любезны,  Каркер,
сообщить, что ни одно из поручений к миссис Домби, которое вы исполняете или
будете исполнять, не предполагает  каких  бы  то  ни  было  ответов.  Будьте
любезны не передавать мне никаких ответов. Миссис Домби  уведомлена  о  том,
что мне не подобает идти на соглашение или вступать в переговоры по вопросу,
вызвавшему разногласие между нами, и то, что я говорю, является непреложным.
     Мистер Каркер дал понять, что уразумел это вполне, и они  приступили  к
завтраку -  вряд  ли  с  большим  аппетитом.  В  надлежащее  время  вернулся
Точильщик,  ни  на  секунду  не  отрывавший  глаз  от   своего   хозяина   и
предававшийся  грезам,  исполненным  благоговейного  ужаса.  После  завтрака
приказано было привести лошадь мистера Домби;  мистер  Каркер  сел  на  свою
лошадь, и они вместе поехали в Сити.
     Мистер Каркер был в превосходном расположении  духа  и  говорил  много.
Мистер Домби слушал его речи с величественным видом человека, который вправе
требовать, чтобы  его  занимали  беседой,  и  изредка  снисходительно  ронял
несколько слов с целью поддержать разговор.  Так  ехала  эта  примечательная
пара. Но мистер  Домби,  со  свойственным  ему  достоинством,  ехал  слишком
отпустив стремена, слишком небрежно держа поводья и слишком редко удостаивая
взглянуть, куда ступает его лошадь. В результате случилось так,  что  лошадь
мистера Домби споткнулась о камни, сбросила его с седла, упала сама, сделала
попытку подняться и, брыкаясь, ударила его подкованным копытом.
     Мистер Каркер, прекрасный наездник, наделенный зорким глазом и  твердой
рукой, спешился и, мгновенно схватив поводья,  заставил  бьющееся  на  земле
животное подняться на ноги. В противном случае конфиденциальная беседа этого
утра оказалась бы для мистера Домби последней. Будучи еще слишком  возбужден
этим неожиданным происшествием, мистер Каркер тем не менее обнажил все  зубы
и, наклонившись над поверженным своим начальником,  пробормотал:  "Теперь  я
действительно дал миссис Домби повод считать себя оскорбленной, если бы  она
об этом узнала!";
     Под  руководством  Каркера   мистер   Домби,   лишившийся   чувств,   с
окровавленной головой и лицом, был перенесен рабочими, чинившими  дорогу,  в
ближайшую харчевню, находившуюся неподалеку,  куда  к  нему  явились  врачи,
которые быстро примчались отовсюду, словно побуждаемые каким-то таинственным
инстинктом,  подобно  коршунам,  о  коих  говорят,  будто  они  слетаются  к
верблюду, издыхающему в пустыне. Не без труда приведя  его  в  чувство,  эти
джентльмены принялись исследовать раны.  Один  врач,  живший  по  соседству,
настаивал на сложном переломе ноги, каковое мнение разделял также  и  хозяин
харчевни;  но  два  врача,  жившие  в  другой  местности  и  лишь   случайно
очутившиеся в этих краях, с великим бескорыстием опровергали это мнение, и в
конце концов было решено, что пострадавший хотя и жестоко  расшибся,  но  не
сломал костей, если не считать какого-нибудь ребра, и  к  ночи  можно  будет
осторожно перевезти его домой. Когда раны его были  перевязаны,  что  заняло
немало времени, и его  оставили,  наконец,  в  покое,  мистер  Каркер  снова
вскочил в седло и поехал оповестить домашних о происшествии.
     Его лицо, лукавое и жестокое, но довольно  красивое,  если  принять  во
внимание правильные черты и овал, было особенно неприятно, когда он  ехал  с
этим поручением: его занимали лукавые и жестокие мысли  и  мечты  скорее  об
отдаленных возможностях, чем о заговорах и кознях, что побуждало его мчаться
так, словно он гнал перед собою живых  людей.  Выехав  на  более  оживленную
дорогу, он натянул, наконец, поводья и замедлил  ход  коня,  удерживая  свою
белоногую лошадь  и  выбирая,  по  обыкновению,  самый  удобный  путь;  свое
подлинное лицо он скрыл насколько возможно под вкрадчивой, раболепной маской
и ослепительной улыбкой.
     Он  подъехал  к  дому  мистера  Домби,  спешился  у  двери  и  попросил
разрешения повидать миссис Домби по важному делу. Слуга, который провел  его
в кабинет мистера Домби, вскоре вернулся и сказал, что  в  этот  час  миссис
Домби не принимает посетителей, и принес извинения, что не упомянул об  этом
раньше.
     Мистер Каркер, вполне готовый к холодному приему, написал  на  визитной
карточке, что поневоле берет на  себя  смелость  настаивать  на  свидании  и
никогда не дерзнул бы сделать это вторично, если бы происшедшее  событие  не
явилось для него достаточным оправданием. Спустя  недолгое  время  появилась
служанка миссис Домби и провела его наверх в будуар, где сидели вдвоем  Эдит
и Флоренс.
     Никогда еще не казалась ему Эдит такой красивой. Как ни  восхищался  он
ее лицом и фигурой, как ни ярки были его чувственные воспоминания -  никогда
еще не казалась она ему такой красивой.
     Ее взгляд высокомерно упал на него, когда он остановился в  дверях.  Но
он смотрел на Флоренс, - впрочем, лишь в тот момент, когда поклонился, войдя
в комнату, - всем видом своим подчеркивая вновь приобретенную им  власть;  и
он торжествовал, увидев, что она в смущении опустила глаза, а Эдит привстала
ему навстречу.
     Он очень сожалел, он был глубоко опечален; ему не хватало  слов,  чтобы
объяснить, с какой неохотою он взялся подготовить ее к сообщению о маленьком
происшествии. Он умолял миссис Домби не волноваться. Клялся честью, что  нет
никаких оснований тревожиться. Но мистер Домби...
     Флоренс вскрикнула. Он смотрел не на нее, а на Эдит - Эдит  успокаивала
и утешала ее. Она не вскрикнула от испуга. Нет, нет.
     Во время прогулки верхом произошел  печальный  случай.  Лошадь  мистера
Домби оступилась, и он был выброшен из седла.
     Флоренс вне себя воскликнула, что, верно, он жестоко разбился,  что  он
убит!
     Нет. Он честью поклялся, что хотя мистер Домби и был  сначала  оглушен,
но вскоре очнулся; разумеется, он страдает от ушибов, но  никакой  опасности
нет. В противном случае он, злополучный вестник,  никогда  не  отважился  бы
предстать перед миссис Домби. Но это истинная правда,  торжественно  заверил
он ее.
     Все это он говорил, как бы отвечая Эдит, а не Флоренс; и взгляд  его  и
улыбка предназначались Эдит.
     Затем он сообщил ей, где находится мистер Домби, и попросил представить
в его распоряжение карету, чтобы перевезти мистера Домби домой.
     - Мама, - еле выговорила плачущая Флоренс, - если бы я могла поехать!
     Услышав эти слова, мистер Каркер, смотревший на Эдит,  украдкой  бросил
на нее многозначительный взгляд и слегка покачал головой. Он видел, как  она
боролась с собой, прежде чем ее красивые глаза ответили ему, но он вырвал  у
нее ответ - он дал ей понять, что добьется ответа или же заговорит и жестоко
ранит сердце Флоренс, - и она ответила ему. Когда она отвела от него  глаза,
он посмотрел на нее так же, как смотрел в то утро на картину.
     - Мне поручено передать, - сказал он, - что новая экономка, -  кажется,
ее зовут миссис Пипчин...
     Ничто не могло ускользнуть от него. Он  сразу  понял,  что  приглашение
Пипчин было новым оскорблением, нанесенным мистером Домби своей жене.
     - Должна распорядиться, чтобы, по желанию мистера  Домби,  постель  ему
приготовили внизу, на его половине, так как эти комнаты он предпочитает всем
остальным. Я не замедлю вернуться к мистеру  Домби.  Незачем  говорить  вам,
сударыня, что приняты  все  меры,  дабы  обеспечить  ему  покой,  и  что  он
пользуется наилучшим  уходом.  Разрешите  повторить  еще  раз:  нет  никаких
оснований тревожиться. Даже вы можете  быть  совершенно  спокойны,  поверьте
мне.
     Он поклонился крайне  почтительно  и  искательно,  вернулся  в  комнату
мистера Домби и, распорядившись, чтобы карета была  послана  вслед  за  ним,
снова сел на свою лошадь и поехал в Сити. Он был очень задумчив,  пока  ехал
туда, очень задумчив там и очень  задумчив  в  карете  на  обратном  пути  в
харчевню, где остался мистер Домби. И только  у  ложа  сего  джентльмена  он
снова стал самим собой и вспомнил о своих зубах.
     Мистера Домби, измученного болью, усадили под вечер в карету и обложили
с одной стороны подушками, а с другой поместился  его  помощник,  облеченный
доверием. Так как надлежало избегать тряски, они ехали чуть ли не  шагом,  и
было уже совсем темно, когда его доставили домой. Миссис  Пипчин,  кислая  и
мрачная и не забывшая о Перуанских копях, - в чем имели основание  убедиться
все домочадцы, - встретила его у двери и  расшевелила  слуг,  несколько  раз
окропив их словесным уксусам, пока они  переносили  его  в  комнату.  Мистер
Каркер не покидал мистера Домби, пока его не  уложили  в  постель,  а  затем
(мистер  Домби  не  пожелал  видеть  особ  женского  пола,  за   исключением
превосходной Людоедки) еще раз посетил миссис  Домби,  чтобы  дать  отчет  о
положении ее супруга.
     Он  снова  застал  Эдит  вместе  с  Флоренс   и   снова   обратился   с
успокоительными речами к Эдит словно она была жертвой беспокойства. С  таким
жаром  выражал  он  свое  сочувствие,  что,  прощаясь,  дерзнул   -   бросив
предварительно еще один  взгляд  в  сторону  Флоренс  -  взять  ее  руку  и,
склонившись, поднести ее к своим губам.
     Эдит не отняла руки и не ударила его этою рукою по  белому  лицу,  хотя
румянец залил  ее  щеки,  яркий  огонек  загорелся  в  глазах  и  она  резко
выпрямилась. Но, оставшись одна  в  своей  комнате,  она  ударила  рукою  по
каминной полке так,  что  от  одного  удара  на  руке  показалась  кровь,  и
протянула ее к огню, пылавшему в камине, как будто не прочь была сунуть ее в
огонь и сжечь.
     До поздней ночи сидела она, сумрачная  и  прекрасная,  перед  угасающим
пламенем и следила за темными тенями на стене, словно мысли ее были осязаемы
и отбрасывали  на  эту  стену  тень.  Какие  бы  видения,  оскорбительные  и
позорные, какие бы горькие предвестники грядущего  ни  мелькали  перед  ней,
расплывчатые и огромные, одна ненавистная фигура вела их против нее.  И  это
был ее муж.

ГЛАВА   XLIII

     Бдение в ночи

     Флоренс, давно  уже  очнувшаяся  от  своих  грез,  грустно  следила  за
отчуждением между ее отцом и Эдит,  видела,  что  пропасть  между  ними  все
расширяется, и знала, что горечь накапливается с каждым  днем.  Это  знание,
ежедневно углублявшееся, сгущало  тени,  омрачавшие  ее  любовь  и  надежду,
пробуждало давнюю скорбь, ненадолго уснувшую, и теперь эту скорбь  было  еще
труднее нести, чем раньше.
     Тяжело было - об этом знала только Флоренс! - когда нежность  верной  и
пылкой души оборачивалась мучительным чувством,  а  вместо  ласки  и  заботы
девушка постоянно встречала  пренебрежение  и  суровый  отпор.  Тяжело  было
испытывать то, что в глубине души испытывала  она,  и  ни  разу  не  увидеть
проблеска ответного чувства. Но гораздо тяжелее было  поневоле  не  доверять
отцу и Эдит, такой ласковой и милой, и думать о своей любви к нему и  к  ней
со страхом, неуверенностью и недоумением.
     И, однако, такие мысли начали возникать  у  Флоренс;  это  был  вопрос,
поставленный перед нею непорочным ее сердцем, - вопрос, от которого  она  не
могла уклоняться. Она видела, что с Эдит отец холоден и сух так же, как и  с
ней; суров, неумолим, непреклонен. Не сделало ли такое обращение  несчастной
и ее родную мать, - со слезами на глазах спрашивала она себя, - и та зачахла
и умерла? Потом она думала о том, как надменна и величественна Эдит со всеми
- только не с нею, с каким презрением относится она к нему,  как  сторонится
его и что сказала она в тот вечер, когда вернулась домой.  И  вдруг  Флоренс
начинало казаться чуть ли не преступным, что она любит ту, которая  враждует
с ее отцом, и что в уединении своей  комнаты  отец,  зная  об  этом,  должен
почитать ее  каким-то  выродком,  совершившим  новое  прегрешение,  усугубив
старую, омытую столькими слезами вину, - то, что со дня своего рождения  она
так и не завоевала отцовской любви. Но первое же ласковое слово Эдит, первый
ласковый взгляд прогонял эти мысли, и  они  становились  проявлением  черной
неблагодарности: кто, как не Эдит оживил  печальное  сердце  Флоренс,  такое
одинокое и такое измученное,  и  кто  был  лучшим  его  утешителем?  Теперь,
готовая отдать свою душу обоим, зная, что они  оба  очень  несчастны,  и  не
уверенная в своем долге по отношению к каждому  из  них,  Флоренс,  находясь
возле Эдит, страдала больше, чем в те времена, когда в печальном одиночестве
хранила свою тайну и ее красавица мама еще не вошла в этот дом.
     Одно великое несчастье, более страшное,  чем  все  остальные,  миновало
Флоренс. У нее никогда не мелькало подозрение, что Эдит  своею  нежностью  к
ней увеличивала расстояние, отделявшее ее от отца, или  давала  новый  повод
для неприязни. Если бы Флоренс допускала эту возможность - какое бы это было
для нее горе, какую жертву постаралась  бы  она  принести,  бедная,  любящая
девочка! И небу одному известно,  как  быстро  и  уверенно  мог  совершиться
мирный ее уход к другому, высшему отцу, который  не  отвергает  любви  своих
детей и щадит их усталые, разбитые сердца! Но дело  обстояло  иначе,  и  это
было к лучшему.
     Никогда, ни единым словом не обменивались теперь на эту тему Флоренс  и
Эдит. - Эдит  как-то  сказала,  что  тут  их  должна  разделять  пропасть  и
молчание, подобное самой смерти, - и Флоренс чувствовала ее правоту.
     Таково было положение вещей, когда ее отца привезли домой,  страдающего
и беспомощного. И он мрачно уединился в своих комнатах, где за ним ухаживали
слуги и где Эдит не навестила его, и рядом с ним не было  ни  единого  друга
или приятеля, кроме мистера Каркера, который удалился около полуночи.
     - Что и говорить, приятное общество, мисс Флой, - сказала Сьюзен Нипер.
- Да он настоящее сокровище! Если ему когда-нибудь понадобится рекомендация,
не советую ему приходить за ней ко мне, вот все, что я могу ему сказать!
     - Милая Сьюзен, - перебила Флоренс, - перестаньте!
     - О, легко сказать "перестаньте", мисс Флой, - возразила Нипер,  весьма
рассерженная. - Но, прошу прощенья, у нас происходят  такие  вещи,  что  вся
кровь в жилах превращается в колючие булавки и иголки. Не  подумайте  дурно,
мисс Флой, я ничего не имею против вашей мачехи, которая  всегда  обходилась
со мной, как подобает леди, однако - должна  сказать  -  она  дама  довольно
чванная, хотя я и не смею возражать против этого, но когда дело  доходит  до
всяких миссис Пипчин, и их назначают командовать  нами,  и  они  сторожат  у
двери вашего папеньки, как крокодилы (хорошо еще, что они  яиц  не  несут!),
нам это уж слишком обидно.
     - Папа хорошего мнения о миссис Пипчин, Сьюзен, - возразила Флоренс,  -
и он имеет право выбирать себе экономку. Пожалуйста, перестаньте!
     - Ну, что ж, мисс  Флой,  -  отозвалась  Нипер,  -  когда  вы  говорите
"перестаньте", я всегда перестаю, - правда? Но миссис  Пипчин  действует  на
меня, как зеленый крыжовник, мисс, ничуть не лучше.
     Сьюзен была очень возбуждена и в своих речах относилась с  чрезвычайным
равнодушием к знакам препинания в тот вечер, когда  мистера  Домби  привезли
домой, ибо когда Флоренс послала ее вниз  справиться  о  его  здоровье,  она
принуждена была передать свое поручение смертельному  своему  врагу,  миссис
Пипчин, а та взяла на себя смелость, не доводя о  нем  до  сведения  мистера
Домби, дать ответ, который мисс Нипер назвала оскорбительным. В этом  ответе
Сьюзен Нипер усмотрела дерзость со стороны сей образцовой жертвы  Перуанских
копей и пренебрежительное отношение к ее  молодой  хозяйке,  которое  нельзя
было  простить;  этим  отчасти  объяснялось  ее  возбуждение.  Впрочем,   ее
подозрения и недоверие все усиливались со дня свадьбы, ибо,  подобно  многим
особам  с  таким  характером,  как  у  нее,  которые   искренне   и   сильно
привязываются  к  человеку,  занимающему,  подобно  Флоренс,  гораздо  более
высокое положение. Сьюзен была очень ревнива,  и,  разумеется,  ее  ревность
обратилась против Эдит, разделившей с ней  власть  и  вставшей  между  ними.
Поистине горда и счастлива была Сьюзен Нипер, видя, что ее  молодая  хозяйка
выдвигается  на  подобающее  ей  место  в  доме,  где  в  былые  времена  ею
пренебрегали, и что в  красивой  жене  своего  отца  она  обрела  подругу  и
покровительницу; но тем не менее Сьюзен не могла уступить этой красивой жене
хотя  бы  крупицу  Своей  власти,   не   ропща   и   не   чувствуя   к   ней
недоброжелательства,  чему  не  преминула  найти  оправдание  в  гордыне   и
страстности, подмеченных ею в характере этой леди. Вынужденная после свадьбы
отступить на задний план, мисс Нипер  наблюдала  положение  домашних  дел  с
твердой уверенностью, что ничего доброго от миссис Домби  ждать  нельзя;  но
при каждом удобном случае старалась  подчеркнуть,  что  ни  единого  дурного
слова сказать о ней не может.
     - Сьюзен, - сказала Флоренс, задумчиво сидевшая у стола, - сейчас очень
поздно. Сегодня мне больше ничего не понадобится.
     - Ах, мисс Флой! - воскликнула Нипер. - Право же, я часто  вспоминаю  о
тех временах, когда я сидела с вами до более позднего  часа  и  засыпала  от
усталости, а у вас ни в одном глазу сна не было, все равно что в  очках,  но
теперь к вам приходит и сидит с вами ваша мачеха, мисс Флой, и, право же,  я
на это не жалуюсь. Я ни слова против этого не скажу.
     - Я не забуду, кто был старым моим другом в те времена, когда никого  у
меня не было, Сьюзен, - ласково отозвалась Флоренс, - никогда не забуду!
     И, подняв глаза, она обняла за шею свою скромную подругу, притянула  ее
к себе и поцеловала, пожелав ей спокойной ночи; это так умилило мисс  Нипер,
что она начала всхлипывать.
     - Дорогая моя мисс Флой, - сказала Сьюзен,  -  позвольте  мне  еще  раз
спуститься вниз и узнать, как себя чувствует ваш папенька, я  знаю,  что  вы
ужасно беспокоитесь, позвольте же  мне  еще  раз  спуститься  вниз  и  самой
постучать к нему в дверь.
     - Не нужно, - сказала Флоренс, - ложитесь спать.  Утром  мы  узнаем.  Я
сама  справлюсь  об  этом  утром.  Вероятно,  мама  была  внизу,  -  Флоренс
покраснела, потому что на это она не надеялась, - а может быть,  она  сейчас
там. Спокойной ночи.
     Сьюзен была растрогана и умолчала о том, считает ли она вероятным,  что
миссис Домби ухаживает за своим супругом; затем, не  сказав  ни  слова,  она
вышла. Оставшись одна, Флоренс  закрыла  лицо  руками,  как,  бывало,  часто
делала в прежние времена, и дала волю слезам.
     Тоска, вызванная семейными неладами и бедами; угасшая  надежда  -  если
можно назвать это надеждой - когда-нибудь завоевать сердце отца; сомнения  и
страхи, заставлявшие ее метаться между отцом и  Эдит;  ее  любовь  к  обоим,
жестокое разочарование  и  скорбь  о  том,  что  суждено  оборваться  мечте,
рожденной светлыми надеждами, - все это сжимало ей сердце,  и  слезы  бежали
все быстрее. Мать и брат умерли, отец равнодушен  к  ней,  Эдит  враждует  с
отцом, но любит ее и любима ею. И Флоренс казалось, что ее любовь никогда не
принесет ей счастья, на кого бы ни была она обращена. Эту мучительную  мысль
она быстро отогнала, но с  другими  мыслями,  ее  породившими,  она  слишком
сжилась, чтобы можно было от них отмахнуться; и ночь ее была тягостной.
     В это раздумье вторгался - так было и в  течение  целого  дня  -  образ
отца, раненого, измученного, лежащего у себя в  комнате,  покинутого  самыми
близкими людьми, страдающего и одинокого. Страшная мысль, которая  заставила
ее вздрогнуть и сжать руки - хотя она не в  первый  раз  мелькала  у  нее  в
голове, - мысль, что он может умереть, так и не  увидев  ее,  не  назвав  по
имени, потрясла все ее существо. В смятении, с трепетом  она  подумала,  что
надо снова спуститься вниз и подкрасться к его двери.
     Выйдя из комнаты, она  прислушалась.  В  доме  было  тихо  и  все  огни
погашены. Много, много времени, - думала Флоренс, - прошло с  тех  пор,  как
она, бывало, совершала  ночн