думаете  вопрос  о
разводе. Я знаю, сколь это  представляется  несовместимым  с  вашим  высоким
общественным положением, и знаю, сколь велика ваша решимость, если вы  даете
миссис Домби понять, - его  сверкающий  взгляд  упал  на  нее,  когда  он  с
расстановкой произносил эти слова, отчетливые, как удары колокола,  -  даете
понять, что только смерть может вас разлучить. Только  смерть!  Но  если  вы
примете во внимание, что миссис Домби, живя в этом доме и превращая его, как
вы сказали, в арену борьбы, не только участвует сама в  этой  борьбе,  но  и
ежедневно навлекает ваше недовольство на мисс Домби (ведь мне известна  ваша
непреклонность), то не избавите ли вы ее от постоянной  душевной  тревоги  и
постоянного,  почти  невыносимого  чувства,  что  она  -  виновница  чьих-то
страданий? Я этого не  утверждаю,  но  не  может  ли  показаться,  будто  вы
приносите  миссис  Домби  в  жертву   ради   сохранения   вашего   высокого,
недосягаемого положения в обществе?
     Снова его загоревшийся взор упал на нее, в то время как  она  стояла  и
смотрела на мужа; теперь на лице ее была странная и зловещая улыбка.
     - Каркер, - произнес мистер Домби, высокомерно нахмурившись, тон его не
допускал возражений, - вы не понимаете  своего  положения,  если  даете  мне
советы по такому вопросу, и  характер  вашего  совета  (к  удивлению  моему)
свидетельствует о том, что вы не понимаете меня. Я  больше  ничего  не  имею
сказать.
     - Быть может, - сказал Каркер с  несвойственной  ему  и  едва  уловимой
насмешкой, - вы не поняли моего положения, когда возложили на  меня  высокую
честь ведения этих переговоров, - он махнул рукой в сторону миссис Домби.
     - О нет, сэр, - надменно возразил тот. - Вам было поручено...
     - Как лицу подчиненному, способствовать унижению миссис Домби. Я забыл.
О да, об этом было упомянуто! - сказал Каркер. - Простите!
     Он склонил голову перед мистером Домби с  почтительным  видом,  который
плохо согласовался с этими словами, хотя они и  были  произнесены  смиренно,
затем повернулся в ее сторону и посмотрел на нее пытливым взглядом.
     Уж лучше бы она сделалась уродлива, как смертный грех, и упала мертвой,
но не стояла бы  такая  прекрасная,  улыбаясь  с  величественным  презрением
падшего ангела. Она подняла руку к драгоценной диадеме, сверкавшей у нее  на
голове, сорвала ее с такой силой, что  пышные  черные  волосы,  которые  она
безжалостно дернула, рассыпались по плечам, и швырнула  диадему  на  пол.  С
обеих рук она сняла усыпанные бриллиантами браслеты, бросила  их  и  попрала
ногами сверкающие камни. Молча, все теми же горящими глазами, все с  тою  же
странной улыбкой, она, не отрываясь, смотрела на мистера Домби,  направляясь
к двери; затем она вышла.
     Прежде чем уйти из комнаты, Флоренс слышала достаточно  и  поняла,  что
Эдит любит ее по-прежнему, что она страдала  из-за  нее  и  не  упоминала  о
принесенных ею жертвах, опасаясь нарушить ее покой.  Флоренс  не  собиралась
говорить с нею об этом - не могла говорить, помня, против кого она восстает,
- но ей хотелось молчаливым и нежным объятием уверить Эдит, что она все  это
поняла и благодарна ей.
     В тот вечер ее отец один отправился в гости, и  Флоренс,  выйдя  вскоре
после этого из своей спальни, бродила по дому, тщетно отыскивая Эдит. Та  не
покидала своих комнат, куда Флоренс давно уже не  заглядывала  и  сейчас  не
посмела зайти, опасаясь вызвать  неумышленно  новые  недоразумения.  Но,  не
теряя надежды встретиться с ней перед сном, Флоренс переходила из комнаты  в
комнату и, нигде не находя  себе  места,  блуждала  по  всему  дому,  такому
великолепному и такому мрачному.
     Она шла по коридору, выходившему на площадку лестницы  и  освещавшемуся
только в торжественных случаях, как вдруг увидела вдали, за аркой, какого-то
мужчину, спускавшегося по лестнице. Инстинктивно избегая встречи с отцом, за
которого она приняла этого человека, Флоренс остановилась в  темноте,  глядя
туда, где горел свет. Но это был мистер Каркер, который  спускался  один  по
лестнице и поверх перил разглядывал холл. Звон колокольчика не возвестил  об
его уходе, и никто из слуг не провожал его. Он потихоньку  сошел  вниз,  сам
открыл дверь, выскользнул на улицу и бесшумно закрыл за собой дверь.
     Ее непобедимое отвращение к этому человеку,  -  а  быть  может,  слежка
исподтишка, которая даже при таких обстоятельствах мучительна и постыдна,  -
заставила Флоренс содрогнуться с головы до пят. Казалось,  кровь  застыла  у
нее в  жилах.  Как  только  силы  к  ней  вернулись  -  а  в  первые  минуты
непреодолимый страх мешал ей сдвинуться с места, - она быстро пошла к себе и
заперла дверь; но даже теперь, сидя взаперти со своей собакой, она не  могла
преодолеть леденящее чувство ужаса,  словно  близка  была  какая-то  грозная
опасность.
     Она вторглась в ее сны и всю ночь нарушала  ее  покой.  Встав  утром  с
тяжелым  воспоминанием  о  семейных  раздорах  вчерашнего  дня,  она   снова
принялась искать Эдит по всем комнатам и все утро то и дело возобновляла эти
поиски. Но Эдит не выходила из своей спальни, и Флоренс ее так и не увидела.
Узнав, однако, что званый  обед  отложен,  Флоренс  предположила,  что  Эдит
поедет вечером в гости, приняв приглашение, о  котором  говорила,  и  решила
встретит ее на лестнице.
     Когда настал вечер, Флоренс, поджидавшая в одной из комнат, - заслышала
на лестнице шаги, которые приняла за шаги Эдит. Поспешно выйдя и  бросившись
ей навстречу, Флоренс увидела, что та одна спускается в холл.
     Каноны же были  испуг  и  удивление  Флоренс,  когда  Эдит,  увидев  ее
заплаканное лицо и простертые руки, в ужасе отпрянула и крикнула:
     - Не подходите ко мне! Прочь! Дайте мне пройти!
     - Мама! - сказала Флоренс.
     - Не называйте меня этим именем! Не говорите со мной!  Не  смотрите  на
меня! Флоренс! - Она отшатнулась, когда Флоренс хотела подойти ближе.  -  Не
прикасайтесь ко мне!
     Флоренс, оцепеневшая при виде искаженного лица и широко раскрытых глаз,
заметила, как во сне, что Эдит закрыла глаза руками  и,  дрожа  веем  телом,
прижимаясь  к  стене,  проскользнула  мимо  нее,  словно  какое-то  нечистое
животное, а затем исчезла.
     Флоренс упала в обморок на лестнице, и, по ее предположениям, здесь  ее
нашла миссис Пипчин. Она знала только, что очнулась у  себя  на  кровати,  а
вокруг нее стояли миссис Пипчин и служанки.
     - Где мама? - был первый ее вопрос.
     - Уехала в гости, на обед, - сказала миссис Пипчин.
     - А папа?
     - Мистер Домби у себя в комнате, мисс Домби, - ответила миссис  Пипчин,
- а вам надо раздеться и сию же минуту лечь в постель.
     Таково было средство, применяемое этой проницательной  женщиной  против
всех болезней, а главным образом - против уныния и  бессонницы,  за  каковые
прегрешения многие юные жертвы во времена брайтонского замка  были  осуждены
на лежание в постели с десяти часов утра.
     Не дав обещания повиноваться, но  выразив  желание  полежать  спокойно,
Флоренс поспешила  избавиться  от  заботливого  ухода  миссис  Пипчин  и  ее
помощниц. Оставшись одна, она задумалась о том, что произошло  на  лестнице,
сначала сомневаясь, было ли это на самом деле, потом залилась слезами, потом
почувствовала невыразимый и беспредельный ужас, какой она испытала прошедшей
ночью.
     Она решила не ложиться спать, пока не вернется Эдит; если и не  удастся
поговорить с ней, то по крайней мере она будет уверена, что та  благополучно
возвратилась домой. Какие смутные  и  неясные  опасения  привели  Флоренс  к
такому решению, она не знала и не смела об этом думать.  Она  знала  только,
что не будет отдыха для ее измученной головы и трепещущего сердца,  пока  не
вернется Эдит.
     Вслед за вечером пришла ночь, настала полночь - Эдит все еще нет.
     Флоренс не могла заняться чтением и ни на минуту не находила покоя. Она
ходила взад и  вперед  по  своей  комнате,  открывала  дверь  и  бродила  по
коридору, смотрела из окна в темноту, слушала, как  завывает  ветер  и  льет
дождь, садилась и всматривалась  в  образы,  возникающие  в  пламени,  снова
вставала и следила, как луна, словно гонимый ветром  корабль,  летит  сквозь
облака.
     Все в доме  улеглись  спать,  кроме  двух  слуг,  которые  ждали  внизу
возвращения своей хозяйки.
     Час ночи. Экипажи с грохотом пролетали вдали, сворачивали за  угол  или
проезжали мимо; тишина постепенно сгущалась и нарушалась все  реже  и  реже,
разве что порывом ветра или шумом дождя. Два часа: Эдит еще нет.
     Флоренс, все больше волнуясь, ходила взад и вперед  по  своей  комнате,
бродила по коридору, смотрела из окна в темноту; все казалось ей  неясным  и
расплывчатым от дождевых капель на оконном стекле  и  от  слез,  застилавших
глаза; она смотрела на сумятицу в небе, столь отличную от покоя на земле и в
то же время такую безмятежную  и  далекую.  Три  часа!  Ужас  был  в  каждом
угольке, рассыпавшемся в камине. Эдит все еще нет.
     Все больше волнуясь, Флоренс ходила взад и  вперед  по  своей  комнате,
бродила по коридору, смотрела на луну, и внезапно ей  почудилось,  что  луна
похожа  на  побледневшую  беглянку,  которая  спешит  уйти  и  скрыть   свое
преступное лицо. Пробило четыре часа! Пять! Эдит все еще нет!
     Но вдруг в доме послышался какой-то шум; Флоренс догадалась,  что  один
из бодрствовавших слуг разбудил миссис Пипчин,  которая  встала,  оделась  и
сошла вниз к двери мистера Домби. Осторожно спускаясь по  лестнице,  Флоренс
увидела отца, вышедшего в халате из своей комнаты; он вздрогнул,  когда  ему
сказали, что его жена не вернулась домой. Он послал слугу на конюшню узнать,
там ли кучер, а когда тот ушел, поспешил одеться. Слуга  вернулся  впопыхах,
ведя с собою кучера, который сказал, что он уже с десяти часов  был  дома  и
лег спать. Он отвез свою хозяйку на старую ее квартиру на Брук-стрит, где ее
встретил мистер Каркер...
     Флоренс стояла на том самом месте, где она была, когда увидела Каркера,
спускающегося по лестнице. Снова она задрожала в безотчетном страхе, так же,
как при виде его, и у нее едва хватило сил слушать и понимать происходившее.
     ...Который сказал ему, продолжал  кучер,  что  хозяйке  не  понадобится
карета, и отпустил его.
     Она видела, как отец побледнел, слышала,  как  он  торопливо,  дрожащим
голосом позвал горничную миссис Домби. Все в доме были на ногах, и горничная
тотчас же явилась, тоже очень бледная и отвечавшая бессвязно.
     Она сообщила, что одела свою  госпожу  рано,  за  добрых  два  часа  до
отъезда, и, как бывало уже не раз, ей было сказано, что вечером ее услуги не
потребуются. Сейчас она только что вернулась из комнат своей хозяйки, но...
     - Но что? Что случилось? -  Флоренс  услышала,  как  крикнул  ее  отец,
словно лишившись рассудка.
     - ...Но будуар заперт на ключ, а ключа нет.
     Отец схватил свечу, горевшую на полу, -  кто-то  поставил  ее  здесь  и
забыл о ней, - и бросился наверх в таком бешенстве, что Флоренс едва успела,
скользнув в сторону, освободить ему дорогу. Она бежала к себе в  комнату,  в
ужасе простирая руки, с развевающимися волосами, с лицом, искаженным  как  у
сумасшедшей, и слышала, что он ломится в дверь.
     Когда дверь подалась и он ворвался в комнату, что он увидел там?  Никто
этого не знал. Но на полу лежала груда драгоценностей, полученных ею от него
со дня свадьбы, платья, какие она носила, и все, что у нее было. Это была та
самая  комната,  где  он  видел,  вон  в  том   зеркале,   надменное   лицо,
отвернувшееся от него, где он безотчетно подумал о  том,  какова  будет  эта
комната, когда он увидит ее в следующий раз.
     Побросав эти вещи в ящики и в безумной спешке заперев их  на  ключ,  он
увидел на столе  какие-то  бумаги.  Дарственную  запись,  сделанную  им  при
бракосочетании, и письмо. Он  прочел,  что  она  ушла.  Он  прочел,  что  он
обесчещен. Он прочел, что в постыдную для нее годовщину свадьбы она бежала с
человеком, которого он избрал орудием ее унижения; и он выскочил из  комнаты
и выскочил из дому, одержимый мыслью найти ее там, куда ее отвезли, и  своею
рукою стереть все следы красоты с торжествующего лица.
     Флоренс, почти не сознавая, что она делает, надела шаль и шляпу,  думая
о том, что будет бежать по улицам, пока не отыщет Эдит, а тогда сожмет ее  в
своих объятиях, чтобы спасти и привести домой.  Но  когда  она  выбежала  на
площадку и увидела слуг, сновавших со свечами  вверх  и  вниз  по  лестнице,
перешептывавшихся между собой и шарахнувшихся в сторону от  ее  отца,  когда
тот прошел мимо, Флоренс очнулась, осознав свою беспомощность. Спрятавшись в
одной  из  великолепных  комнат  -  вот  для   чего   разубранных!   -   она
почувствовала, что сердце ее готово разорваться от горя.
     Сострадание к отцу было первым отчетливым чувством, пробившимся  сквозь
этот поток скорби, захлестнувший ее.  Верное  сердце  Флоренс  обратилось  к
нему, когда его постигло несчастье, с таким жаром и преданностью,  словно  в
дни своего благополучия он был  воплощением  ее  мечты,  которая  постепенно
стала столь туманной и призрачной. Хотя она не имела полного представления о
разразившейся катастрофе и только  строила  догадки,  рожденные  безотчетным
страхом, но он стоял перед ней, оскорбленный и покинутый,  и  снова  горячая
любовь побуждала ее быть подле него.
     Он отсутствовал недолго: Флоренс еще плакала в великолепной  комнате  и
предавалась этим  мыслям,  когда  услышала  его  шаги.  Он  приказал  слугам
заниматься своими обычными делами и удалился на свою половину, где  принялся
шагать из угла в угол, так что она слышала его тяжелую поступь.
     Внезапно поддавшись порыву любви, всегда такой робкой, но сейчас, когда
отца постигло несчастье, смелой и  неудержимой,  Флоренс,  не  сняв  шали  и
шляпы, сбежала вниз. Когда ее легкие шаги раздались в  холле,  он  вышел  из
своей комнаты. Она бросилась к нему, простирая руки и  восклицая.  "О  папа,
милый папа!" - словно хотела обвить руками его шею.
     Это она бы и сделала. Но в безумии своем он злобно поднял руку и ударил
ее наотмашь с такою силой, что она пошатнулась, едва не  упав  на  мраморный
пол. И, нанеся этот удар, он ей крикнул, кто такая Эдит, и приказал  идти  к
ней, раз они всегда были в союзе против него.
     Она не упала к его ногам, она не закрыла лицо дрожащими  руками,  чтобы
не видеть его, она не заплакала; она не попрекнула его ни единым словом.  Но
она посмотрела на него,  и  горестный  вопль  вырвался  из  ее  груди.  Ибо,
посмотрев на него, она поняла, что в этот миг он убивает ту мечту  о  любви,
которую, вопреки ему, она лелеяла. Она увидела его  жестокость,  равнодушие,
ненависть, возобладавшие над этой мечтой и попирающие ее.  Она  поняла,  что
нет у нее отца, и, осиротевшая, выбежала из его дома.
     Выбежала из его дома! Мгновение - и ее рука лежала  на  дверном  замке,
крик замер на ее губах, ее лицо казалось мертвенно бледным при желтом  свете
свечей, второпях поставленных на пол и уже оплывающих, и при дневном  свете,
проникающем в окно над дверью. Еще мгновение -  и  тесный  сумрак  запертого
дома (ставни забыли отворить, хотя давно уже  рассвело)  неожиданно  уступил
место сиянию и простору  утра.  И  Флоренс,  опустив  голову,  чтобы  скрыть
неудержимые слезы, очутилась на улице.

     ГЛАВА XLVIII Бегство Флоренс

     Вне себя от горя, стыда  и  ужаса  одинокая  девушка  бежала  в  сиянии
солнечного утра, словно  во  мраке  зимней  ночи.  Ломая  руки  и  заливаясь
горькими  слезами,  не  чувствуя  ничего,  кроме  глубокой  раны  в  сердце,
ошеломленная утратой всего,  что  любила,  брошенная,  подобно  человеку  на
пустынном берегу, единственному, уцелевшему после крушения  большого  судна,
она бежала без мыслей, без надежд, без цели, только бы бежать куда-нибудь  -
все равно куда!
     Веселая перспектива длинной улицы, позолоченной утренним светом,  синее
небо и легкие облачка, бодрящая свежесть дня, радостного  и  румяного  после
победы над ночью, - все это не пробуждало никакого ответного  чувства  в  ее
измученной  груди.  Куда-нибудь,  все  равно  куда,  только   бы   укрыться!
Куда-нибудь, все равно куда, только бы найти пристанище и никогда больше  не
видеть того места, откуда она бежала!
     Но по улице сновали пешеходы; открывались магазины, слуги появлялись  у
дверей домов; нарастал шум и  грохот  повседневной  борьбы.  Флоренс  видела
изумление  и  любопытство  на  лицах,  мелькавших  мимо  нее;  видела,   как
возвращаются назад длинные тени  на  тротуаре;  слышала  незнакомые  голоса,
спрашивающие ее, куда она идет и что случилось; и хотя это испугало  ее  еще
больше и заставило ускорить шаги, но в то же время сослужило добрую  службу,
вернув ей до известной степени  самообладание  и  напомнив  о  необходимости
сохранять какое-то спокойствие.
     Куда идти? Куда-нибудь, все равно куда! Только бы идти.  Но  куда?  Она
вспомнила о том, как заблудилась однажды в  дебрях  Лондона,  -  но  все  же
заблудилась не так безнадежно, как теперь, и пошла к дому дяди Уолтера.
     Заглушая рыдания, вытирая опухшие глаза, стараясь скрыть свое смятение,
чтобы не привлекать внимания прохожих, Флоренс, решив идти по  менее  людным
улицам, продолжала путь  более  спокойно,  как  вдруг  по  залитому  солнцем
тротуару скользнула  знакомая  тень,  остановилась,  завертелась  на  месте,
подбежала к ней, снова отскочила, принялась прыгать вокруг  нее,  и  Диоген,
задыхаясь, но все-таки оглашая улицу радостным лаем, очутился у ее ног.
     - О Ди! Милый, верный, преданный Ди! Как ты попал  сюда?  Как  я  могла
покинуть тебя, Ди? Ведь ты бы меня никогда не покинул!
     Флоренс нагнулась  и  прижала  к  своей  груди  его  лохматую,  старую,
любящую, глупую голову, потом они вместе поднялись и  вместе  пошли  дальше.
Диоген не столько шел по земле, сколько несся над нею,  стараясь  поцеловать
на лету свою хозяйку; падал на  спину  и  как  ни  в  чем  не  бывало  снова
вскакивал, кидался на  больших  собак,  весело  бросая  вызов  всему  своему
племени; тычась носом, пугал молоденьких служанок, мывших ступени у  входных
дверей,  и,  предаваясь  всевозможным   сумасбродным   выходкам,   поминутно
останавливался, оглядывался на Флоренс и лаял, пока ему не  начали  отвечать
все находившиеся поблизости собаки и пока все собаки, которые могли выйти на
улицу, не вышли, чтобы посмотреть на него.
     С таким союзником Флоренс бежала в загорающихся лучах утреннего  солнца
по направлению к  Сити.  Вскоре  грохот  стал  громче,  движение  усилилось,
магазины оживились, и, наконец, ее подхватил поток жизни,  устремляющийся  в
эту сторону и равнодушно текущий мимо аукционных зал и дворцов, мимо  тюрем,
церквей, рыночных площадей, мимо богатства, бедности, добра и  зла,  подобно
той широкой реке, которая струится рядом, пробужденная от грез о  тростнике,
ивах и зеленых мхах и, мутная и взбаламученная, катит свои воды среди трудов
и забот человеческих к глубокому морю.
     Наконец показались вдали владения Маленького Мичмана. Еще немного  -  и
появился сам Маленький Мичман,  стоявший  на  своем  посту  и,  как  всегда,
погруженный в наблюдения. Еще немного  -  и  открытая  дверь  приглашала  ее
войти. Приближаясь к концу своего путешествия, Флоренс снова ускорила  шаги,
перебежала через дорогу (за ней по пятам следовал Диоген,  слегка  смущенный
уличной сутолокой), вбежала в дом и упала на пороге  памятной  ей  маленькой
гостиной.
     Капитан в своей глянцевитой шляпе стоял перед камином и варил  себе  на
завтрак какао, а элегантные его часы лежали на  каминной  полке,  чтобы  ему
удобнее было справляться с ними в процессе стряпни. Заслышав  шаги  и  шорох
юбки, он с трепетом вспомнил об ужасной миссис Мак-Стинджер  и  обернулся  в
тот момент, когда Флоренс простерла к нему руку, пошатнулась и упала на пол.
     Капитан, побледнев не меньше, чем