что на него обрушилась груда плащей  и  пальто
майора, наваленных квартирным хозяином, который, как один из Титанов,  метал
с тротуара этими тяжелыми снарядами, так что на  вокзал  туземец  отправился
как бы заживо погребенным.
     Но прежде чем отъехал экипаж и покуда  погребали  туземца,  мисс  Токс,
появившись в окне, замахала  лилейно-белым  носовым  платком.  Мистер  Домби
принял это прощальное приветствие очень холодно -  очень  холодно  даже  для
него - и, удостоив ее чуть заметного кивка, откинулся на  спинку  экипажа  с
весьма недовольным видом. Его подчеркнутая сдержанность, казалось, доставила
чрезвычайное удовольствие майору (который очень вежливо раскланялся  с  мисс
Токс); и долго сидел он, подмигивая и сопя, как перекормленный Мефистофель.
     Во время предотъездной  сутолоки,  на  вокзале  мистер  Домби  и  майор
прогуливались бок о бок по платформе; первый был молчалив и хмур,  а  второй
развлекал его - и, быть может, самого  себя  -  всевозможными  анекдотами  и
воспоминаниями, в которых Джо Бегсток обычно играл главную роль. Ни тот,  ни
другой не заметили, что  во  время  этой  прогулки  они  привлекли  внимание
рабочего, который стоял возле паровоза и приподнимал шляпу каждый раз, когда
они проходили мимо; ибо мистер Домби имел обыкновение взирать не на чернь, а
поверх нее, майор же целиком погрузился в один из своих анекдотов.  Наконец,
когда они поворачивали назад, этот человек шагнул им навстречу и, сняв шляпу
и держа ее в руке, поклонился мистеру Домби.
     - Прошу прощения, сэр,  -  сказал  человек,  -  надеюсь,  вы  поживаете
недурно, сэр.
     На нем был парусиновый костюм, испачканный угольной пылью и  маслом;  в
бакенбардах его был пепел, и вокруг себя он распространял запах  пригашенной
золы. Несмотря на это, вид он имел приличный, и, пожалуй,  его  даже  нельзя
было назвать грязным, а короче, это  был  мистер  Тудль  в  профессиональной
одежде.
     - Я буду иметь честь поддерживать для вас огонь в топке, сэр, -  сказал
мистер Тудль. - Прошу прошения, сэр, надеюсь, вы начинаете оправляться?
     В ответ на сочувственный тон мистер Домби посмотрел на него так, словно
подобный человек был способен загрязнить даже его зрение.
     - Простите за дерзость, сэр, - продолжал Тудль, сообразив, что его  как
будто не узнают, - но моя  жена  Полли,  которую  в  вашем  семействе  звали
Ричардс...
     Перемена в лице мистера Домби, как будто выражавшая, что он его  узнал,
- так оно и было, - но в значительно большей степени  выразившая  досадливое
чувство брезгливости, заставила мистера Тудля запнуться.
     - Вероятно, ваша жена нуждается  в  деньгах,  -  сказал  мистер  Домби,
опуская руку в карман и говоря высокомерным тоном (впрочем, так  он  говорил
всегда).
     - Нет, благодарю вас, сэр, - возразил Тудль, - не могу  сказать,  чтобы
она нуждалась. Я не нуждаюсь.
     Теперь мистер Домби в свою очередь запнулся и не без смущения продолжал
держать руку в кармане.
     - Нет, сэр, - сказал Тудль, вертя в руках свою клеенчатую шапку, -  нам
живется недурно, сэр; у нас нет причин жаловаться на жизнь, сэр. С той  поры
у нас прибавилось еще четверо, сэр, но мы помаленьку пробиваемся.
     Мистер Домби тоже не прочь был бы пробиться к своему  вагону,  хотя  бы
для этого пришлось ему сбить кочегара  под  колеса,  но  внимание  его  было
привлечено шапкой, которую тот все еще медленно вертел в руках.
     - Мы потеряли одного малютку, - сказал Тудль, - Этого нельзя отрицать.
     - Недавно? - осведомился мистер Домби, пристально глядя на шапку.
     - Нет, сэр, больше трех лет прошло, но все остальные  здоровехоньки.  А
что касается до грамоты, сэр, - сказал Тудль с новым поклоном, как бы  желая
напомнить мистеру Домби о том разговоре, который когда-то был между ними  по
этому вопросу, - то мои мальчики сообща обучили меня в конце концов. Из меня
мои мальчики сделали неплохого грамотея.
     - Идемте, майор! - сказал мистер Домби.
     - Прошу прощения, сэр, - продолжал Тудль, по-прежнему со шляпой в руке,
делая шаг им навстречу и снова почтительно их останавливая. - Я бы  не  стал
вас утруждать этим разговором, если бы не хотел завести  речь  о  моем  сыне
Байлере - крещен-то он Робином, -  которого  вы  по  доброте  своей  сделали
Милосердным Точильщиком.
     - Ну, и что же, любезный, - что с ним  такое?  -  самым  суровым  своим
тоном осведомился мистер Домби.
     - Да как же, сэр, - отвечал Тудль, покачивая  головой  с  видом  крайне
встревоженным и удрученным, - приходится сознаться, сэр,  что  он  сбился  с
пути.
     - Сбился с  пути?  -  переспросил  мистер  Домби  с  каким-то  жестоким
удовлетворением.
     - Он, знаете ли, джентльмены, попал  в  дурную  компанию,  -  продолжал
отец, пытливо всматриваясь в обоих и  явно  втягивая  в  разговор  майора  в
надежде на его  сочувствие.  -  Он  повел  себя  дурно.  Бог  даст,  он  еще
образумится, джентльмены, но сейчас он на плохой дороге!
     - Вероятно, это как-нибудь дошло бы до вас, сэр, - сказал Тудль,  снова
обращаясь к одному мистеру Домби, - и уж лучше я сам все выложу и скажу, что
мой мальчик сбился с пути. Полли этим ужасно убита,  джентльмены,  -  сказал
Тудль с тем же удрученным видом и опять взывая к майору.
     - Сыну этого человека я позаботился дать образование, майор,  -  сказал
мистер Домби, беря его под руку. - Этим всегда кончается!
     - Следуйте совету прямого старого Джо и никогда не давайте  образования
такого сорта людям, сэр, - ответил майор.  -  Черт  побери,  сэр,  от  этого
никогда не бывает толку! Это всегда кончается плохо!
     Простодушный отец стал было почтительно выражать мнение, что  его  сын,
бывший  Точильщик,  которого  запугивало  и  колотило,  пороло,  клеймило  и
обучало, как  учат  попугаев,  некое  животное  в  лице  школьного  учителя,
занимавшее это место с таким же  правом,  с  каким  могла  бы  занимать  его
охотничья собака, - что этот его сын,  быть  может,  получал  образование  в
каком-то отношении неправильное, но мистер Домби, с  раздражением  повторив:
"Этим всегда кончается!" - увел  майора.  А  майор,  которого  нелегко  было
взгромоздить в вагон мистера Домби, стоявший высоко над землей,  и  который,
не попадая ногой на  подножку  и  падая  назад  на  темнокожего  изгнанника,
клялся, что сдерет кожу с туземца, переломает ему все кости  и  предаст  его
другим пыткам, -  майор  едва  успел  до  отхода  поезда  повторить  хриплым
голосом, что от этого никогда не бывает  толку,  что  это  всегда  кончается
плохо и что, если бы он дал образование "своему бездельнику", тот несомненно
попал бы на виселицу.
     Мистер Домби с горечью согласился; но его горечь и мрачный вид, с каким
он откинулся к стенке вагона и, сдвинув брови, смотрел на мелькавший пейзаж,
были  вызваны  не  крахом  благородной  воспитательной  системы,  проводимой
обществом Точильщиков. На шапке этого человека он заметил свежий креп  и  по
тону его и ответам понял, что он носит траур по его сыну.
     Да, с первого человека до  последнего,  дома  и  вне  дома,  начиная  с
Флоренс  в  его  огромном  доме  и  кончая  неотесанным  мужланом,   который
поддерживал огонь в паровозе, дымившем  сейчас  впереди,  каждый  предъявлял
права на его умершего мальчика и был соперником отцу. Мог  ли  он  забыть  о
том, как эта женщина плакала у изголовья  его  сына  и  называла  его  своим
родным  малюткой?  И  о  том,  как  мальчик,  проснувшись,  спросил  о  ней,
приподнялся на кровати и просиял, когда она вошла?
     Подумать только, что этот самонадеянный кочегар едет там впереди, среди
угля и золы, со своей  траурной  лентой!  Подумать  только,  что  он  посмел
присвоить - хотя бы посредством такого обычного знака  внимания  -  какую-то
долю горя и разочарования, скрытых в тайниках сердца надменного джентльмена!
Подумать только, что этот умерший ребенок, который должен  был  разделить  с
ним его богатства, надежды и власть и отгородиться  от  всего  мира  как  бы
двойною дверью из золота, - этот ребенок открыл доступ подобной черни, чтобы
та оскорбляла его  -  Домби  -  своим  пониманием  обманутых  его  надежд  и
хвастливыми претензиями на общность чувств с ним, столь ей далеким!  А  быть
может, и небезуспешными попытками пробраться туда, где он хотел  властвовать
один!
     Путешествие не доставило ему ни удовольствия, ни облегчения.  Терзаемый
этими мыслями, он вез с собою  мимо  пробегающего  ландшафта  свою  тоску  и
стремительно пересекал не богатую и живописную страну, а пустыню несбывшихся
планов и мучительной ревности. Даже  та  скорость,  с  какою  мчался  поезд,
издевалась над быстрым течением юной жизни, которая  так  последовательно  и
так неумолимо склонилась к предназначенному концу. Сила,  которая  мчала  по
железному пути - по своему пути, -  презирая  все  другие  дороги  и  тропы,
пробиваясь сквозь все препятствия и увлекая за  собой  людей  всех  классов,
возрастов и званий, была подобием торжествующего чудовища - Смерти!
     Вдаль, со скрежетом, и ревом, и  грохотом,  сквозь  город,  прокладывая
норы среди людского жилья и наполняя улицы  гулом,  сверкнув  на  секунду  в
лугах, уходя в сырую землю, гудя  во  мраке  и  духоте,  вырываясь  снова  в
солнечный день, такой яркий и широкий, - вдаль, со  скрежетом,  и  ревом,  и
грохотом, по полям, лесам,  пашням,  лугам,  сквозь  мел,  сквозь  чернозем,
сквозь глину, сквозь камень, мимо предметов, находящихся близко,  почти  под
рукой, и вечно ускользающих от путника,  тогда  как  обманчивая  даль  вечно
движется медленно за окном, - словно  по  следам  безжалостного  чудовища  -
Смерти!
     По низинам, по  холмам,  мимо  пустырей,  мимо  фруктовых  садов,  мимо
парков, через каналы и реки, туда, где овцы пасутся, где мельница шумит, где
баржа плывет, где лежат мертвецы, где завод дымит, где струится  поток,  где
ютится деревня, где возвышается гигантский собор, где раскинулась вересковая
пустошь, а неистовый вихрь по  капризной  своей  воле  приглаживает  ее  или
ерошит, - вдаль, со скрежетом, и ревом, и грохотом, оставляя за собой только
пыль и пар, словно по следам безжалостного чудовища - Смерти!
     Навстречу ветру и свету, ливню и солнечным  лучам,  вдаль  и  вдаль  он
мчится и грохочет, неистовый и быстрый,  плавный  и  уверенный,  и  огромные
насыпи и массивные мосты, по которым он проносится,  мелькают,  как  полоска
тени в дюйм шириною, и затем исчезают. Вдаль и вдаль, вперед и вечно вперед:
мелькают коттеджи, дома, замки, поместья, фермы и  заводы,  люди,  дороги  и
тропы, на вид такие пустынные, маленькие,  ничтожные,  когда  оставляешь  их
позади, - да и в самом деле они таковы, - ибо что,  кроме  мельканий,  может
быть на путях неукротимого чудовища - Смерти?
     Вдаль, со скрежетом, и  ревом,  и  грохотом,  снова  ныряя  в  землю  и
пробиваясь вперед с такой бешеной энергией и напором, что во мраке  и  вихре
движение начинает казаться попятным и неистово устремленным назад, пока  луч
света на влажной стене не покажет ее поверхности, пролетающей  мимо,  словно
неудержимый поток. Вдаль, снова  в  день  и  сквозь  день,  с  пронзительным
ликующим воплем, ревя, грохоча, мчась вперед, разбрасывая все  своим  темным
дыханием, задерживаясь на минуту там, где  собралась  толпа,  которой  через
минуту уж нет; жадно глотая воду,  и  -  прежде  чем  насос,  который  поит,
перестанет ронять капли на землю, -  скрежещет,  ревет,  и  грохочет  сквозь
пурпурную даль!
     Громче и громче он гудит и скрежещет, пока неуклонно  мчится  вперед  к
своей цели, и путь его, словно путь Смерти, густо усыпан золой.  Все  вокруг
почернело. Темные лужи, грязные переулки  и  нищенские  лачуги  где-то  там,
внизу. Зубчатые стены и ветхие хижины здесь, рядом, и сквозь дырявые крыши и
в  разбитые  окна  видны  жалкие  комнаты,  где  ютятся  гибельная  нужда  и
лихорадка, а дым, нагромождение кровель,  косые  трубы,  известь  и  кирпич,
замкнувшие уродство тела и духа, заслоняют хмурую даль. Когда  мистер  Домби
выглядывает из  окна  вагона,  у  него  не  мелькает  мысль,  что  чудовище,
доставившее его сюда, только пролило дневной свет на всю эту картину,  а  не
создало ее и не послужило причиной  ее  возникновения.  Это  был  подобающий
конец путешествия, и таким мог быть конец всего - столь он был убедителен  и
страшен.
     Думая  только  об  одном,  он  по-прежнему  видел  перед   собой   одно
безжалостное чудовище. Все предметы взирали мрачно, холодно и  мертвенно  на
него, а он - на них. Во всем он находил напоминание о своем горе.  Все,  все
без исключения выступало, бессовестно торжествуя над  ним,  и  раздражало  и
задевало его гордость и ревность, какую бы форму ни принимало, -  и  сильнее
всего, когда оно разделяло с ним любовь к его умершему мальчику и  память  о
нем.
     Было одно лицо - он смотрел на него прошлой ночью, и  оно  смотрело  на
него глазами, читавшими в его душе, хотя они и  были  затуманены  слезами  и
хотя их тотчас заслонили дрожащие руки, - лицо, которое часто представлялось
его воображению во время этой поездки.  Он  видел  его  таким,  как  прошлой
ночью, робко умоляющим. Оно не укоряло, но было  в  нем  какое-то  сомнение,
пожалуй, - слабая надежда, которая походила на укор  в  тот  миг,  когда  он
увидел,  как  она  угасает,  уступая  место  безутешной  уверенности  в  его
неприязни. Ему было мучительно думать о лице Флоренс.
     Потому ли, что он почувствовал  какие-то  угрызения  совести?  Нет.  Но
потому, что чувство, этим лицом пробужденное,  которое  он  смутно  угадывал
прежде, теперь вполне оформилось и  окончательно  определилось,  волнуя  его
чрезмерно и грозя усилиться и нарушить его равновесие. Потому что  это  лицо
было на каждом шагу, во  всех  поражениях  и  гонениях,  которые,  казалось,
окружали его, как воздух. Потому что оно оставило зазубрины на стреле  этого
жестокого и неумолимого врага,  на  котором  сосредоточились  его  мысли,  и
вложило ему в руку обоюдоострый меч. Потому что в глубине души он  прекрасно
знал, когда, стоя здесь, окрашивал мелькающие перед ним сцены в  болезненные
тона своих собственных мыслей и превращал их в картину гибели и  разрушения,
а не благотворной перемены и надежды на лучшее будущее, - знал,  что  к  его
сетованиям смерть имела такое же отношение, как и жизнь. Одно дитя умерло, и
одно дитя осталось. Почему отнят тот, на кого он возлагал надежды, а не она?
     Милое,  тихое,  кроткое  лицо,  представлявшееся  его  воображению,  не
вызывало у него никаких иных мыслей. Она была нежеланна ему с самого начала;
теперь она усугубляла его горечь. Если бы сын был единственным его  ребенком
и порази его этот удар, тяжело было бы его перенести, но все  же  бесконечно
легче, чем теперь, когда удар мог поразить ее (которую он мог, или думал что
может, потерять безболезненно) и не поразил. Ее  любящее  и  невинное  лицо,
обращенное к нему, не смягчало и не  привлекало  его.  Он  отверг  ангела  и
принял терзающего демона, приютившегося в его груди. Ее  терпение,  доброта,
юность, преданность, любовь были подобны пылинкам золы, которую  он  попирал
ногами. Вокруг себя, в губительном мраке, он видел ее образ,  не  озарявший,
но сгущавший тьму. Не раз во время этого путешествия и теперь снова, в конце
его, когда он стоял, погруженный в размышления, чертя палкой узоры на песке,
он думал о том, чем мог бы он заслониться от этого образа.
     Майор, который всю дорогу сопел и пыхтел,  как  паровоз,  и  чьи  глаза
часто отрывались от газеты и подмигивали,  всматриваясь  вдаль,  словно  там
тянулась длинная процессия потерпевших поражение мисс  Токс,  которых  поезд
извергал вместе с дымом, и они проносились над полями,  чтобы  спрятаться  в
каком-нибудь укромном местечке, - майор оторвал своего друга от размышлений,
сообщив ему, что почтовые лошади запряжены и карета подана.
     - Домби, - сказал майор, легонько ударяя его тростью  по  плечу,  -  не
задумывайтесь. Это дурная  привычка.  Старый  Джо,  сэр,  не  был  бы  таким
непреклонным, каким вы его видите, если бы  он  ей  предавался.  Вы  слишком
великий человек, Домби, чтобы  задумываться.  В  вашем  положении,  сэр,  вы
бесконечно выше всего этого.
     Майор даже в дружеских своих  увещаниях  принимал,  таким  образом,  во
внимание достоинство и честь мистера Домби и явно  понимал  их  значение,  а
мистер Домби был более чем когда-либо  расположен  снизойти  к  джентльмену,
отличающемуся таким здравым смыслом и таким трезвым умом. Посему он старался
прислушиваться к повествованию майора, пока они  рысью  ехали  по  шоссе,  и
майор, находя, что эта скорость и дорога  гораздо  более  соответствуют  его
таланту рассказчика, чем способ передвижения, только  что  ими  оставленный,
принялся его развлекать.
     Этот  прилив  воодушевления  и  разговорчивости,  прерывавшийся  только
обычными симптомами,  вызванными  его  полнокровием,  а  также  завтраком  и
гневными нападками на туземца, чьи темно-коричневые уши были украшены  парой
серег и на ком  европейское  платье,  непригодное  для  чужестранца,  сидело
неуклюже по собственному своему почину и вне всякой зависимости от искусства
портного - длинное там, где ему полагалось быть коротким, короткое там,  где
ему полагалось быть длинным, узкое там, где ему полагалось быть  широким,  и
широкое там, где ему полагалось быть узким, каковому платью он придавал  еще
особое изящество, съеживаясь в  нем  при  каждом  нападении  майора,  словно
высохший  орех  или  озябшая  обезьяна,  -  этот  прилив   воодушевления   и
разговорчивости продолжался у майора  весь  день;  посему,  когда  спустился
вечер и застал их, продвигающихся рысью по зеленой  и  обсаженной  деревьями
дороге близ Лемингтона, казалось, будто голос майора в результате  болтовни,
еды, хихиканья и удушья исходит из ящика под сиденьем позади экипажа или  из
ближайшего стога сена. Он не изменился и в отеле "Ройал", где были  заказаны
комнаты и обед и где майор столь утрудил свои органы  речи  едой  и  питьем,
что, отправляясь спать, совсем потерял голос, которого хватало теперь только
на кашель, и, объясняясь с темнокожим слугой, мог лишь разевать на него рот.
     Однако наутро он не только встал, как окрепший великан, но и  вел  себя
за завтраком, как великан подкрепляющийся. За  этой  трапезой  они  обсудили
распорядок дня. Майор брал на  себя  все  распоряжения  относительно  еды  и
питья; и они должны были каждое утро  встречаться  за  поздним  завтраком  и
каждый день за поздним обедом. Мистер Домби предпочитал оставаться у себя  в
комнате или гулять  в  одиночестве  в  этот  первый  день  их  пребывания  в
Лемингтоне; но на следующее утро он с радостью будет сопровождать  майора  к
Галерее минеральных вод и в прогулке по  городу.  Итак,  они  расстались  до
обеда. Мистер Домби удалился,  чтобы  на  свой  лад  предаться  благотворным
размышлениям. Майор в сопровождении  туземца,  который  нес  складной  стул,
пальто и зонт, важно  прохаживался  по  всем  общественным  местам,  наводил
справки  в  списках  приезжих,  наносил  визиты  старым  леди,   у   которых
пользовался большим успехом, и доводил до  их  сведения,  что  Дж.  Б.  стал
непреклонней, чем когда бы то ни было, и всюду превозносил  своего  богатого
друга Домби. Не было на свете  человека,  который  поддерживал  бы  друга  с
большим рвением, чем майор, когда, превознося  его,  он  превозносил  самого
себя.
     Удивительно, какое количество новых историй извергнул майор за обедом и
какую возможность доставил  мистеру  Домби  оценить  его  общительность.  На
следующее утро за завтраком он знал содержание последних полученных газет  и
в связи с этим затронул различные вопросы, по поводу коих его мнением не так
давно интересовались люди, столь влиятельные и могущественные,  что  на  них
можно было только туманно намекать. Мистер Домби,  который  так  долго  жил,
замкнувшись  в  самом  себе,  да  и  в  прежние  вр