припомнить, где
это место, мне кажется, оно провалилось сквозь землю. О  мистер  Уолтер,  не
покидайте меня. Сады Стегса, пожалуйста!  Любимец  мисс  Флой  -  наш  общий
любимец - маленький, кроткий, кроткий мистер Поль! О мистер Уолтер!
     - Ах, боже мой! - воскликнул Уолтер. - Он очень болен?
     - Миленький цветочек! - кричала Сьюзен, ломая  руки.  -  Ему  запало  в
голову, что он хочет повидать свою старую  кормилицу,  и  я  поехала,  чтобы
привезти ее к его постели, миссис Стегс из  Садов  Поли  Тудль,  кто-нибудь,
умоляю, помогите!
     Глубоко растроганный тем, что услышал, и тотчас  заразившись  волнением
Сьюзен, Уолтер уразумел цель ее поездки и взялся за дело  с  таким  рвением,
что кучеру большого труда стоило следовать за ним, пока  он  бежал  впереди,
спрашивая у всех дорогу к Садам Стегса.
     Но Садов Стегса не было. Это место исчезло с лица земли. Где находились
некогда старые подгнившие беседки,  ныне  возвышались  дворцы,  и  гранитные
колонны непомерной толщины поднимались у входа в железнодорожный мир. Жалкий
пустырь, где в былые времена громоздились  кучи  отбросов,  был  поглощен  и
уничтожен; и место этого грязного  пустыря  заняли  ряды  торговых  складов,
переполненных дорогими товарами и ценными продуктами. Прежние закоулки  были
теперь запружены пешеходами и всевозможными экипажами; новые улицы,  которые
прежде уныло обрывались, упершись  в  грязь  и  колесные  колеи,  образовали
теперь самостоятельные города, рождающие благотворный комфорт и удобства,  о
которых никто не помышлял, покуда они не  возникли.  Мосты,  которые  прежде
никуда не вели, приводили теперь  к  виллам,  садам,  церквам  и  прекрасным
местам для прогулок. Остовы домов и начала новых улиц развили скорость  пара
и ворвались в предместья чудовищным поездом.
     Что  касается  окрестного  населения,  которое  не  решалось   признать
железную дорогу в первые дни ее бытия, то оно  поумнело  и  раскаялось,  как
поступил бы в таком случае  любой  христианин,  и  теперь  хвасталось  своим
могущественным и благоденствующим родственником. Железнодорожные рисунки  на
тканях  у  торговцев  мануфактурой  и  железнодорожные  журналы  в  витринах
газетчиков. Железнодорожные отели, кофейни, меблированные комнаты, пансионы;
железнодорожные планы, карты, виды, обертки, бутылки, коробки для  сандвичей
и  расписания;  железнодорожные  стоянки  для   наемных   карет   и   кэбов;
железнодорожные омнибусы, железнодорожные улицы  и  здания,  железнодорожные
прихлебатели, паразиты  и  льстецы  в  неисчислимом  количестве.  Было  даже
железнодорожное время, соблюдаемое часами, словно само солнце сдалось. Среди
побежденных  находился  главный  трубочист,  бывший  "невер"  Садов  Стегса,
который жил теперь в оштукатуренном трехэтажном доме и объявлял  о  себе  на
покрытой лаком доске с золотыми завитушками  как  о  подрядчике  по  очистке
железнодорожных дымоходов с помощью машин.
     К центру и из центра этого великого преображенного  мира  день  и  ночь
стремительно неслись и снова  возвращались  пульсирующие  потоки  -  подобно
живой крови. Толпы  людей  и  горы  товаров,  отправлявшиеся  и  прибывавшие
десятки раз  на  протяжении  суток,  вызывали  здесь  брожение,  которое  не
прекращалось. Даже дома, казалось, были склонны  упаковаться  и  предпринять
путешествие. Достойные восхищения члены  парламента,  которые  лет  двадцать
тому назад потешались над нелепыми  железнодорожными  теориями  инженеров  и
устраивали им всевозможные каверзы при перекрестном допросе, уезжали  теперь
с часами в руках  на  север  и  предварительно  посылали  по  электрическому
телеграфу предупреждение о своем приезде. День и ночь победоносные  паровозы
грохотали вдали  или  плавно  приближались  к  концу  своего  путешествия  и
вползали, подобно укрощенным драконам, в отведенные для них уголки,  размеры
которых были выверены до одного дюйма; они стояли там,  шипя  и  вздрагивая,
сотрясая стены, словно были  преисполнены  тайного  сознания  могущественных
сил, в них еще не открытых, и великих целей, еще не достигнутых.
     Но Сады Стегса были выкорчеваны окончательно. О, горе тому  дню,  когда
"ни одна пядь английской Земли", на которой были  разбиты  Сады  Стегса,  не
находилась в безопасности!
     Наконец  после  долгих  бесплодных  расспросов  Уолтер,   сопутствуемый
каретой и Сьюзен, встретил человека, который некогда проживал  в  этой  ныне
исчезнувшей  стране  и  оказался  не  кем  иным,  как  главным  трубочистом,
упомянутым выше, растолстевшим и стучавшим двойным ударом в свою собственную
дверь. По его словам, он хорошо знал Тудля. Он имеет  отношение  к  железной
дороге, не так ли?
     - Да, сэр! - закричала Сьюзен Нипер из окна кареты.
     - Где он живет теперь? - быстро осведомился Уолтер.
     Он жил в собственном доме Компании, второй поворот  направо,  войти  во
двор, пересечь его и снова второй  поворот  направо.  Номер  одиннадцатый  -
ошибиться они не могли, но если бы это случилось, им нужно  только  спросить
Тудля, кочегара на паровозе, и всякий им покажет, где его дом.  После  такой
неожиданной удачи Сьюзен Нипер поспешно вылезла из кареты,  взяла  под  руку
Уолтера  и  пустилась  во  всю  прыть  пешком,  оставив  карету   ждать   их
возвращения.
     - Давно ли болен мальчик, Сьюзен? - спросил Уолтер, в то время как  они
шли быстрым шагом.
     - Нездоровилось ему очень давно, но никто не думал, что это серьезно, -
сказала Сьюзен и с необычайной резкостью добавила: - Ох, уж эти Блимберы!
     - Блимберы? - повторил Уолтер.
     - Я бы себе не простила, если б  в  такое  время,  как  сейчас,  мистер
Уолтер, - сказала Сьюзен, - когда у нас столько бед,  о  которых  приходится
думать, стала нападать на кого-нибудь, в особенности на  тех,  о  ком  милый
маленький Поль отзывается хорошо, но могу же я пожелать, чтобы все семейство
было послано на работу в каменистой местности, прокладывать новые дороги,  и
чтобы мисс Блимбер шла впереди с мотыгой!
     Затем мисс Нипер перевела дух и зашагала еще  быстрее,  как  будто  это
удивительное пожелание доставило ей облегчение. Уолтер, который и сам к тому
времени запыхался, летел вперед,  не  задавая  больше  вопросов;  и  вскоре,
охваченные нетерпением, они подбежали к маленькой двери и вошли  в  опрятную
гостиную, набитую детьми.
     - Где миссис Ричардс? - озираясь, воскликнула Сьюзен Нипер. - О  миссис
Ричардс, миссис Ричардс, поедемте со мной, родная моя!
     - Да ведь это Сьюзен!  -  с  великим  изумлением  вскричала  Полли;  ее
открытое лицо и полная фигура показались среди обступавших ее детей.
     - Да, миссис Ричардс, это я, - сказала Сьюзен, - и хотела бы  я,  чтобы
это была не я, хотя, пожалуй, нелюбезно так говорить,  но  маленький  мистер
Поль очень болен и сегодня сказал своему папаше, что был бы рад увидеть свою
старую кормилицу, и он и мисс Флой надеются,  что  вы  со  мной  поедете,  и
мистер Уолтер также, миссис Ричардс, - забудьте прошлое  и  сделайте  доброе
дело, навестите  дорогого  крошку,  который  угасает.  Да,  миссис  Ричардс,
угасает!
     Сьюзен Нипер заплакала, и  Полли  залилась  слезами,  глядя  на  нее  и
слушая, что она говорит; все дети собрались  вокруг  (включая  и  нескольких
новых младенцев); а мистер Тудль,  который  только  что  вернулся  домой  из
Бирмингема и доедал из миски свой обед, отложил  нож  и  вилку,  подал  жене
чепец и платок, висевшие за дверью, затем хлопнул ее по спине и  произнес  с
отеческим чувством, но без цветов красноречия:
     - Полли! Ступай!
     Таким образом, они вернулись к карете гораздо раньше,  чем  предполагал
кучер; и Уолтер, усадив Сьюзен и миссис Ричардс, сам занял место на  козлах,
чтобы не было больше никаких ошибок, и благополучно доставил их в холл  дома
мистера Домби, где, между прочим, заметил огромный  букет,  напомнивший  ему
тот, который капитан Катль купил  утром.  Он  бы  охотно  остался  узнать  о
маленьком больном и ждал бы сколько угодно, чтобы оказать хоть  какую-нибудь
услугу, но с болью сознавая, что такое  поведение  покажется  мистеру  Домби
самонадеянным и дерзким, ушел медленно, печально, в тревоге.
     Не прошло и пяти минут, как его догнал  человек,  бежавший  за  ним,  и
попросил вернуться. Уолтер быстро повернул назад и с тяжелыми предчувствиями
переступил порог мрачного дома.

ГЛАВА XVI

     О чем все время говорили волны

     Поль больше не вставал со своей постельки.  Он  лежал  очень  спокойно,
прислушиваясь к шуму на улице, мало заботясь о том, как идет время, но следя
за ним и следя за всем вокруг пристальным взглядом.
     Когда солнечные лучи врывались в его комнату сквозь шелестящие шторы  и
струились по противоположной стене, как золотая вода, он знал, что  близится
вечер и что небо багряное и прекрасное. Когда отблески угасали и, поднимаясь
по стене, прокрадывались сумерки, он следил, как они  сгущаются,  сгущаются,
сгущаются в ночь. Тогда он думал о том, как усеяны фонарями длинные улицы  и
как светят вверху тихие звезды. Мысль его  отличалась  странной  склонностью
обращаться к реке, которая, насколько было  ему  известно,  протекала  через
великий город; и теперь он думал о том, сколь  она  черна  и  какой  кажется
глубокой, отражая сонмы звезд, а больше всего - о том, как  неуклонно  катит
она свои воды навстречу океану.
     По мере того как надвигалась ночь  и  шаги  на  улице  раздавались  так
редко,  что  он  мог  расслышать  их  приближение,  считать  их,  когда  они
замедлялись, и следить, как они теряются  вдалеке,  он  лежал  и  глядел  на
многоцветное кольцо вокруг свечи и терпеливо  ждал  дня.  Только  быстрая  и
стремительная река вызывала у него беспокойство. Иной раз он чувствовал, что
должен попытаться остановить ее - удержать  своими  детскими  ручонками  или
преградить ей  путь  плотиной  из  песка,  -  и  когда  он  видел,  что  она
надвигается, неодолимая, он вскрикивал. Но достаточно было Флоренс,  которая
всегда находилась около него, сказать одно слово, чтобы он пришел в себя; и,
прислонив свою бедную головку к  ее  груди,  он  рассказывал  Флой  о  своем
сновидении и улыбался.
     Когда начинал загораться день, он ждал солнца, и когда яркий  его  свет
начинал искриться в комнате, он представлял себе - нет, не  представлял!  он
видел - высокие колокольни, вздымающиеся к утреннему небу, город, оживающий,
пробуждающийся, вновь вступающий в жизнь, реку, сверкающую  и  катящую  свои
волны (но катящуюся все с тою  же  быстротой),  и  поля,  освеженные  росою.
Знакомые звуки и крики начинали постепенно раздаваться  на  улице;  слуги  в
доме просыпались и принимались за работу; чьи-то лица заглядывали в комнату,
и тихие голоса спрашивали ухаживающих за ним, как он  себя  чувствует.  Поль
всегда отвечал сам:
     - Мне лучше. Мне гораздо лучше, благодарю вас! Передайте это папе!
     Постепенно он уставал от сутолоки  дня,  от  шума  экипажей,  подвод  и
людей, сновавших взад и вперед, и засыпал, или его снова начинала  тревожить
беспокойная мысль - мальчик вряд ли мог сказать, было то во сне или наяву, -
мысль об этой стремительной реке.
     - Ах, неужели она никогда не остановится, Флой? -  иной  раз  спрашивал
он. - Мне кажется, она меня уносит.
     Но Флой  всегда  умела  уговорить  его  и  успокоить;  и  ежедневно  он
испытывал радость, заставляя ее опустить голову на его подушку и отдохнуть.
     - Ты всегда ухаживаешь за мной, Флой. Теперь  дай  мне  поухаживать  за
тобой!
     Его обкладывали подушками в углу кровати, и он  сидел,  откинувшись  на
них, в  то  время  как  она  лежала  возле  него;  часто  наклонялся,  чтобы
поцеловать ее, и шепотом говорил тем, кто находился с ними, что она устала и
что она столько ночей не спит, сидя подле него.
     Так постепенно угасал день, жаркий и  светлый,  и  снова  золотая  вода
струилась по стене.
     Его навещали три важных доктора,  -  обычно  они  встречались  внизу  и
вместе поднимались наверх,  -  и  в  комнате  было  так  тихо,  а  Поль  так
пристально следил за ними (хотя он никогда и никого не спрашивал, о чем  они
говорят),  что  даже  различал   тиканье   их   часов.   Но   внимание   его
сосредоточивалось на сэре Паркере Пепсе, который всегда садился на край  его
кровати. Ибо Поль слышал, как говорили, давно-давно, что этот джентльмен был
при его маме, когда она обвила руками Флоренс и умерла. И он не  мог  забыть
об этом. Он любил его за это. Он его не боялся.
     Люди вокруг него изменялись так же непонятно, как в тот первый вечер  *
в доме доктора Блимбера, - все, кроме Флоренс; Флоренс никогда не  менялась;
а тот, кто был сэром Паркером Пенсом,  превращался  затем  в  отца,  который
сидел, подпирая голову рукою. Старая  миссис  Пипчин,  дремлющая  в  кресле,
часто превращалась в мисс Токс или тетку; и Поль  довольствовался  тем,  что
снова закрывал глаза и спокойно ждал, что последует дальше. Но  эта  фигура,
подпиравшая голову рукою, возвращалась  так  часто,  оставалась  так  долго,
сидела так неподвижно и торжественно, ни с кем не заговаривая - с  нею  тоже
не заговаривали, - и редко поднимая лицо, что Поль устало начал размышлять о
том, существует ли она на самом деле, и когда видел ее, сидящую здесь ночью,
ему становилось страшно.
     - Флой! - сказал он. - Что это?
     - Где, дорогой?
     - Там! В ногах кровати.
     - Там никого нет, кроме папы!
     Фигура подняла голову, встала и, подойдя к кровати, произнесла:
     - Родной мой! Разве ты не узнаешь меня?
     Поль посмотрел ей в лицо и подумал: неужели  это  его  отец?  Но  лицо,
такое изменившееся, на его взгляд, сморщилось, словно от боли, и не успел он
протянуть руки, чтобы обхватить его и привлечь к  себе,  как  фигура  быстро
отошла от кровати и скрылась в дверях.
     Поль с трепещущим сердцем взглянул на Флоренс; он понял, что она  хочет
сказать, и остановил ее, прижавшись лицом к ее губам. Заметив следующий  раз
эту фигуру, сидящую в ногах кровати, он окликнул ее.
     - Не горюйте обо мне, милый папа! Право же, мне совсем хорошо!
     Когда отец подошел и наклонился к  нему,  -  он  это  сделал  быстро  и
порывисто, - Поль обнял его за шею и повторил  эти  слова  несколько  раз  и
очень серьезно; и с тех пор, когда бы Поль ни видел его у себя в комнате,  -
было это днем или ночью, - он всегда восклицал: "Не горюйте обо  мне!  Право
же, мне совсем хорошо!" Вот тогда-то он и начал говорить по утрам,  что  ему
гораздо лучше и чтобы это передали отцу.
     Сколько раз золотая вода струилась  по  стене,  сколько  ночей  темная,
темная река, невзирая на него, катила свои воды к океану, Поль не считал, не
пытался узнать. Если бы  доброта  всех  окружающих  или  его  ощущение  этой
доброты  могли  стать  еще  больше,  то  пришлось  бы  допустить,  что   они
становились добрее, а он - признательнее с каждым днем; но  много  или  мало
дней прошло - казалось теперь неважным кроткому мальчику.
     Однажды ночью он размышлял о матери и ее портрете в  гостиной  внизу  и
подумал, что, должно быть, она любила Флоренс больше, чем отец, если держала
ее в своих объятиях, когда почувствовала, что умирает, ибо даже у  него,  ее
брата, который так горячо ее любил, не могло быть более сильного желания.  И
тут у него возник вопрос, видел ли он когда-нибудь свою мать, потому что  он
не мог припомнить, отвечали они ему на это "да" или "нет", - река текла  так
быстро и затуманивала ему голову.
     - Флой, видел ли я когда-нибудь маму?
     - Нет, дорогой; почему ты об этом спрашиваешь?
     - Неужели я никогда не видел какого-то лица, ласкового, точно  у  мамы,
склонявшегося надо мною, когда я был маленьким, Флой?
     Он спрашивает недоверчиво, как будто перед ним рисовался чей-то образ.
     - Видел, дорогой!
     - Чье же, Флой?
     - Твоей старой кормилицы. Часто.
     - А где моя старая кормилица? - спросил Поль. - Она тоже умерла?  Флой,
мы все умерли, кроме тебя?
     Было какое-то смятение в комнате, продолжавшееся секунду, - быть может,
дольше, но вряд ли, - потом все снова стихло;  и  Флоренс,  без  кровинки  в
-лице, но  улыбающаяся,  поддерживала  рукою  его  голову.  Рука  ее  сильно
дрожала.
     - Пожалуйста, покажи мне эту старую кормилицу, Флой!
     - Ее здесь нет, милый. Она придет завтра.
     - Спасибо, Флой.
     С этими словами Поль закрыл глаза и заснул. Когда он проснулся,  солнце
стояло высоко, и день был ясный и теплый. Он полежал немного, глядя на окна,
которые были открыты, и на занавески, шелестевшие и развевавшиеся на  ветру;
потом он сказал:
     - Флой, это уже "завтра"? Она пришла?
     Кажется, кто-то пошел  за  ней.  Быть  может,  это  была  Сьюзен.  Полю
почудилось, когда он снова закрыл глаза, будто Сьюзен сказала ему, что скоро
вернется; но он не открыл их, чтобы посмотреть. Она сдержала  слово  -  быть
может, она и не уходила, - но первое, что он услышал  вслед  за  этим,  были
шаги на лестнице, и тогда Поль проснулся и  сел,  выпрямившись,  в  постели.
Теперь он видел всех около себя. Их больше не окутывал  серый  туман,  какой
бывал иногда по ночам. Он узнал их всех и назвал по именам.
     - А это кто? Это моя старая  кормилица?  -  спросил  мальчик,  глядя  с
сияющей улыбкой на входившую женщину.
     Да. Больше никто из чужих людей не стал бы проливать слезы при виде его
и называть его дорогим ее мальчиком,  миленьким  ее  мальчиком,  ее  бедным,
родным, измученным ребенком. Никакая другая женщина не стала  бы  опускаться
на колени возле его кровати, брать его исхудалую ручку и прижимать к губам и
к груди, как человек, имеющий какое-то  право  ласкать  ее.  Никакая  другая
женщина не могла бы так забыть обо всех, кроме него и  Флой,  и  исполниться
такой нежности и жалости.
     - Флой! У нее милое, доброе лицо! -сказал Поль. - Я рад, что снова  его
вижу. Не уходи, старая кормилица. Останься со мною!
     Все чувства его были обострены; и он услышал имя, которое знал.
     - Кто это сказал "Уолтер"? - спросил он, оглядываясь. -  Кто-то  сказал
"Уолтер". Он здесь? Мне бы очень хотелось его увидеть.
     Никто не ответил сразу; но через мгновение отец сказал Сьюзен:
     - В таком случае верните его. Пусть поднимется сюда!
     Немного погодя - тем временем Поль, улыбаясь, смотрел с любопытством  и
удивлением на свою кормилицу и видел, что она  не  забыла  Флой,  -  Уолтера
ввели в комнату. Его открытое лицо, непринужденные манеры  и  веселые  глаза
всегда привлекали к нему Поля; увидев его, Поль протянул руку и сказал:
     - Прощайте!
     - Прощайте, дитя мое? - воскликнула миссис Пипчин, поспешив к изголовью
кровати. - Почему "прощайте"?
     Секунду Поль смотрел на нее с  задумчивым  видом,  с  каким  так  часто
разглядывал ее из своего уголка у камина.
     - О да, - спокойно сказал он, - прощайте! Уолтер, дорогой, прощайте!  -
Он повернул голову в ту сторону, где стоял Уолтер, и снова протянул руку.  -
Где папа?
     Он почувствовал дыхание отца на своей щеке, прежде чем успел произнести
эти слова.
     - Не забывайте Уолтера, дорогой папа, - прошептал он, глядя ему в лицо.
- Не забывайте Уолтера. Я любил Уолтера!
     Слабая ручка взмахнула, как будто крикнула Уолтеру еще раз "прощайте!".
     - Теперь положите меня, - сказал он, - и подойди, Флой, ко мне  поближе
и дай мне посмотреть на тебя!
     Сестра и брат обвили друг друга руками, и золотой свет потоком ворвался
в комнату и упал на них, слившихся в объятии.
     - Как быстро течет река мимо зеленых берегов и камышей,  Флой!  Но  она
очень недалеко от моря. Я слышу говор волн! Они все время так говорили.
     Потом он сказал ей, что его убаюкивает скольжение лодки по реке.  Какие
зеленые теперь берега, какие яркие цветы на них и как  высок  камыш!  Теперь
лодка вышла в море, но плавно подвигается вперед. А  вот  теперь  перед  ним
берег. Кто это стоит на берегу?..
     Он сложил ручки, как складывал, бывало, на молитве. Но он не отнял рук,
б