отозвался старый Соль. - Ну,  в  таком
случае, должно быть, я хотел сказать, прежде чем мы  получим  вести  о  моем
дорогом мальчике.
     - Вы нездоровы, - нежно  сказала  Флоренс.  -  Вы  так  встревожены.  Я
уверена, что вы нездоровы.
     - Я здоров, - возразил старик, сжимая правую руку и вытягивая ее, чтобы
показать Флоренс, - здоров и крепок, как только может пожелать человек в мои
годы. Видите? Не дрожит! Разве тот, кому она  принадлежит,  не  способен  на
такую же решимость и стойкость, как многие другие  моложе  его?  Думаю,  что
способен. Увидим.
     Не столько слова его, хотя они ей и запомнились, сколько  тон  произвел
на Флоренс такое впечатление, что она готова была в ту же минуту поведать  о
своем беспокойстве капитану Катлю, если бы капитан  не  воспользовался  этой
минутой для того, чтобы разъяснить  обстоятельства  дела,  касательно  коего
требовалось мнение проницательного Бансби, и обратиться к сему авторитетному
лицу с просьбой изречь таковое.
     Бансби, чей глаз по-прежнему был обращен к какой-то  точке  на  полпути
между Лондоном и Грейвзендом, раза три протягивал правую руку, облеченную  в
грубое сукно, дабы в поисках вдохновения обвить  ею  прелестную  талию  мисс
Нипер; но так как эта молодая  особа  в  раздражении  своем  поместилась  за
другим концом стола, мягкое сердце командира "Осторожной Клары" не встретило
отклика на свой порыв. После нескольких неудачных  попыток  командир,  ни  к
чему  не  обращаясь,  заговорил,  или,  вернее,   голос   в   нем   произнес
самопроизвольно и совершенно независимо от него самого,  словно  Бансби  был
одержим охрипшим духом:
     - Меня зовут Джек Бансби!
     - Ему нарекли  имя  Джон!  -  вскричал  восхищенный  капитан  Катль.  -
Слушайте!
     - И если я что скажу, - после некоторого раздумья продолжал голос, -  я
от этого не отступлю.
     Капитан, стоявший об руку с Флоренс, кивнул слушателям, как будто хотел
пояснить: "Сейчас он себя покажет. Вот что я имел в виду, когда привел его".
     - Отчего же? - продолжал голос. - Почему не сказать? Не все  ли  равно?
Кто может сказать иначе? Никто! Итак - стоп!
     Доведя свои рассуждения до  этого  пункта,  голос  сделал  остановку  и
отдохнул. Затем снова заговорил, очень медленно:
     - Считаю ли я,  ребята,  что  этот  "Сын  и  наследник"  мог  затонуть?
Возможно. Утверждаю ли я это? А что именно? Если шкипер выходит  из  пролива
святого Георга, держа курс на Дауне, что лежит перед ним? Пески  Гудуина  *.
Ему незачем непременно налетать на пески, но он может налететь. Держитесь по
курсу этого наблюдения. Это уже не мое дело. Итак, стоп, держите бодро вахту
и желаю вам удачи!
     Тут голос удалился из задней гостиной и вышел на улицу, увлекая с собой
командира "Осторожной Клары" и сопутствуя ему с подобающей  поспешностью  на
борт судна, где тот мгновенно лег соснуть и дремотой освежил свой ум.
     Ученики мудреца,  вынужденные  самостоятельно  применять  его  указания
согласно принципу, являвшемуся основным стержнем треножника Бансби,  а  быть
может, и кое-кого из других оракулов, переглянулись слегка растерянно. А Роб
Точильщик,  который,  позволив  себе  невинную  вольность,   подглядывал   и
подслушивал через окно в потолке, потихоньку  спустился  с  крыши  в  полном
недоумении. Однако капитан  Катль,  чье  восхищение  командиром  Бансби  еще
усилилось - если это только возможно, - когда тот  столь  блестяще  оправдал
свою репутацию и торжественно разрешил все  сомнения,  принялся  разъяснять,
что Бансби вполне уверен, что у  Бансби  нет  никаких  опасений,  и  мнение,
высказанное таким человеком, рожденное таким  умом,  является  якорем  самой
Надежды, и якорная стоянка вполне надежна. Флоренс старалась  поверить,  что
капитан прав, но Нипер, крепко стиснув руки,  решительно  качала  головой  и
питала к Бансби доверия не больше, чем к самому мистеру Перчу.  По-видимому,
философ оставил дядю Соля в таком же состоянии, в каком застал его, ибо  тот
по-прежнему скитался по морям, держа в руке циркуль и  не  находя  для  него
пристанища. В то время  как  старик  был  поглощен  этим  занятием,  Флоренс
шепнула что-то на ухо капитану Катлю,  и  тот  положил  ему  на  плечо  свою
тяжелую руку.
     - Как дела, Соль Джилс? - бодро крикнул капитан.
     - Неважно, - Нэд, - отозвался старый мастер. - Сегодня я все вспоминал,
что в тот самый день, когда мой мальчик поступил в контору Домби, он  поздно
вернулся к обеду и сидел как раз там, где вы сейчас стоите; мы разговаривали
о штормах и кораблекрушениях, и мне едва удалось отвлечь его от этой темы.
     Встретив взгляд Флоренс, которая серьезно и испытующе  всматривалась  в
его лицо, старик замолчал и улыбнулся.
     - Держитесь крепче, старый приятель! - воскликнул капитан. - Бодритесь!
Вот что я вам скажу, Соль Джилс: сначала я провожу домой Отраду Сердца, -  и
капитан, приветствуя Флоренс, поцеловал свой крючок, -  а  потом  вернусь  и
возьму вас на буксир до самого вечера.  Вы  пойдете  со  мной,  Соль,  и  мы
где-нибудь пообедаем вместе.
     - Не сегодня, Нэд!  -  быстро  сказал  старик,  который  был  почему-то
испуган этим предложением. - Не сегодня! Я не могу!
     - Почему? - осведомился капитан, глядя на него с изумлением.
     - У меня... у меня столько дел. То есть мне  многое  нужно  обдумать  и
привести в порядок. Право же, не могу, Нэд. Сегодня мне нужно еще раз  выйти
из дому, побыть одному и о многом подумать.
     Капитан посмотрел на старого мастера, посмотрел на Флоренс и  опять  на
старого мастера.
     - В таком случае, завтра, - предложил он наконец.
     - Да, да! Завтра! - сказал старик. - Вспомните обо мне завтра. Значит -
завтра.
     - Я буду здесь рано, заметьте  это,  Соль  Джилс,  -  поставил  условие
капитан.
     - Да, да. Завтра рано утром, - сказал старый Соль. - А теперь прощайте,
Нэд Катль, и да благословит нас бог!
     Стиснув с необычайным жаром обе  руки  капитана,  старик  повернулся  к
Флоренс, взял ее руки в свои и поднес их к губам,  затем  с  очень  странной
поспешностью  повел  ее  к  карете.  Вообще,  он  произвел   такое   сильное
впечатление на капитана Катля, что тот  задержался  и  предписал  Робу  быть
особенно послушным и внимательным к своему  хозяину  вплоть  до  завтрашнего
утра, каковое распоряжение капитан скрепил выдачей шиллинга  и  посулил  еще
шесть пенсов до полудня следующего дня. Совершив это  доброе  дело,  капитан
Катль, почитавший себя естественным и законным телохранителем Флоренс,  влез
на козлы, глубоко сознавая возложенную на него ответственность,  и  проводил
ее до дому. Прощаясь, он заверил ее, что будет держаться крепко,  не  отходя
от Соля Джилса, и еще раз осведомился у Сьюзен  Нипер,  ибо  не  мог  забыть
смелые ее слова касательно миссис Мак-Стинджер:
     - Так вы думаете, что показали бы ей, милая?
     Когда заброшенный дом поглотил обеих женщин, мысли капитана  обратились
к старому мастеру, и он  почувствовал  беспокойство.  Поэтому  вместо  того,
чтобы идти домой, он шагал взад и вперед  по  улице  и,  скоротав  время  до
вечера, пообедал поздно в некоей угловой маленькой таверне в Сити, с  залом,
имеющим клинообразную форму и весьма охотно посещаемым глянцевитыми шляпами.
Важнейшим намерением капитана было пройти в сумерках мимо лавки Соля  Джилса
и заглянуть в окно, что он и сделал. Дверь в гостиную  была  открыта,  и  он
увидел, как его старый друг деловито и усердно  Пишет,  сидя  за  столом,  а
Маленький Мичман, уже укрывшийся под крышей от ночной росы, следит за ним  с
прилавка, под которым Роб Точильщик  стелет  постель,  прежде  чем  запереть
лавку. Успокоенный миром, царившим во владениях Деревянного моряка,  капитан
взял курс на Бриг-Плейс, решив сняться с якоря рано утром.

ГЛАВА XXIV

     Забота любящею сердца

     Сэр Барнет и леди Скетлс, прекраснейшие люди, жили в Фулеме  на  берегу
Темзы  в  прелестной  вилле,  которая  являлась  одной  из  самых   завидных
резиденций в мире, когда происходило соревнование  в  гребле,  но  в  другое
время  отличалась  и  некоторыми  неудобствами,   к   коим   можно   отнести
периодическое вторжение реки в гостиную и одновременное исчезновение лужайки
и кустов.
     Сэр Барнет Скетлс  подчеркивал  значение  собственной  персоны  главным
образом  с  помощью  старинной  золотой  табакерки  и  увесистого  шелкового
носового платка, который он внушительно извлекал из кармана,  как  знамя,  и
развертывал обеими руками. Цель жизни сэра Барнета заключалась в том,  чтобы
постоянно расширять круг знакомства. Было в природе вещей, чтобы сэр Барнет,
подобно тяжелому телу, брошенному в воду, -  мы  отнюдь  не  желаем  унизить
столь достойного джентльмена таким сравнением, - образовывал около себя  все
более расширяющийся круг, сколько хватало места. И подобно звуку в  воздухе,
вибрации коего, согласно домыслам хитроумного современного  философа,  могут
нескончаемо скитаться  в  беспредельном  пространстве,  -  исследовательские
путешествия  сэра  Барнета  Скетлса  в  границах  социальной  системы   были
бесконечны, и только конец его земного бытия мог их оборвать.
     Сэр Барнет гордился тем, что знакомил людей  с  людьми.  Он  любил  это
занятие ради него самого, и к тому же оно содействовало основной  его  цели.
Так, например, если сэру Барнету удавалось захватить  какого-нибудь  новичка
или провинциального джентльмена и залучить в свою гостеприимную  виллу,  сэр
Барнет говорил ему утром по приезде: "Ну-с, дорогой мой сэр, не хотите ли вы
с  кем-нибудь  познакомиться?  Кого  бы  вы  желали  здесь   встретить?   Не
интересуетесь ли вы  писателями,  живописцами,  скульпторами,  актерами  или
кем-нибудь в этом роде?" Случалось,  что  пациент  отвечал  утвердительно  и
называл лицо,  которое  сэр  Барнет  знал  лично  не  больше,  чем  Птолемея
Великого. Сэр Барнет заявлял,  что  ничего  не  может  быть  легче,  ибо  он
прекрасно с ним знаком, затем немедля отправлялся  к  вышеупомянутому  лицу,
оставлял визитную карточку, писал записку: "Уважаемый  сэр...  бремя  вашего
высокого положения... приятель, гостящий у меня, естественно жаждет...  леди
Скетлс и я сам присоединяемся... верим, что  -  так  как  гений  стоит  выше
условностей - вы нам окажете исключительную честь, доставив удовольствие..."
и т. д. и т. д., и таким образом одним камнем убивал двух птиц.
     Пустив в ход табакерку и знамя, сэр Барнет Скетлс  задал  свой  обычный
вопрос  Флоренс  в  первое  утро  ее  пребывания  в  доме.   Когда   Флоренс
поблагодарила его и сказала, что нет никого,  чье  присутствие  было  бы  ей
особенно желательно, она, естественно, подумала с тоской о бедном  пропавшем
Уолтере. Когда же сэр Барнет Скетлс,  повторив  свое  любезное  предложение,
спросил: "Дорогая мисс Домби, вы уверены, что не можете припомнить никого, с
кем пожелал бы вас познакомить ваш  добрый  папа,  которому  я  попрошу  вас
передать  в  письме  поклон  от  меня  и  леди  Скетлс?"  -  было,  пожалуй,
естественно, что ее бедная головка слегка поникла, а голос  дрогнул,  и  она
тихо дала отрицательный ответ.
     Скетлс-младший (что касается до его галстука - весьма накрахмаленный, а
что касается до его расположения  духа  -  пришибленный)  был,  по-видимому,
огорчен желанием своей превосходной матери, настаивавшей, чтобы он  оказывал
внимание Флоренс. Другой и  более  глубокой  обидой,  терзавшей  душу  юного
Барнета,  было  присутствие  доктора  и  миссис  Блимбер,  которые  получили
приглашение погостить в Фулеме и о которых юный джентльмен не  раз  говорил,
что лучше бы они отправлялись на вакации ко всем чертям.
     - Не можете ли вы предложить кого-нибудь, доктор Блимбер? - сказал  сэр
Барнет Скетлс, обращаясь к этому джентльмену.
     - Вы очень любезны, сэр Барнет, - ответил доктор Блимбер. - Право же, я
затрудняюсь назвать  какое-нибудь  определенное  лицо.  Мне  вообще  приятно
знакомиться с моими ближними, сэр Барнет. Что говорит Теренций? Всякий,  кто
является отцом сына, интересен мне.
     - Не имеет ли миссис Блимбер желания  увидеть  какую-нибудь  знаменитую
особу? - учтиво осведомился сэр Барнет.
     Миссис Блимбер, сладко улыбнувшись и  покачав  небесно-голубым  чепцом,
отвечала, что если бы сэр Барнет мог представить ее Цицерону, она затруднила
бы его просьбой; но раз такое знакомство невозможно, а  она  уже  пользуется
дружеским расположением его самого и его супруги  и  разделяет  с  доктором,
своим супругом, надежды, возлагаемые на дорогого сына сэра  Барнета,  -  тут
юный Барнет, как было замечено, сморщил нос, - ей больше не о чем просить.
     При таких  обстоятельствах  сэру  Барнету  ничего  не  оставалось,  как
временно довольствоваться собравшимся обществом. Флоренс  этому  радовалась,
ибо у нее была здесь забота, которая слишком близко ее касалась и  была  для
нее слишком насущной и важной, чтобы уступить место другим интересам.
     В доме гостили дети. Дети,  которые  были  откровенны  и  счастливы  со
своими отцами и матерями, как те румяные  девочки  в  доме  напротив.  Дети,
которые не скрывали своей любви и выражали  ее  свободно.  Флоренс  пыталась
разгадать их тайну;  пыталась  узнать,  чего  недостает  ей;  какое  простое
искусство ведомо им и неведомо ей; как позаимствовать у них уменье  показать
отцу, что она его любит, и завоевать его любовь.
     Много дней задумчиво наблюдала Флоренс за этими  детьми.  Много  раз  в
ясные утра вставала она с постели с восходом ослепительного солнца и,  бродя
по берегу реки,  смотрела  на  окна  их  комнат  и  думала  о  них,  спящих,
окруженных такой нежной заботой и ласковым вниманием. В такие минуты Флоренс
чувствовала себя более одинокой, чем тогда, когда была одна в большом  доме,
и по временам думала, что там ей  было  лучше,  чем  здесь,  и  что  гораздо
спокойнее ей скрываться, чем общаться со своими сверстниками  и  убеждаться,
как не похожа она на них. Но хотя каждая страница, перевернутая  в  жестокой
книге, причиняла ей острую боль,  Флоренс,  неразлучная  со  своей  заботой,
оставалась среди них и с терпеливой надеждой старалась  обрести  знание,  по
которому томилась.
     Ах,  как  обрести  его?  Как  постигнуть  тайну   очарования,   которое
только-только зарождается? Здесь были  дочери,  которые,  вставая  поутру  и
ложась спать вечером, уже владели сердцами своих отцов.  Им  не  приходилось
преодолевать сопротивление, страшиться холодности, смягчать хмурые  взгляды.
Когда наступало утро и окна открывались одно за другим, когда роса просыхала
на цветах и траве, а детские ножки  начинали  бегать  по  лужайке,  Флоренс,
глядя на веселые лица, думала: чему может  она  научиться  у  этих  девочек?
Слишком поздно ей учиться у них; каждая могла безбоязненно подойти к  своему
отцу,  подставить  губы  и  получить  поцелуй,  обвить  руками   шею   отца,
наклонившегося, чтобы ее приласкать. Она не могла бы сразу решиться на такую
вольность. О, возможно ли, что все меньше и меньше оставалось надежд по мере
того, как она присматривалась все пристальнее и пристальнее?
     Она прекрасно помнила, что даже та старуха, которая ограбила ее,  когда
она была маленькой, чей облик и чье жилище и все, что она говорила и делала,
запечатлелось в памяти Флоренс с неизгладимой яркостью, как  всякое  ужасное
событие, пережитое в раннем детстве, - даже та старуха говорила с любовью  о
своей дочери, и как страшно  вскрикнула  она,  терзаемая  безысходною  болью
разлуки со своим ребенком! Но ведь и ее родная мать - так думала  Флоренс  -
любила ее горячо. И иногда, если мысли ее стремительно обращались к пропасти
между нею и отцом, Флоренс начинала дрожать, и  слезы  выступали  у  нее  на
глазах, когда она представляла себе, что  мать  жива  и  тоже  перестала  ее
любить, ибо нет в ней той неведомой прелести, которая,  естественно,  должна
была бы вызвать любовь отца, и не было ее с самой колыбели. Она  знала,  что
такое измышление оскорбляет память матери, что оно неверно и  нет  оснований
для него, и, однако, она так хотела оправдать отца и возложить всю  вину  на
себя, что не могла противиться этой мысли, когда она, подобно грозной  туче,
проносилась у нее в голове.
     Вскоре после Флоренс приехала в числе других гостей хорошенькая девочка
года на три-четыре моложе ее, сирота, в  сопровождении  тетки,  седой  леди,
которая часто разговаривала с Флоренс, очень  любила  (впрочем,  и  все  это
любили) слушать по вечерам ее пение и в  таких  случаях  всегда  садилась  с
материнским участием поближе к ней. Через два дня после их  приезда  Флоренс
сидела жарким утром в беседке в  саду,  задумчиво  глядя  сквозь  листву  на
группу детей на лужайке, плела венок одной из этих малюток, общей любимице и
баловнице, и услышала, как эта леди и ее  племянница  разговаривают  о  ней,
прогуливаясь по тенистой аллее около беседки.
     - Тетя, Флоренс сирота, как и я? - спросила девочка.
     - Нет, милочка. У нее нет матери, но отец жив.
     - Сейчас она носит траур по своей бедной маме? -  с  живостью  спросила
девочка.
     - Нет, по единственном брате.
     - Больше у нее нет братьев?
     - Нет.
     - И сестер нет?
     - Нет.
     - Мне ее очень, очень жаль! - сказала девочка.
     Так как вскоре после этого они замолчали и остановились  посмотреть  на
лодки, Флоренс, которая услышав свое имя, встала,  собрала  цветы  и  хотела
идти им навстречу, чтобы они знали о ее присутствии, снова села и  принялась
за работу, думая, что больше ничего не услышит; но  через  секунду  разговор
возобновился.
     - Здесь все любят Флоренс, и, конечно, она этого заслуживает, - с жаром
сказала девочка. - Где ее папа?
     Тетка после короткого молчания ответила, что не знает. Тон ее остановил
Флоренс, которая снова встала, и помешал ей тронуться с  места,  свой  венок
она поспешно прижала к груди и обеими руками держала  цветы,  чтобы  они  не
рассыпались по земле.
     - Он в Англии, тетя? - осведомилась девочка.
     - Кажется. Да, да, он в Англии.
     - Он бывал когда-нибудь здесь?
     - Вряд ли. Нет.
     - Он приедет сюда повидаться с ней?
     - Вряд ли.
     - Тетя, он хромой, слепой или больной? - спросила девочка.
     Цветы, которые Флоренс прижимала к груди, начали падать на землю, когда
она услышала эти слова, сказанные с таким недоумением.  Она  крепче  прижала
их, и ее лицо склонилось к ним.
     - Кэт, - сказала леди, снова после короткого молчания,  -  я  тебе  все
расскажу о Флоренс так, как сама слышала; думаю, что это правда.  Но  никому
не говори, дорогая моя, потому что здесь, быть может, этого не знают, а твои
разговоры причинили бы ей боль.
     - Я никому не скажу! - воскликнула девочка.
     - Уверена, что не скажешь, - отозвалась леди. - Тебе я  могу  доверять,
как самой себе. Так вот, Кэт, я боюсь, что отец Флоренс мало ее любит, очень
редко видит ее, никогда не бывал ласков с ней, а теперь даже сторонится ее и
избегает. Она нежно любила бы его, если бы он ей позволил, но  он  этого  не
хочет, хотя она ничего дурного не сделала, и все добрые люди  должны  крепко
любить ее и жалеть.
     Еще несколько цветов, которые держала Флоренс, упали на землю; те,  что
остались у нее, были влажны, но не от росы; и голова ее опустилась на  руки,
державшие эти цветы.
     - Бедная Флоренс! Милая, хорошая Флоренс! - воскликнула девочка.
     - Ты понимаешь, для чего я тебе рассказала об  этом,  Кэт?  -  спросила
леди.
     - Для того,  чтобы  я  была  очень  ласкова  с  ней  и  постаралась  ей
понравиться. Не правда ли, для этого, тетя?
     - Отчасти, - сказала леди, - но это не все.  Хотя  мы  видим,  что  она
весела, приветливо улыбается каждому, готова услужить всем нам  и  принимает
участие во всех развлечениях, вряд ли она по-настоящему  счастлива.  Как  ты
думаешь, Кэт?
     - Мне кажется, нет, - ответила девочка.
     - И ты понимаешь, - продолжала леди, - почему при виде детей, у которых
есть родители, л