и  он  уплатит  недостающую  сумму  из  своего
кармана. Взглянув как бы невзначай на огромные свои часы  с  целью  поразить
продавцов и внушить им мысль  о  богатстве  владельца  этих  часов,  капитан
поцеловал затем свой крючок, приветствуя племянницу, и, выйдя  из  магазина,
расположился перед  витриной;  истинным  удовольствием  было  созерцать  его
широкую физиономию, появлявшуюся время от времени среди шелков и  лент,  так
как он явно опасался, что Флоренс может улетучиться через заднюю дверь.
     - Дорогой капитан Катль, - сказала Флоренс, выйдя из лавки со свертком,
размеры коего весьма огорчили  капитана,  надеявшегося  увидеть  носильщика,
следующего за нею с тюком товаров, - право же, мне не нужны  эти  деньги.  Я
ничего из них не истратила. У меня есть деньги.
     - Моя маленькая леди, - отозвался разочарованный капитан,  глядя  прямо
перед собой вдоль улицы, - будьте так добры, поберегите их для меня, пока  я
их у вас не попрошу.
     - Можно мне положить их туда, где они раньше были, - спросила  Флоренс,
- и хранить их там?
     Капитан был отнюдь не в восторге от этого предложения, но тем не  менее
ответил:
     - Да, да, моя маленькая леди, кладите их, куда  хотите,  только  бы  вы
знали, где их найти. Мне они совсем не нужны, - сказал капитан. - Удивляюсь,
как это я их до сих пор не спустил!
     В  первую  минуту  капитан  был  совершенно   обескуражен,   но   ожил,
почувствовав прикосновение руки Флоренс, и они вернулись  домой  с  теми  же
предосторожностями, с какими ушли; капитан  открыл  дверь  каюты  Маленького
Мичмана и нырнул туда с  быстротою,  которую  можно  было  объяснить  только
долгой практикой. Утром, пока Флоренс спала, он нанял  дочь  некоей  пожилой
леди,  обычно  восседавшей  под  синим  зонтом  на  Леднхоллском   рынке   и
торговавшей птицей, и  договорился,  чтобы  она  приходила  убирать  комнату
Флоренс и оказывать ей разные мелкие услуги. Теперь эта  девица  явилась,  и
Флоренс нашла свою комнату такой же удобной и опрятной, если и не  такой  же
красивой, как в том старинном призрачном доме, который она когда-то называла
своим.
     Когда они снова остались вдвоем, капитан  настоял  на  том,  чтобы  она
поела гренков и выпила стакан негуса * (приготовляемого им  безупречно),  и,
подбодрив ее всеми ласковыми словами и бессвязными изречениями, какие только
мог придумать, повел наверх, в спальню. Но и у него было что-то на  душе,  и
он казался смущенным.
     - Спокойной ночи, сердце мое, - сказал ей  капитан  Катль  у  двери  ее
спальни.
     Флоренс поцеловала его.
     В другое время капитан был бы ошеломлен этим знаком ее привязанности  и
благодарности; правда, он и сейчас не  оставался  к  нему  нечувствительным,
однако он посмотрел ей в лицо с еще большим смущением,  чем  раньше,  и  как
будто не хотел от нее уходить.
     - Бедный Уольр! - сказал капитан.
     - Бедный, бедный Уолтер! - со вздохом отозвалась Флоренс.
     - Утонул, не правда ли? - сказал капитан.  Флоренс  кивнула  головой  и
вздохнула.
     -  Спокойной  ночи,  моя  маленькая  леди!  -  сказал  капитан   Катль,
протягивая ей руку.
     - Да благословит вас бог, добрый, славный друг! Но капитан все  еще  не
уходил.
     - Ничего не случилось,  дорогой  капитан  Катль?  -  спросила  Флоренс,
которую, принимая во внимание ее состояние, нетрудно было встревожить. -  Вы
хотите мне что-то сказать?
     -  Что-то  сказать  вам,  маленькая  леди?  -  отозвался   капитан,   в
замешательстве встретив ее взгляд. - Ничуть не бывало. Ну, что бы я мог  вам
сказать, красавица? Ведь вы, конечно, не надеетесь, что я мог бы сказать вам
что-нибудь хорошее?
     - Нет, - промолвила Флоренс, покачав головой.
     Капитан пристально посмотрел на нее и повторил: "Нет", все еще мешкая у
двери и все еще пребывая в смущении.
     - Бедный Уольр! - сказал капитан. - Мой Уольр, как я,  бывало,  называл
тебя. Племянник старого Соля Джилса! Любимый всеми, как цветы в мае! Где  ты
теперь, мой храбрый мальчик! Утонул, не правда ли?
     Заключив свою речь  этим  неожиданным  обращением  к  Флоренс,  капитан
пожелал ей спокойной ночи и спустился вниз, а Флоренс со свечой осталась  на
площадке лестницы, чтобы посветить ему. Он скрылся во мраке и, судя по звуку
удаляющихся шагов, собирался войти в маленькую гостиную,  как  вдруг  голова
его и плечи снова вынырнули, словно из пучины, по-видимому,  с  единственной
целью повторить  еще  раз:  "Он  утонул,  не  правда  ли,  красавица?"  Ибо,
произнеся эти слова нежным и сострадательным тоном, он скрылся из виду.
     Флоренс  очень  сожалела  о  том,  что,  приютившись  здесь,   невольно
пробудила эти воспоминания у своего покровителя, что, впрочем,  было  вполне
естественно.  Сидя  за  маленьким  столиком,  на  котором  капитан  поместил
подзорную трубу, песенник и прочие диковинки, она думала об  Уолтере  и  обо
всем с ним связанном в прошлом,  пока  не  захотелось  ей  лечь  в  постель,
заснуть и не проснуться. Но в то время,  как  она  с  тоскою  вспоминала  об
умерших, которых любила, у нее ни разу не мелькнула мысль о родном  доме,  о
возможности туда вернуться, о том, что он еще существует и  под  его  кровом
живет ее отец. Она видела,  как  совершено  было  убийство.  Тот  последний,
неугасавший образ отца, который она долгие годы лелеяла, несмотря ни на что,
был исторгнут из ее сердца, искажен, уничтожен.  Мысль  о  нем  казалась  ей
столь страшной, что она закрыла глаза и с  содроганием  оттолкнула  от  себя
малейшее воспоминание о содеянном и о жестокой руке, в этом  повинной.  Если
бы после случившегося образ его мог сохраниться в ее любящем сердце, оно  бы
разбилось. Но это  было  невозможно,  и  пустоту  заполнил  безумный  страх,
который заставлял бежать от  всего,  что  было  связано  с  обломками  этого
образа, - страх, который могла породить только такая глубокая любовь,  столь
жестоко оскорбленная.
     Она не смела посмотреть в зеркало, потому что  темное  пятно  на  груди
внушало ей страх перед самою собой, словно на ней было  какое-то  клеймо.  В
темноте она торопливо прикрыла его дрожащей рукой и, плача, опустила усталую
голову на подушку.
     Капитан долго не ложился спать. В течение целого часа он ходил  взад  и
вперед по магазину и по маленькой гостиной и, по-видимому, успокоенный  этой
прогулкой, уселся  с  серьезной  и  глубокомысленной  миной  и  прочитал  по
молитвеннику те молитвы, какие полагается читать на море. С ними  не  так-то
легко  было  покончить:  капитан  был  чрезвычайно  медлительным  чтецом   и
частенько запинался перед трудным словом,  подбадривая  себя  восклицаниями,
вроде: "Ну,  смелей,  приятель!"  или  "Держись,  Эдуард  Катль,  держись!",
которые очень помогали ему преодолевать все  препятствия.  Вдобавок  очки  в
значительной степени ухудшали его  зрение.  Но,  невзирая  на  это  капитан,
всерьез принявшись за дело, прочитал все  молитвы  до  последней  строки,  и
притом с глубоким чувством; весьма одобрив их,  он  с  легким  сердцем  и  с
благодушнейшей   физиономией   улегся   спать   под    прилавком    (побывав
предварительно наверху и послушав, что делается за дверью Флоренс).
     Ночью капитан несколько раз поднимался наверх узнать, спокойно ли  спит
его питомица, а на рассвете обнаружил, что она проснулась, так как  Флоренс,
услышав шаги у своей двери, спросила, он ли это.
     - Да, моя маленькая леди, - хриплым шепотом ответил капитан.  -  Хорошо
ли вы себя чувствуете, мой алмаз?
     Флоренс поблагодарила его и ответила утвердительно.
     Капитан, не желая упускать столь удобного  случая,  прижался  губами  к
замочной скважине и  произнес  голосом,  звучавшим,  как  хриплое  завывание
ветра:
     - Бедный Уольр! Утонул, не правда ли?
     После этого он ушел, снова лег в постель и спал до семи часов утра.
     И весь день он не мог отделаться от  смущения  и  замешательства,  хотя
Флоренс,  занимаясь  шитьем  в  маленькой  гостиной,  была  оживленнее,  чем
накануне. Чуть ли не каждый раз,  когда  ей  случалось  поднимать  глаза  от
работы, она замечала, что капитан смотрит на  нее  и  задумчиво  поглаживает
подбородок; и он так часто придвигал к ней свое кресло,  словно  намереваясь
сообщить нечто весьма конфиденциальное, и так часто отодвигал его снова, как
бы не зная, с чего начать, что в течение дня  он  на  этом  утлом  суденышке
совершил рейс вокруг гостиной  и  не  раз,  в  весьма  плачевном  состоянии,
садился на мель, налетев на стену или дверь чулана.
     Только в сумерках капитан Катль, бросив, наконец, якорь возле  Флоренс,
начал говорить более или менее связно.  Когда  отблески  огня,  пылавшего  в
камине, упали на стены и потолок маленькой комнаты, на чайный поднос,  чашки
и блюдца,, расставленные на столе, и на спокойное лицо Флоренс, обращенное к
пламени, отражавшемуся в ее  полных  слез  глазах,  капитан  прервал  долгое
молчание такими словами:
     - Вы никогда не бывали в море, моя прелесть?
     - Никогда, - ответила Флоренс.
     - Это могущественная стихия, -  с  благоговением  произнес  капитан.  -
Много чудес в пучине морской, моя красавица! Подумайте о  море,  когда  веет
ветер и вздымаются волны. Подумайте о нем, когда в грозовую ночь бывает  так
темно, - продолжал капитан, торжественно поднимая  свой  крючок,  -  что  вы
собственную руку разглядеть не можете, разве что ее осветит вспышка  молнии,
а вы плывете, плывете, плывете  сквозь  бурю  и  тьму,  как  будто  несетесь
стремглав к миру бесконечному, во веки веков, аминь,  а  когда  найдете  это
место - отметьте. Бывают такие времена, моя красавица, когда  впору  сказать
своему  приятелю   (перелистав   предварительно   книгу):   "Дует   жестокий
северо-восточный, Билл; слышишь, как он ревет? Как я жалею всех  несчастных,
прибитых к берегу, да поможет им бог!"
     Эту последнюю цитату, дающую наилучшее представление об ужасах  океана,
капитан произнес внушительным тоном и закончил свою речь громким  возгласом:
"Держись крепче!"
     - А вам случалось попадать в шторм? - спросила Флоренс.
     - Как же, моя маленькая леди, и на мою долю  пришлось  немало  бурь,  -
сказал капитан, с волнением вытирая голову,  -  и  мне  не  раз  приходилось
рыскать по волнам. Но... но я не о себе хотел поговорить.  О  нашем  дорогом
мальчике, - он ближе придвинулся к ней, - об Уольре, который утонул.
     Капитан говорил таким дрожащим  голосом  и  повернул  к  Флоренс  такое
бледное и встревоженное лицо, что она в испуге схватила его за руку.
     - Вы изменились в лице! - воскликнула Флоренс. - Вы вдруг стали  совсем
другим. Что случилось? Милый капитан Катль, у меня мороз пробегает по спине,
когда я смотрю на вас!
     - Нет, нет! Не робейте, маленькая леди, - ответил капитан,  поддерживая
ее рукой. - Все в порядке, все в порядке, моя дорогая. Так вот, я говорил...
Уольр... он... он утонул. Не правда ли?
     Флоренс пристально смотрела на него. Она то  краснела,  то  бледнела  и
прижимала руку к груди.
     - Всякие беды и опасности подстерегают человека на море, моя красавица,
- сказал капитан. - И над многими доблестными кораблями и многими и  многими
храбрыми сердцами сомкнулись немые воды, и так и не проронили  ни  словечка.
Но и на море можно ускользнуть от смерти,  и,  случалось,  один  человек  из
двадцати - быть может, и из сотни, милочка, - был спасен милостью  божьей  и
возвращался домой, когда его уже считали умершим, а  весь  экипаж  погибшим.
Я... я знаю одну такую историю, Отрада моего Сердца, -  заикаясь,  продолжал
капитан, - когда-то мне ее рассказали. И раз уж я взял этот курс и мы с вами
сидим вдвоем у камина, то, быть может, вы хотите, чтобы я вам рассказал  ее?
Хотите, милочка?
     Флоренс, дрожа от волнения, которого она не  могла  ни  преодолеть,  ни
осмыслить, невольно проследила за его взглядом, обратившимся  к  лавке,  где
горела лампа.
     Как только она повернула голову, капитан вскочил с кресла и заслонил ей
глаза рукою.
     - Там ничего нет, моя красавица, - сказал капитан. - Не смотрите туда!
     - Почему? - спросила Флоренс.
     Капитан забормотал о том, что там ничего веселого  нет,  а  здесь  ярко
пылает огонь  в  камине.  Он  слегка  прикрыл  дверь,  которая  раньше  была
распахнута настежь, и снова уселся на свое место.  Флоренс  следила  за  ним
взглядом и пристально всматривалась в его лицо.
     - Речь шла о корабле, моя маленькая леди, - начал  капитан,  -  который
отплыл из лондонского  порта  с  попутным  ветром  и  в  прекрасную  погоду,
направляясь в... Не робейте, моя маленькая леди, корабль просто  пустился  в
плаванье, милочка, просто пустился в плаванье!
     Выражение лица Флоренс встревожило капитана, который и  сам  был  очень
разгорячен и возбужден и вряд ли казался менее взволнованным, чем она.
     - Продолжать ли рассказ, моя красавица? - спросил капитан.
     - Да, да, прошу вас! - воскликнула Флоренс. Капитан как будто проглотил
что-то, застрявшее у него в горле, и нервически продолжал:
     - Так вот этот самый злосчастный корабль попал там, в открытом море,  в
такой шторм, какой бывает раз в двадцать  лет,  моя  дорогая.  Бывали  такие
ураганы на берегу, которые вырывали с корнем деревья и разрушали  города,  и
бывали такие бури на море в тех широтах, что их  не  выдержало  бы  и  самое
крепкое из всех спущенных на воду судов. Мне говорили, моя милочка, что день
за днем этот злосчастный корабль доблестно держался и исполнял свой долг, но
вдруг одна волна разбила борт, унесла мачты и руль, смыла лучших моряков,  и
корабль был отдан на милость шторма, который не знал  милосердия  и  бушевал
все пуще и пуще, так что волны перекатывались через судно,  и  наносили  ему
удары, и, набрасываясь на него, разбивали его в щепы. Каждое черное пятно на
гребне волны было либо обломком живого  корабля,  либо  живым  человеком,  и
корабль был разбит,  как  скорлупка,  моя  красавица,  и  трава  никогда  не
вырастет на могилах тех, кто вел это судно.
     - Но не все же они погибли! - воскликнула  Флоренс.  -  Кто-то  спасся?
Хотя бы один человек?
     - На борту этого злосчастного корабля, - продолжал капитан,  поднимаясь
с кресла и сжимая руку в кулак с видом весьма энергическим и  торжествующим,
- находился юноша, доблестный юноша - так мне о нем говорили, - который  еще
мальчиком любил читать и рассуждать о смелых подвигах при кораблекрушениях -
я слышал его речи!.. Я слышал его речи!.. И он вспомнил об  этом  в  роковой
час, так как он не утратил мужества и  бодрости,  когда  самые  неустрашимые
сердца и самые испытанные моряки  пали  духом.  Храбрым  он  был  не  только
потому, что на суше оставались те, кого  он  любил!  Нет!  Такова  была  его
натура. Я это подмечал в чертах его лица - много раз! - и тогда я думал, что
он просто миловиден, да благословит его бог!
     - И он спасся? - воскликнула Флоренс. - Он спасся?
     - Этот храбрый юноша...  -  продолжал  капитан,  -  смотрите  на  меня,
милочка! Не оглядывайтесь...
     У Флоренс едва хватило сил спросить: "Почему?"
     - Потому что там ничего нет,  дорогая  моя,  -  сказал  капитан.  -  Не
робейте, милочка! Не робейте - ради Уольра, который был дорог всем нам!  Так
вот, этот юноша, - продолжал капитан, - работал вместе с храбрецами, ободрял
робких, ни разу не пожаловался, и, казалось, ничего не боялся, и поддерживал
бодрость духа у всех матросов, и внушил им такое уважение к себе, как  будто
он был адмиралом; этот юноша, говорю  я,  второй  помощник  и  один  матрос,
только они и уцелели из всех бывших  на  борту.  Единственные  оставшиеся  в
живых - они привязали себя  к  обломкам  разбитого  корабля  и  носились  по
бурному морю.
     - Они спаслись? - вскричала Флоренс.
     - Дни и ночи носились они на  этих  обломках  по  безбрежному  морю,  -
сказал капитан, - и, наконец... нет, не смотрите туда,  милочка...  наконец,
показался парус, и, по милости  божьей,  они  были  подняты  на  борт:  двое
оставшихся в живых, один умерший.
     - Кто из них умер? - вскричала Флоренс.
     - Не тот юноша, о котором я говорил, - сказал капитан.
     - Слава богу! О, слава богу!
     - Аминь, - поспешно отозвался капитан.  -  Не  робейте!  Подождите  еще
минутку, моя маленькая леди! Ободритесь!.. Находясь на борту этого  корабля,
они отправились в долгое плавание (потому что негде  было  пристать),  и  во
время этого плавания моряк, которого подобрали вместе с  ним,  умер.  Но  он
остался в живых и...
     Не сознавая, что делает, капитан отрезал кусок хлеба,  насадил  его  на
свой крючок (обычно служивший ему вилкой для поджаривания гренков) и  поднес
к огню, с волнением посматривая на что-то, находившееся за спиной Флоренс, и
не замечая, как обугливается хлеб.
     - Он остался в живых, - повторила Флоренс. - И...
     - И на этом корабле вернулся на родину, - продолжал капитан, глядя  все
в том же направлении, - и... не пугайтесь, милочка... и высадился на сушу. И
однажды утром, зная, что друзья считают его умершим, он осторожно подошел  к
двери своего дома, чтобы произвести разведку, но  изменил  курс,  неожиданно
услышав...
     - Лай собаки? - быстро подхватила Флоренс.
     - Да! - заревел капитан. - Держитесь крепче, дорогая  моя!  Смелей!  Не
оглядывайтесь. Посмотрите сюда! На стену!
     Возле нее на стене видна была чья-то тень. Флоренс вскочила, оглянулась
и громко вскрикнула, увидев Уолтера.
     Она думала о нем только как о брате, о брате, восставшем из  могилы,  о
брате, который потерпел крушение, спасся и вернулся к ней, и бросилась в его
объятия. Казалось, он был единственной ее надеждой, ее утешением, прибежищем
и защитником. "Позаботьтесь об Уолтере, я  любил  Уолтера!"  Воспоминание  о
милом жалобном голоске, произнесшем эти слова, ворвалось ей в  душу,  словно
музыка в ночи. "О, добро пожаловать, дорогой Уолтер!" Она почувствовала это,
хотя высказать не могла, и невинно заключила его в объятия.
     Капитан Катль, окончательно  потеряв  голову,  попытался  вытереть  лоб
обуглившимся гренком, насаженным на крючок, но, убедившись, что сей  предмет
не подходит для этой цели, положил гренок в свою глянцевитую шляпу,  не  без
труда нахлобучил глянцевитую шляпу себе на голову, попробовал  спеть  стишок
из "Красотки Пэг", споткнулся на первом же слове и удалился в лавку.  Оттуда
он  не  замедлил  вернуться  с  раскрасневшимся,  перепачканным  лицом  и  в
совершенно размякшем крахмальном воротничке и произнес:
     - Уольр, мой мальчик, вот  маленькое  имущество,  которое  я  бы  хотел
передать в совместное владение!
     Капитан поспешно предъявил большие часы, чайные ложки, щипцы для сахара
и чайницу и, положив все эти вещи на стол, смел их своей  огромной  рукой  в
шляпу Уолтера; однако, вручая эту оригинальную  копилку  Уолтеру,  он  снова
расчувствовался до такой степени, что принужден  был  вторично  удалиться  в
лавку и отсутствовал дольше, чем в первый раз.
     Но Уолтер отыскал его и привел назад, а тогда капитана  охватил  страх,
как бы Флоренс не пострадала от этого нового  потрясения.  Столь  велик  был
этот  страх,  что  капитан  совершенно  образумился  и  решительно  запретил
упоминать в течение ближайших дней о  приключениях  Уолтера.  Затем  капитан
Катль настолько успокоился, что мог освободиться от гренка, помещавшегося  в
шляпе, и занять место за чайным столом; но с одной  стороны  Уолтер  обнимал
его за плечи, а с другой  стороны  Флоренс  со  слезами  на  глазах  шептала
поздравления, и капитан снова обратился  в  бегство  и  отсутствовал  добрых
десять минут.
     Никогда еще физиономия капитана не сияла и не лоснилась так, как в  тот
момент, когда он прочно занял место за  чайным  столом,  переводя  взгляд  с
Флоренс на Уолтера и с Уолтера на Флоренс. Такой эффект отнюдь не был вызван
или усилен тем  обстоятельством,  что  он  в  течение  получаса  старательно
полировал себе  лицо  обшлагом.  Это  был  только  результат  душ