едало никаких
нужд - разве что в деньгах. Общество было не на шутку разгневано,  а  больше
всего негодовали те, кто - живи они  в  худшем  обществе  -  сами  могли  бы
показаться банкротами, прикрывающимися маскою и мишурным плащом.
     Новый повод для беспутной  жизни  появился  у  этой  игрушки  судьбы  -
мистера  Перча,  рассыльного!  Видно,  суждено  было  мистеру  Перчу   вечно
просыпаться знаменитостью *. Можно сказать, не дальше чем вчера он  вернулся
к частной жизни после того,  как  побег  и  последовавшие  за  этим  события
создали ему славу; а теперь  благодаря  банкротству  он  стал  особой  более
важной, чем когда бы то ни было. Достаточно было  мистеру  Перчу  слезть  со
своей  подставки  в  конторе,  откуда  он  созерцал  незнакомые   физиономии
счетоводов, которые заменили почти всех прежних клерков,  -  достаточно  ему
было слезть с нее и  появиться  во  дворе  или  не  дальше  чем  в  трактире
"Королевский герб", как его забрасывали множеством вопросов, в числе которых
почти всегда бывал и такой интересный вопрос: чего он  хочет  выпить?  Тогда
начинал мистер Перч повествовать о часах жестокой тревоги,  пережитых  им  и
миссис Перч в Болс-Понд, когда они впервые заподозрили, что "дело  неладно".
Тогда  начинал  мистер  Перч  рассказывать   развесившим   уши   слушателям,
рассказывать тихим голосом, словно в соседней  комнате  лежал  непогребенный
труп почившей фирмы, о том, как у миссис Перч впервые мелькнула  мысль,  что
дело неладно, когда она услышала, что он (Перч) стонет во  сне:  "Двенадцать
шиллингов и девять пенсов в фунте, двенадцать шиллингов и  девять  пенсов  в
фунте!" * Это сомнамбулическое состояние он объяснял тем впечатлением, какое
произвело на него изменившееся лицо мистера Домби. И он сообщал слушателям о
том, как  сказал  однажды:  "Осмелюсь  спросить  вас,  сэр,  нет  ли  у  вас
чего-нибудь тяжелого на душе?" И  как  мистер  Домби  ответил:  "Мой  верный
Перч... но нет, этого не может быть!" - и с этими словами  хлопнул  себя  по
лбу и сказал: "Оставьте меня одного,  Перч!"  Тут,  короче  говоря,  начинал
мистер Перч, жертва своего положения,  рассказывать  всевозможные  небылицы,
доводя самого себя до слез трогательными  выдумками  и  искренне  веря,  что
вчерашняя ложь, повторенная сегодня, уподобляется истине.
     Мистер Перч всегда заканчивал эти собеседования  смиренным  замечанием,
что, каковы бы ни были его подозрения (словно они могли у него зародиться!),
ему не подобает быть предателем, не так  ли?  По  мнению  слушателей  (среди
которых никогда не бывало ни одного кредитора),  такие  чувства  делали  ему
честь. Таким образом, он вызывал к себе общее  расположение,  возвращался  с
успокоенной  совестью  к  своей  подставке  и  снова   созерцал   незнакомые
физиономии счетоводов, которые так небрежно обращались с великим  тайнами  -
бухгалтерскими книгами, или шел на цыпочках  в  опустевший  кабинет  мистера
Домби и помешивал угли в камине, или  выходил  подышать  свежим  воздухом  и
снова с грустью беседовал с каким-нибудь случайно заглянувшим знакомым,  или
оказывал различные мелкие услуги старшему бухгалтеру; с его  помощью  мистер
Перч надеялся получить место рассыльного в  Обществе  страхования  от  огня,
когда дела фирмы будут окончательно ликвидированы.
     Для майора Бегстока это банкротство было подлинным бедствием. Майор был
не из тех, кто умеет думать о ближнем - все его  внимание  сосредоточивалось
на Дж. Б., - не был  он  также  и  слишком  чувствителен,  если  не  считать
чувствительности к одышке и удушью. Но он столько болтал  в  клубе  о  своем
друге Домби, так  превозносил  его  перед  членами  клуба,  так  унижал  их,
хвастаясь его богатством, что члены клуба -  всего-навсего  люди  -  были  в
восторге и мстили майору, притворяясь крайне озабоченными и  спрашивая  его,
можно ли было предвидеть такое ужасное разорение и  как  это  переносит  его
друг Домби. На такие вопросы майор, густо багровея, отвечал,  что  мы,  сэр,
живем в очень скверном мире, что Джой кое-что разумеет, но его надули,  сэр,
надули, как грудного младенца; что, если бы вы,  сэр,  предсказали  это  Дж.
Бегстоку, когда он отправился с Домби за границу и гонялся за этим  бродягой
Каркером по всей Франции,
     Дж. Бегсток высмеял бы вас - ей-богу, он бы вас высмеял, сэр!  Что  Джо
был обманут, сэр, одурачен, застигнут врасплох  и  ослеплен,  но  теперь  он
бодрствует и снова смотрит в оба, и если  бы  отец  Джо  восстал  завтра  из
могилы, он, Джо, не дал бы старику ни единого пенни в долг, а сказал бы ему,
что его сын Джо - слишком старый вояка, чтобы его можно было еще раз надуть,
сэр! Что он, Дж. Б., стал подозрительным, сварливым, капризным, усталым и ни
во что не верит, сэр, и если бы совместимо было  с  достоинством  грубого  и
непреклонного старого майора старой школы, который  имел  честь  быть  лично
известным  их  королевским  высочествам,  покойным  герцогам   Кентскому   и
Йоркскому, и  заслужить  их  похвалу,  -  если  бы  совместимо  было  с  его
достоинством искать уединения в бочке и жить в ней, ей-богу,  он  завтра  же
поселился бы в бочке на Пэлл-Мэлл *,  чтобы  заявить  о  своем  презрении  к
человечеству!
     Все   эти   речи   в   различных   вариациях   сопровождались    такими
апоплексическими симптомами, майор столь отчаянно  вращал  головой  и  столь
энергически кряхтел, свидетельствуя о своем гневе и обиде, что младшие члены
клуба предположили, будто он вложил деньги в  фирму  своего  друга  Домби  и
понес убытки. Но более старые вояки и более проницательные хитрецы,  которые
хорошо знали Джо, и слушать об  этом  не  хотели.  Злосчастный  туземец,  не
высказывая никаких соображений, претерпевал ужасные страдания:  страдали  не
только его чувства, которые майор ежедневно и ежечасно обстреливал и  вконец
изрешетил, но и тело,  пребывавшее  в  постоянном  напряжении  от  ударов  и
толчков. Целых шесть недель после банкротства  этот  несчастный  чужестранец
жил под градом щеток и колодок для снимания сапог.
     У миссис Чик зародились три мысли касательно этой ужасной  превратности
судьбы. Первая сводилась к тому, что  миссис  Чик  не  может  этого  понять.
Вторая - что ее брат "не сделал надлежащего усилия". Третья - что,  если  бы
ее пригласили на обед в день празднования новоселья,  Этого  никогда  бы  не
случилось, о чем она тогда же и Заявила.
     Какие бы мнения ни высказывались по поводу катастрофы, они не могли  ее
предотвратить, усугубить ее тяжесть или облегчить. Стало известно, что фирма
ликвидирует свои дела с наибольшей выгодой для всех заинтересованных лиц,  а
мистер Домби добровольно отказывается от всего своего имущества и ни у  кого
не просит  снисхождения.  Стало  известно,  что  ни  о  каком  возобновлении
торговых операций не может быть и речи,  так  как  он  уклонился  от  всяких
дружеских переговоров, имевших целью прийти к такому  компромиссу,  а  также
отказался от  всяких  почетных  и  ответственных  постов,  какие  занимал  в
качестве лица, пользующегося  уважением  в  торговом  мире;  что,  по  одним
слухам, он при смерти, а по другим - заболел черной меланхолией, но что,  во
всяком случае, он - человек конченный.
     Клерки рассеялись кто куда после маленького обеда,  устроенного  ими  в
знак соболезнования, который оживлялся веселыми песнями  и  оказался  весьма
удачным. Одни получили место за границей, другие  нашли  службу  на  родине;
некоторые, внезапно вспомнив о горячо любимых родственниках,  проживающих  в
деревне, отправились к ним,  а  кое-кто  печатал  объявления  в  газете.  Из
прежних служащих остался один мистер Перч, созерцавший  со  своей  подставки
счетоводов или соскакивавший с нее, чтобы  завоевать  расположение  старшего
бухгалтера, который мог устроить его в Общество страхования от огня. Контора
вскоре стала грязной и заброшенной. Главный поставщик  туфель  и  ошейников,
торговавший в углу двора, усомнился бы в уместности  поднимать  указательный
палец к  полям  шляпы,  если  бы  здесь  появился  теперь  мистер  Домби,  а
посыльный,  спрятав   руки   под   белый   фартук,   произносил   прекрасные
нравоучительные  речи  на  тему  о  честолюбии,  которому,  по  его  мнению,
надлежало бы рифмоваться с погибелью.
     Мистер Морфин, холостяк с карими глазами, с  волосами  и  бакенбардами,
тронутыми сединой, был, пожалуй, единственным человеком в фирме,  -  конечно
за исключением ее главы, - который искренне и глубоко сокрушался о постигшем
ее бедствии. На протяжении многих лет он относился к мистеру Домби с должным
уважением и почтением, но никогда не лицемерил, не раболепствовал перед  ним
и не потакал слабостям хозяина для достижения своих  личных  целей.  Поэтому
ему  не  приходилось  мстить  за  самоуничижение,  и  не  было  в  нем  туго
закрученной пружины, которая грозила распрямиться.  Он  работал  с  утра  до
ночи, чтобы распутать все, что казалось запутанным или сложным в отчетах  об
операциях фирмы; всегда был налицо, когда требовалось что-нибудь разъяснить;
не раз случалось ему засиживаться у  себя,  в  прежнем  своем  кабинете,  до
поздней ночи, чтобы избавить мистера Домби  от  необходимости  давать  лично
мучительные объяснения, а затем он шел домой, в Излингтон, и прежде чем лечь
спать, успокаивал свою душу безнадежно тоскливыми звуками,  извлекаемыми  из
виолончели.
     Однажды вечером он утешался с помощью  этой  мелодической  ворчуньи  и,
находясь в мрачном расположении духа в  результате  событий  истекшего  дня,
черпал утешение в самых низких нотах, когда его квартирная хозяйка (которая,
к счастью, была глуха и эти музыкальные упражнения воспринимала  только  как
ощущение зуда в костях) доложила ему, что пришла какая-то леди.
     - Она в трауре, - сказала хозяйка.
     Виолончель мгновенно замолкла, а музыкант,  с  величайшей  нежностью  и
заботливостью положив ее на диван, дал знак, чтобы леди впустили.  Затем  он
поспешил выйти из комнаты и на площадке лестницы встретил Хэриет Каркер.
     - Вы одна?  -  воскликнул  он.  -  А  Джон  был  здесь  сегодня  утром!
Что-нибудь неприятное случилось, дорогая моя? Впрочем, - добавил он, -  ваше
лицо говорит совсем о другом.
     - Боюсь, что вы прочтете на моем лице эгоистические чувства, - ответила
она.
     -  Во  всяком  случае,  очень  приятные,  -  сказал  он,   -   а   если
эгоистические, то для вас они новы, и на это стоит посмотреть. Но я этому не
верю.
     Он подал ей стул и сам уселся напротив, а виолончель удобно  устроилась
на диване.
     - Не удивляйтесь тому, что я пришла одна и Джон не  предупредил  вас  о
моем приходе. Вы все поймете, когда  я  вам  объясню,  почему  я  пришла,  -
сказала Хэриет. - Рассказать вам об этом сейчас?
     - Это было бы лучше всего.
     - Вы не работали, когда я пришла?
     Он указал на виолончель, лежавшую на диване, и ответил:
     - Я работал целый день. Вот свидетель. Ей я  поверял  все  мои  заботы.
Хорошо, если бы, кроме  моих  собственных  забот,  мне  нечего  было  больше
поверять.
     - Фирма потерпела банкротство? - очень серьезно спросила Хэриет.
     - Полное банкротство.
     - Ей уже не возродиться?
     - Никогда.
     Ясное лицо ее  не  омрачилось,  когда  она,  беззвучно  шевеля  губами,
повторила это слово. Казалось, он следил за ней с  невольным  изумлением,  а
затем повторил:
     - Никогда. Вы помните, что я вам говорил? В течение всего этого времени
немыслимо было убедить его; немыслимо было разговаривать  с  ним;  немыслимо
было даже подступиться к нему. Случилось самое худшее. Фирма  обанкротилась,
и ей уже не встать на ноги снова.
     - А мистер Домби разорен?
     - Разорен.
     - У него не останется никакого личного имущества? Ничего?
     Какое-то нетерпение, сквозившее в ее голосе, и  чуть  ли  не  радостное
выражение лица, казалось, удивляли его все больше и больше, но вместе с  тем
вызывали в нем разочарование и резко противоречили его собственным чувствам.
Задумчиво глядя на нее,  он  забарабанил  пальцами  по  столу  и,  помолчав,
сказал, покачивая головой:
     - Каковы средства мистера Домби, мне точно неизвестно;  несомненно  они
велики, но и обязательства у него огромные. Он человек честный и порядочный.
Всякий другой на его  месте  мог  бы  спасти  себя,  заключив  соглашение  с
кредиторами, благодаря которому потери тех, кто вел с ним дела,  увеличились
бы незначительно, почти неощутимо, а у него  осталось  бы  на  что  жить,  и
многие так бы и поступили на его месте. Но он решил отдать все до последнего
фартинга. Он сам сказал, что это покроет почти все долги фирмы  и  никто  не
понесет  больших  убытков.  Ах,  мисс  Хэриет,  нам  не  мешало  бы   почаще
вспоминать,  что  иной  раз  порок  есть  только  доведенная  до   крайности
добродетель! В этом решении его гордыня проявила себя с лучшей стороны.
     Она слушала его все с тем же выражением лица и  не  очень  внимательно,
словно ее мысли были заняты чем-то другим. Когда  он  замолчал,  она  быстро
спросила его:
     - Вы давно его видели?
     - Никто его не видит. Когда в связи с этой катастрофой  ему  необходимо
выйти из дому, он выходит, а затем возвращается, запирается в своих комнатах
и никого не хочет видеть. Он написал мне письмо, благодаря меня  за  прошлую
мою службу, которую,  кстати  сказать,  он  оценивает  выше,  чем  она  того
заслуживает, и прощаясь со мной.  Мне  неловко  надоедать  ему  теперь,  тем
более, что и в лучшие времена я редко имел с ним дело, но все же я пытался к
нему проникнуть. Я писал, ходил туда, умолял. Все оказалось тщетным.
     Он наблюдал за ней, словно надеясь, что она проявит больше  участия,  и
говорил серьезно и с глубоким чувством, чтобы произвести на нее впечатление.
Но никакой перемены в ней он не заметил.
     - Ну что ж, мисс Хэриет, - сказал он с разочарованным видом, - об  этом
говорить не стоит. Вы сюда пришли не для того, чтобы это слушать. У вас есть
какая-то другая и более приятная тема. Поделитесь своими мыслями со мной,  и
тогда мы будем беседовать более согласно. Итак?
     - Нет, это та же самая тема, - с искренним изумлением быстро  возразила
Хэриет. - Может ли быть иначе? Разве не естественно, что последнее время  мы
с Джоном много думали и говорили об этих огромных переменах?  Мистер  Домби,
которому он служил столько лет - вам известно, на каких условиях,  -  мистер
Домби, говорите вы, разорен, а мы так богаты!
     Ее доброе честное лицо понравилось ему, мистеру  Морфину,  холостяку  с
карими глазами, с той минуты, когда он впервые его  увидел,  но  теперь  это
лицо, сиявшее радостью, нравилось ему меньше, чем когда бы то ни было.
     - Мне незачем напоминать вам, - сказала Хэриет, бросив взгляд  на  свое
черное платье, - каким образом изменилось наше положение. Вы не забыли,  что
наш брат Джеймс, погибший такой ужасной смертью,  не  оставил  завещания,  а
кроме нас у него не было родственников. Теперь ее лицо больше ему нравилось,
хотя оно было бледнее и печальнее, чем за  минуту  до  этого.  Казалось,  он
вздохнул с облегчением.
     - Вам известна наша история, - продолжала она,  -  история  обоих  моих
братьев, связанная с этим злополучным несчастным джентльменом, о котором  вы
говорили  с  такою  преданностью.  Вам  известно,  какие  небольшие  у   нас
потребности - у Джона и у меня - и как мало нам нужно денег после того,  как
мы в течение многих лет вели такой образ жизни;  а  теперь  благодаря  вашей
доброте он зарабатывает достаточно для нас двоих. Вы догадываетесь, о  какой
услуге я пришла вас просить?
     - Вряд ли. Минуту назад я как будто догадывался.  Теперь  мне  кажется,
что я ошибся.
     - О моем умершем брате я не скажу ни слова. Если бы мертвые знали,  что
мы делаем... Но вы меня понимаете. О брате, оставшемся в живых, я  могла  бы
сказать много. Но нужно  ли  добавлять  что-нибудь  к  тому,  что  он  хочет
исполнить свой долг, - потому-то я и пришла к вам за помощью, без которой мы
не можем обойтись, - и он не успокоится, пока этот долг не будет исполнен?
     Она подняла глаза, и ее сиявшее  радостью  лицо  показалось  прекрасным
тому, кто следил за ней пристальным взором.
     - Дорогой сэр, - продолжала она, - это должно быть сделано осторожно  и
тайно. Вы с вашим опытом и знанием укажете надлежащий способ. Мистера Домби,
быть может, удастся уверить, что, несмотря на  банкротство,  какие-то  суммы
уцелели, или что те, с кем он вел крупные дела, добровольно уплачивают  дань
его честности и благородству, или что это какой-то старый долг, до сей  поры
не уплаченный. Существует, должно быть, много различных способов. Я уверена,
что вы изберете наилучший. Я пришла просить вас об этой услуге,  которую,  я
надеюсь, вы окажете  нам  со  свойственными  вам  добротой,  великодушием  и
рассудительностью. Я прошу  вас  никогда  не  говорить  об  этом  с  Джоном:
исполняя свой долг, он счастлив главным образом тем,  что  совершает  это  в
тайне, ни от кого не слыша похвал. Я прошу вас,  чтобы  нам  была  оставлена
лишь незначительная часть наследства, а с остального капитала  мистер  Домби
должен пожизненно получать проценты.  Я  прошу  также  строго  хранить  нашу
тайну; впрочем, я уверена, что вы ее сохраните. И с этого дня даже мы с вами
редко будем упоминать о ней; пусть она запечатлеется в моей памяти лишь  как
новый повод быть благодарной небу и гордиться моим братом.
     Таким восторгом могут сиять лица  ангелов,  когда  вместе  с  девяноста
девятью праведниками вступает в рай  один  раскаявшийся  грешник.  Радостные
слезы, застилавшие ей глаза, не омрачили и не затуманили этого сияния -  оно
стало еще ярче.
     - Дорогая моя Хэриет, - помолчав, сказал мистер Морфин, - к этому я  не
был подготовлен. Следует ли понимать вас так, что на это доброе дело  должна
пойти ваша доля наследства, равно как и доля Джона?
     - О да! - ответила она. - Ведь мы столько  времени  делились  всем  без
изъятия, у нас были одни и те же заботы, надежды и упования, так могу  ли  я
допустить, чтобы меня отстранили от участия в этом деле? Разве я  не  вправе
остаться до самого конца товарищем и помощником брата?
     - Избили бог, чтобы я стал это оспаривать! - ответил он.
     - Значит, мы можем рассчитывать на вашу дружескую  услугу?  -  спросила
она. - Я уверена, что можем!
     - Я был бы более дурным человеком, чем... чем осмеливаюсь себя считать,
или чем хотел бы себя считать, если бы не мог искренне, от всей души уверить
вас в этом. Да, вы можете всецело на меня рассчитывать.  Клянусь  честью,  я
сохраню вашу тайну! И если обнаружится, что мои опасения правильны и  мистер
Домби, действуя согласно своему решению, от  которого,  по-видимому,  нельзя
заставить его отказаться, будет доведен до нищеты, я помогу вам  привести  в
исполнение план, задуманный вами и Джоном.
     Она протянула ему руку и радостно, от всего сердца поблагодарила его.
     - Хэриет, - сказал он,  удерживая  ее  руку  в  своей,  -  бесцельно  и
самонадеянно было бы говорить о жертвах, какие вы приносите, - тем  более  о
жертве, ограничивающейся только деньгами. Не менее нелепо - я это чувствую -
обращаться к вам с просьбой еще раз  обдумать  ваше  решение  или  несколько
ограничить его. Я не имею никакого права мешать достойному  завершению  этой
величественной истории каким бы то ни было вмешательством  моей  собственной
слабой особы. Но у меня есть все права склонить голову перед тем, что вы мне
доверили, и радоваться тому, что это исходит из более возвышенного и чистого
источника, чем моя жалкая житейская мудрость. Скажу вам только одно: я - ваш
верный слуга, и больше всего на свете я хочу быть  вашим  слугой  и  близким
другом, раз уж вами самою я стать не могу.
     Она снова поблагодарила его от всей души и попрощалась с ним.
     - Вы идете домой? - спросил он. - Позвольте мне проводить вас.
     - Нет, не сегодня. Сейчас  я  не  иду  домой;  сначала  я  должна  одна
навестить ко