клянусь честью, капитан Джилс,  это  будет
настоящим благодеянием, если вы доставите мне удовольствие быть  знакомым  с
вами. Право же, благодеянием!
     - Видите ли, братец, - задумчиво произнес капитан, - я вас не знаю.
     - Но вам никогда не узнать меня, капитан Джилс, - ответил мистер  Тутс,
упорно преследуя намеченную цель, - если вы не  доставите  мне  удовольствия
быть знакомым с вами.
     Капитан, казалось, был потрясен оригинальностью и силой этого довода  и
посмотрел на мистера Тутса так, как будто открыл в нем гораздо  больше,  чем
предполагал.
     - Хорошо сказано, приятель, - заметил  капитан,  глубокомысленно  кивая
головой, - и правильно сказано.  Теперь  послушайте.  Вы  сделали  несколько
замечаний, которые дали мне  понять,  что  вы  восхищаетесь  одним  чудесным
созданием. Не так ли?
     - Капитан Джилс, - сказал мистер  Тутс,  энергически  жестикулируя  той
рукой, в которой держал шляпу, - восхищение это не то слово! Клянусь честью,
вы понятия не имеете о  том,  что  я  чувствую!  Если  бы  меня  можно  было
выкрасить в черный цвет и  сделать  рабом  мисс  Домби,  я  бы  почитал  это
милостью. Если бы я мог ценой всего моего состояния  переселиться  в  собаку
мисс Домби... я... мне кажется, я никогда не устал бы вилять хвостом! Я  был
бы совершенно счастлив, капитан Джилс!
     Мистер Тутс, говоря это, прослезился и с глубоким  волнением  прижал  к
груди свою шляпу.
     - Приятель, - отозвался капитан, почувствовав сострадание,  -  если  вы
говорите серьезно...
     - Капитан Джилс! - вскричал мистер Тутс. - Я нахожусь в таком состоянии
духа и так ужасно серьезен,  что,  если  бы  я  мог  поклясться  в  этом  на
раскаленном железе, на пылающих углях, или расплавленном свинце, или горящем
сургуче, или еще на чем-нибудь в этом роде, я бы с  радостью  причинил  себе
боль, чтобы успокоить свои чувства. - И мистер Тутс быстро  окинул  взглядом
комнату, словно в поисках  какого-нибудь  достаточно  мучительного  средства
осуществить свое ужасное намерение.
     Капитан сдвинул на затылок глянцевитую шляпу, провел  по  лицу  тяжелой
рукой, вследствие чего его нос стал еще более пятнистым,  остановился  перед
мистером Тутсом и, зацепив его крючком за лацкан фрака, обратился к нему  со
следующей речью, в то время как мистер Тутс смотрел ему  в  лицо  с  большим
вниманием и не без удивления.
     - Видите ли, приятель, - сказал капитан, - если вы говорите серьезно, к
вам надлежит отнестись милосердно, а милосердие - ослепительнейший  алмаз  в
короне,  украшающей  голову  британца,  а   вы   перелистайте   конституцию,
изложенную в "Правь, Британия", и  когда  найдете,  это  и  будет  та  самая
хартия, которую так часто распевали ангелы-хранители. Держитесь крепче!  Это
ваше предложение застигло меня немножко  врасплох.  А  почему?  Потому  что,
понимаете ли, я держусь в этих водах особняком, со мною нет других кораблей,
и, может быть, они мне не нужны. Осторожно! Первый раз вы окликнули меня  по
поводу одной молодой леди, которая вас зафрахтовала. Теперь, если мы с  вами
будем водить компанию,  имя  этого  молодого  создания  никогда  не  следует
называть, и упоминать о нем нельзя. Бог весть, сколько зла  произошло  из-за
того, что до сей поры его называли слишком часто, а потому я молчу. Вы  меня
хорошо понимаете, братец?
     - Вы меня извините, капитан Джилс, - ответил мистер Тутс, - если иногда
ваша речь кажется мне неясной. Но, честное слово, я...  Капитан  Джилс,  это
очень трудно - не упоминать о мисс Домби.  Право  же,  здесь  у  меня  такая
ужасная тяжесть, - мистер Тутс  патетически  коснулся  обеими  руками  своей
манишки, - что и днем и ночью мне кажется, будто кто-то сидит на мне верхом.
     - Таковы мои условия, - сказал капитан. - Если вы их находите трудными,
братец, - может быть, они действительно трудны,  -  обойдите  их  сторонкой,
измените курс, и расстанемся весело!
     - Капитан Джилс, - возразил мистер Тутс, - я хорошенько не  понимаю,  в
чем тут дело, но после того, что вы мне  сказали,  когда  я  пришел  сюда  в
первый раз, мне, пожалуй,  приятнее  будет  думать  о  мисс  Домби  в  вашем
обществе, чем говорить о ней с кем-нибудь другим.  Поэтому,  капитан  Джилс,
если вы мне доставите удовольствие  быть  знакомым  с  вами,  я  буду  очень
счастлив и приму ваши условия. Я хочу быть честным, капитан Джилс, -  сказал
мистер Тутс, отдернув протянутую было руку, - а потому считаю  своим  долгом
сказать, что не могу не  думать  о  мисс  Домби.  Для  меня  немыслимо  дать
обещание не думать о ней.
     - Приятель, - сказал капитан, чье мнение о мистере Тутсе  изменилось  к
лучшему после такого искреннего отпета, - мысли человеческие подобны  ветру,
и никто не может за них поручиться на какой  бы  то  ни  было  срок.  А  что
касается слов, договор заключен?
     - Что касается слов, капитан Джилс, - ответил мистер Тутс, - думаю, что
могу взять на себя это обязательство.
     И мистер Тутс тут же подал капитану Катлю руку, а капитан с любезным  и
благосклонно-снисходительным видом формально признал их  знакомство.  Мистер
Тутс был, по-видимому, весьма успокоен и  обрадован  таким  приобретением  и
восторженно хихикал вплоть  до  окончания  своего  визита.  Капитан  в  свою
очередь не был огорчен ролью покровителя и остался чрезвычайно доволен своею
осторожностью и предусмотрительностью.
     Но как бы ни был капитан Катль наделен этим последним качеством, в  тот
же вечер его ждал сюрприз, устроенный ему таким бесхитростным и простодушным
юношей, как Роб Точильщик. Сей наивный юнец, распивая чай за одним столом  с
капитаном и смиренно наклоняясь  над  своей  чашкой  и  блюдцем,  в  течение
некоторого времени наблюдал исподтишка за своим хозяином, вооруженным очками
и с великим трудом, но с большим достоинством читавшим газету,  и,  наконец,
нарушил молчание:
     - Ах, прошу прощенья, капитан, но, может быть, вам нужны голуби, сэр?
     - Нет, приятель, - отозвался капитан.
     - Потому что мне бы хотелось сбыть моих голубей, сэр, - сказал Роб.
     - Вот как! - воскликнул капитан, слегка приподняв свои косматые брови.
     - Да. Я ухожу, капитан, с вашего разрешения, - сказал Роб.
     - Уходишь! Куда ты уходишь? - спросил капитан, глядя  на  него  в  упор
поверх очков.
     - Как! Разве вы не знали, что я  собираюсь  уйти  от  вас,  капитан?  -
отозвался Роб с трусливой улыбкой.
     Капитан положил газету, снял очки и устремил взор на дезертира.
     - Ну да, капитан, я хочу вас предупредить. Я думал, что вы  уже  знаете
об этом, - сказал Роб, потирая руки и вставая. - Если бы вы были так  добры,
капитан, и поскорее нашли себе кого-нибудь другого, это мне было бы на руку.
Боюсь, что к завтрашнему утру  вам  никого  не  удастся  подыскать.  Как  вы
думаете, капитан?
     - Так ты, стало быть, собираешься изменить своему Знамени, приятель?  -
сказал капитан, долго разглядывавший его физиономию.
     - Ах, капитан, вы очень жестоко обходитесь с бедным малым, - воскликнул
мягкосердечный Роб, мгновенно почувствовав и оскорбление  и  негодование,  -
который предупредил вас по всем правилам, а вы  на  него  смотрите  хмуро  и
обзываете его изменником. Вы,  капитан,  никакого  права  не  имеете  ругать
бедного парня. Только  потому,  что  я  слуга,  а  вы  хозяин,  вы  на  меня
клевещете! Что я сделал дурного? Растолкуйте мне, капитан, какое я  совершил
преступление?
     Удрученный Точильщик расплакался и стал тереть глаза обшлагом.
     - Послушайте, капитан! - воскликнул оскорбленный юнец. - Скажите, какое
преступление я совершил? Что  я  такого  сделал?  Украл  какие-нибудь  вещи?
Поджег дом? Если так, почему вы меня не обвиняете и не судите?  Но  порочить
репутацию мальчика, который был вам хорошим слугой, только потому, что он не
может вредить самому себе ради вашей выгоды, - какое это оскорбление и какая
награда за верную службу! Вот почему  ребята  сбиваются  с  прямого  пути  и
погибают! Я вам удивляюсь, капитан, удивляюсь!
     Все это Точильщик сопровождал плаксивым завыванием и осторожно  пятился
к двери.
     - Так, стало быть, ты раздобыл себе другую койку,  приятель?  -  сказал
капитан, не спуская с него пристального взгляда.
     - Да, капитан, уж коли говорить вашими словами, я раздобыл себе  другую
койку! - воскликнул Роб, продолжая пятиться. -  Получше,  чем  была  у  меня
здесь. И там мне не нужна будет ваша похвала, капитан, а это большая  удача,
после того как вы закидали меня грязью, за то, что я беден и не могу вредить
самому себе ради вашей выгоды. Да, я раздобыл себе другую койку. И если бы я
не боялся оставить вас без слуги, я бы мог уйти хоть сейчас,  только  бы  не
слышать, как вы меня ругаете, потому что я беден и не  могу  причинять  вред
самому себе ради вашей выгоды. Почему вы меня упрекаете за то, что я беден и
не намерен действовать во вред себе  ради  вашей  выгоды,  капитан?  Как  вы
можете так поступать, капитан?
     - Послушай, приятель, - миролюбиво отозвался капитан,  -  ты  бы  лучше
этого не говорил.
     - Да и вы бы лучше этого не говорили,  капитан,  -  с  гневом  возразил
невинный, начиная хныкать громче и продолжая пятиться в лавку.  -  Уж  лучше
выпустите из меня кровь, но не порочьте меня!
     - Потому что, - спокойно продолжал капитан, - ты слыхал, может быть,  о
такой штуке, как линек?
     - Слыхал ли я, капитан? - вскричал язвительный  Точильщик.  -  Нет,  не
слыхал! О такой штуке я никогда не слыхивал.
     - Ну, так вот, мне кажется, - сказал капитан, - что ты  очень  скоро  с
ней познакомишься, если не будешь начеку. Я твои сигналы прекрасно  понимаю,
приятель. Можешь идти.
     - Значит, я могу сейчас уйти, капитан? - воскликнул Роб в  восторге  от
такой удачи. - Но помните, капитан:  я  не  просил  у  вас  разрешения  уйти
немедленно. Вам не удастся еще раз опорочить меня только потому, что  вы  по
собственному желанию меня прогоняете. И вы не имеете права  задерживать  мое
жалование, капитан!
     Его  хозяин  разрешил  этот  последний  вопрос,  достав   металлическую
чайницу, и отсчитал Точильщику его деньги, бросая на стол монету за монетой.
Роб, хныча и всхлипывая, тяжко оскорбленный в своих  чувствах,  подобрал  их
одну за другой с хныканьем и всхлипываньем и завязал каждую в особый  узелок
в своем носовом платке; затем он поднялся на крышу дома и наполнил  шляпу  и
карманы голубями; потом спустился вниз, к своей  постели  под  прилавком,  и
связал в узел свои вещи, хныча и всхлипывая все громче, как будто  сердце  у
него  надрывалось  от  воспоминаний,  после  чего  он  пропищал:  "Прощайте,
капитан; я ухожу от вас, не помня  зла!"  -  и,  наконец,  переступив  через
порог, дернул за нос Маленького Мичмана, на прощанье нанеся ему оскорбление,
и с торжествующей усмешкой зашагал по улице.
     Капитан, оставшись наедине с собой, вновь обратился к газете, как будто
не произошло ничего из ряда вон выходящего  или  неожиданного,  и  продолжал
читать с величайшим прилежанием. Но  ни  единого  слова  не  усвоил  капитан
Катль, хотя прочитал их великое множество, ибо все это время  Роб  Точильщик
карабкался вверх по одному газетному столбцу и спускался вниз по другому.
     Трудно сказать, чувствовал ли себя когда-нибудь почтенный капитан таким
покинутым, как теперь: ведь теперь старый Соль Джилс, Уолтер и Отрада Сердца
были для него поистине потеряны, а  мистер  Каркер  обманул  его  и  жестоко
осмеял. Все они были слиты в образе вероломного Роба, с которым  он  не  раз
делился дорогими ему воспоминаниями; он доверял вероломному Робу, и  доверял
ему с радостью; он сделал его своим товарищем, как единственного  уцелевшего
из экипажа старого судна;  он  принял  командование  Маленьким  Мичманом,  а
помощником у него был Роб; он намеревался исполнить свой долг по отношению к
нему и был расположен к мальчику, словно они оба потерпели кораблекрушение и
были выброшены вдвоем  на  необитаемый  остров.  А  теперь,  когда  по  вине
вероломного Роба недоверие, измена и подлость  вторглись  даже  в  гостиную,
которая была как бы священным местом,  капитан  Катль  почувствовал,  что  и
гостиная может затонуть, и не очень бы удивился, если бы она пошла ко дну, и
не почувствовал бы большого огорчения.
     Поэтому капитан Катль читал газету с глубоким вниманием, но ни слова не
понимал; поэтому капитан Катль ничего  не  сказал  самому  себе  о  Робе,  и
старался отогнать мысль о нем, и отнюдь  не  желал  признать,  что  если  он
чувствует себя одиноким, как Робинзон Крузо, то Роб имеет к  этому  какое-то
отношение.
     С тем же спокойным, деловым видом  капитан  отправился  в  сумерках  на
Леднхоллский рынок и договорился со  сторожем,  чтобы  тот  по  утрам  и  по
вечерам являлся открывать и закрывать ставни Деревянного Мичмана.  Затем  он
зашел  в   харчевню,   чтобы   уменьшить   наполовину   ежедневный   рацион,
доставлявшийся оттуда Мичману, и в трактир  -  прекратить  отпуск  пива  для
предателя. "Мой юноша, - пояснил капитан молодой  леди  за  стойкой,  -  мой
юноша  поступил  на  более  выгодное  место,  мисс.  Наконец  капитан  решил
воспользоваться постелью под прилавком и, будучи единственным с