тражем  всего
имущества, устраиваться на ночь здесь, а не наверху .
     Отныне капитан Катль поднимался с этого ложа ежедневно  в  шесть  часов
утра и нахлобучивал глянцевитую шляпу, словно одинокий Крузо,  в  завершение
своего туалета одевающий шапку из козьей  шкуры.  И  хотя  страх  его  перед
набегом  дикого  племени,  Мак-Стинджер,  уменьшился,  подобно   тому,   как
постепенно рассеивались опасения того  одинокого  моряка,  когда  в  течение
долгого времени  не  видно  было  никаких  признаков  людоедов,  капитан  по
заведенному  порядку  соблюдал  меры  предосторожности  и  при  виде  шляпки
неизменно скрывался в  свою  крепость  для  наблюдений.  За  это  время  (на
протяжении коего мистер Тутс не навещал его ни разу, написав, что уезжает из
города) звук его собственного голоса  начал  казаться  ему  странным;  а  от
постоянного надраиванья  и  укладки  инструментов,  от  долгого  сидения  за
прилавком, когда он читал или смотрел в  окно,  у  него  развилась  привычка
погружаться в такое глубокое раздумье, что красный ободок  на  лбу,  который
оставляла твердая глянцевитая  шляпа,  иной  раз  побаливал  от  чрезмерного
умственного напряжения.
     Когда истек годичный срок, капитан Катль счел нужным вскрыть пакет,  но
он  всегда  намеревался  сделать  это   в   присутствии   Роба   Точильщика,
доставившего ему пакет, полагая, что будет уместно и правильно вскрыть его в
присутствии постороннего лица; и теперь, не имея свидетелей, он  очутился  в
тяжелом  положении.  В  разгар  этих  затруднений  он  с   особой   радостью
приветствовал однажды объявление в  Судовом  справочнике  о  возвращении  из
каботажного плаванья "Осторожной Клары" - капитан Джон Бансби - и немедленно
отправил этому философу письмо но почте, предписывая соблюдение полной тайны
касательно его местожительства  и  прося  навестить  его  безотлагательно  в
вечерние часы.
     Бансби, принадлежавшему к числу  тех  мудрецов,  которые  действуют  по
убеждению, понадобилось несколько дней, прежде чем в голову его окончательно
проникло убеждение, что такого рода письмо  им  получено.  Но,  столкнувшись
вплотную с фактом и овладев им, он тотчас послал своего юнгу  с  извещением:
"Приду сегодня вечером", каковой юнга,  получив  приказание  произнести  эти
слова и скрыться,  исполнил  свою  миссию,  словно  вымазанный  смолой  дух,
явившийся с таинственным предупреждением.
     Капитан, очень довольный вестью, приготовил трубки, ром и воду  и  ждал
своего посетителя в задней гостиной. В восемь часов глухое мычание у входной
двери, казалось исходившее из глотки морского  быка,  а  затем  постукиванье
палкой по панели возвестили настороженному слуху капитана Катля, что  Бансби
явился на борт; капитан немедленно впустил его, косматого, с  флегматической
физиономией цвета красного дерева. По обыкновению, Бансби не  замечал  того,
что происходило перед ним, но внимательно наблюдал  нечто,  совершающееся  в
другой части света.
     - Бансби, - воскликнул капитан, схватив его за руку, -  как  поживаете?
Приятель, как поживаете?
     - Дружище, - ответил голос, исходящий из Бансби и не имеющий, казалось,
никакого отношения к самому командиру, - недурно!
     - Бансби, - продолжал капитан, воздавая величайшие почести гению, - вот
вы здесь! Человек, способный высказать мнение, сверкающее ярче  бриллиантов!
Покажите мне другого такого парня в  просмоленных  штанах,  сверкающего  как
бриллиант! А для этого перелистайте "Сборник Стэнфела", а когда найдете  это
место - отметьте! Вот вы здесь, в этой самой  комнате,  где  высказали  свое
мнение, которое оказалось справедливым до последнего слова.  (Капитан  этому
искренне верил.)
     - Да, да! - проворчал Бансби.
     - До последнего слова, - сказал капитан.
     - А почему? - проворчал Бансби, впервые взглянув на своего друга.  -  В
каком направлении? Если так, то почему бы и нет? Вот что.
     Произнеся эти таинственные слова - у капитана они чуть было не  вызвали
головокружения, ибо погрузили его в бездонное море умозаключений и  догадок,
- мудрец позволил снять с себя  лоцманскую  куртку  и  последовал  за  своим
другом в маленькую гостиную, где рука его вскоре взялась за бутылку с ромом,
воспользовавшись коей он приготовил стакан крепчайшего  грога,  а  потом  за
трубку, которую он набил и закурил.
     Капитан Катль, подражая в этом своему  гостю,  но  будучи  не  в  силах
сохранять сосредоточенный и невозмутимый вид, отличавший командира, сидел по
другую сторону  камина,  почтительно  наблюдал  за  ним  и  как  будто  ждал
поощрения или изъявления любопытства со  стороны  Бансби,  чтобы  перейти  к
собственным делам. Но так как философ цвета красного дерева, по-видимому, не
ощущал ничего, кроме тепла и вкуса табачного дыма, и ограничился только тем,
что, вынув изо  рта  трубку,  дабы  освободить  место  для  стакана,  хрипло
отрекомендовался Джеком Бансби -  заявление,  мало  способствовавшее  началу
разговора, - капитан,  краткой  хвалебной  речью  призвав  его  к  вниманию,
рассказал  об  исчезновении  дяди  Соля,  о  перемене,  происшедшей  в   его
собственной жизни и судьбе, и в заключение положил на стол пакет.
     После долгого молчания Бансби кивнул головой.
     - Распечатать? - спросил капитан.
     Бансби снова кивнул.
     Тогда капитан сломал печать и извлек две сложенных бумаги, на одной  из
коих прочел надпись: "Последняя воля и  завещание  Соломона  Джилса",  а  на
другой: "Письмо Нэду Катлю".
     Бансби, устремив взор на побережье Гренландии,  казалось,  приготовился
выслушать содержание обоих документов.  Поэтому  капитан  откашлялся,  чтобы
прочистить горло, и стал читать вслух.
     -  "Мой  дорогой  Нэд  Катль!  Покидая  родину,  чтобы  отправиться   в
Вест-Индию..."
     Тут  капитан  приостановился  и  зорко  посмотрел  на  Бансби,  который
пристально смотрел на побережье Гренландии.
     - "...с тщетной надеждой получить сведения о  моем  милом  мальчике,  я
знал, что, буде вы познакомитесь с моим намерением, вы либо воспрепятствуете
ему, либо захотите меня сопровождать; вот почему я хранил его в тайне.  Если
вы когда-нибудь прочтете это письмо, Нэд, меня, вероятно, не будет в  живых.
Тогда вы, конечно, простите старому другу его сумасбродство  и  почувствуете
сострадание при мысли о той тревоге и  неизвестности,  какие  побудили  меня
предпринять это безумное путешествие. Стало быть, не будем  больше  говорить
об этом. Я почти не надеюсь, что мой бедный мальчик прочтет когда-нибудь эти
слова или еще раз порадует ваши взоры своим честным, открытым лицом..."  Да,
да, никогда больше, - сказал капитан Катль в скорбном раздумье.  -  Никогда!
Там будет он лежать до конца дней...
     Мистер Бансби, у которого  было  музыкальное  ухо,  вдруг  заревел:  "В
Бискайском заливе. О!", а добрый капитан, видя в  этом  достойное  воздаяние
памяти умершего, был так растроган, что с благодарностью пожал  ему  руку  и
должен был смахнуть слезу.
     - Ну-ну! - сказал капитан, когда жалобный вопль Бансби перестал  гудеть
и сотрясать окно в потолке. - Великое горе он долго терпел, а мы перелистаем
книгу и отыщем это место.
     - Врачи, - заметил Бансби, - не принесли помощи.
     - Да, да, конечно, - сказал капитан. - Что  толку  от  них  на  глубине
полутора тысяч футов? - Затем, возвращаясь к письму,  он  продолжал:  -  "Но
если бы он присутствовал в то время, когда пакет будет вскрыт..." -  капитан
невольно  оглянулся  и  покачал   головой,   -   "...или   узнал   об   этом
впоследствии..." - капитан снова покачал  головой,  -  "...я  шлю  ему  свое
благословение! Если приложенная к этому письму бумага составлена  юридически
неправильно, это имеет мало значения, так как из  заинтересованных  лиц  нет
никого, кроме его и вас, а я попросту желаю одного: если  он  жив,  пусть  к
нему перейдет то немногое, что  может  остаться  после  меня,  а  если  дело
обернется иначе (чего я опасаюсь), пусть это перейдет к вам, Нэд. Знаю,  что
вы уважите мое желание. Да благословит  вас  бог  за  это  и  за  всегдашнее
дружеское ваше расположение к Соломону Джилсу". Бансби!  -  сказал  капитан,
взывая к нему торжественно, - как вы это понимаете?  Вот  вы  сидите  здесь,
человек,  которому  с  младенческих  лет  проламывали  голову,  и  в  каждую
расщелину в черепе проникала к вам новая мысль. Как же вы это понимаете?
     - Если дело обстоит так, что он умер, - отвечал Бансби с несвойственной
ему стремительностью, - он, по моему мнению, больше не вернется.  Если  дело
обстоит так, что он жив, он, по моему мнению, вернется. Говорю ли я, что  он
вернется?  Нет.  Почему?  Потому,  что  следует  держаться  по  курсу  этого
наблюдения.
     - Бансби, - сказал капитан Катль, который, казалось,  давал  тем  более
высокую оценку мнениям своего  знаменитого  друга,  чем  труднее  было  хоть
что-нибудь из них  извлечь,  -  Бансби,  -  повторил  капитан  вне  себя  от
восторга, - вы у себя в голове вмещаете  груз,  который  быстро  потопил  бы
судно с таким водоизмещением, как мое! Но что касается вот этого  завещания,
я намерен  не  предпринимать  никаких  шагов,  чтобы  завладеть  имуществом,
помилуй бог!..  Я  только  постараюсь  сохранить  его  для  более  законного
хозяина. И я все-таки надеюсь,  что  Соль  Джилс,  законный  хозяин,  жив  и
вернется, хотя, быть может, и странно, почему он не посылает о себе  никаких
вестей. А теперь, каково ваше  мнение,  Бансби,  насчет  того,  чтобы  снова
припрятать эти бумаги и пометить снаружи, что они были распечатаны такого-то
числа в присутствии Джона Бансби и Эдуарда Катля?
     Так как Бансби не усмотрел никаких возражений на  побережье  Гренландии
или где-нибудь в другом месте, эта мысль была приведена в исполнение. И  сей
великий человек, на секунду устремив свой взор на непосредственно окружающую
его  обстановку,  собственноручно  начертал  свою   подпись   на   конверте,
решительно воздерживаясь, с  характеристическою  для  него  скромностью,  от
употребления прописных букв. Капитан  Катль,  в  свою  очередь  расписавшись
левой рукой и заперев пакет  в  несгораемый  ящик,  предложил  своему  гостю
приготовить еще стакан грогу и выкурить еще одну трубку и, сам подражая  его
примеру, задумался, сидя у камина, о том, какова может быть  судьба  бедного
старого мастера судовых инструментов.
     А затем произошло событие столь  ужасное  и  потрясающее,  что  капитан
Катль без поддержки Бансби рухнул бы под его тяжестью  и  с  этого  рокового
часа был бы погибшим человеком.
     Как мог капитан, даже  если  принять  во  внимание  радость,  вызванную
посещением такого гостя, как мог он только притворить дверь, а  не  запереть
ее, - а в этой небрежности он несомненно был повинен, -  является  одним  из
тех вопросов, которым суждено вечно оставаться предметом для размышлений или
возбуждать ропот против судьбы. Как бы там ни было,  но  в  этот  тихий  час
через незапертую дверь ворвалась в гостиную свирепая Мак-Стинджер,  держа  в
материнских  своих  объятиях  Александра  Мак-Стинджера,  а  за  нею  следом
ворвались смятение и месть (не говоря уже о Джулиане Мак-Стинджер и о  брате
милой малютки, Чарльзе Мак-Стинджере, известном на арене своих  детских  игр
под именем Чаули). Она вошла  так  быстро  и  так  бесшумно,  подобно  струе
воздуха из ближних Ост-Индских доков *, что капитан Катль очнулся лишь в тот
момент, когда обнаружил, что сидит и смотрит на нее с тем самым  безмятежным
видом, с  каким  предавался  размышлениям,  после  чего  на  физиономии  его
отразились ужас и отчаяние.
     Но как только капитан Катль  осознал  во  всей  полноте  постигшее  его
несчастье,  инстинкт  самосохранения  побудил  его  обратиться  в   бегство.
Стремительно обернувшись к маленькой двери,  которая  вела  из  гостиной  на
крутую лесенку в погреб, капитан бросился к ней головой вперед, как человек,
равнодушный к синякам и ушибам и помышляющий только о том, чтобы скрыться  в
недрах земли. Быть может, эта доблестная попытка увенчалась бы успехом, если
бы не горячая  привязанность  милых  малюток,  Джулианы  и  Чаули,  которые,
уцепившись за его ноги - одна схватила одну, другой - другую, - с  жалобными
криками  взывали  к  нему,  как  к  своему  другу.   Тем   временем   миссис
Мак-Стинджер, которая никогда не приступала к важному  делу,  не  перевернув
предварительно Александра Мак-Стинджера так, чтобы удобнее было осыпать  его
живительным градом шлепков, и не посадив его затем на землю для  охлаждения,
в каковом положении  узрел  его  впервые  читатель,  -  миссис  Мак-Стинджер
совершила  этот  торжественный  обряд,  как  будто  на  сей  раз  это   было
жертвоприношение  фуриям,  и,  опустив  страдальца  на  пол,  устремилась  к
капитану  с  настойчивою  решимостью,  угрожавшей  царапинами   вмешавшемуся
Бансби.
     Вопли двух старших Мак-Стинджеров и  рев  юного  Александра,  которому,
если можно так выразиться, выпало на долю пегое детство, ибо добрую половину
этой волшебной поры жизни все лицо у него было в  синяках,  придавали  этому
посещению устрашающий характер. Но когда снова воцарилась тишина и  капитан,
весь в поту, робко воззрился на миссис Мак-Стинджер, ужас достиг  наивысшего
предела.
     - О капитан Катль, капитан Катль! - сказала миссис Мак-Стинджер, сурово
выпятив подбородок и потрясая им, а одновременно и тем, что  можно  было  бы
назвать ее кулаком, не будь она представительницей слабого пола. - О капитан
Катль, капитан Катль! Как вы дерзаете смотреть мне в лицо, вместо того чтобы
умереть от разрыва сердца?
     Капитан, которого можно было заподозрить в  чем  угодно,  только  не  в
дерзости, тихо пробормотал: "Держись крепче!"
     - О, я была слабой, доверчивой дурой, когда приняла вас под свой  кров,
капитан Катль! - воскликнула миссис Мак-Стинджер. - Подумать  только  о  тех
благодеяниях, какими я осыпала этого человека, о том, как я учила моих детей
любить и почитать его, будто отца родного, а ведь  на  нашей  улице  нет  ни
одной хозяйки и ни одного жильца, которые бы не знали, что я терпела  убытки
из-за этого человека и из-за его пьянства и буянства, - миссис  Мак-Стинджер
употребила это последнее слово не столько для выражения какой-нибудь  мысли,
сколько ради рифмы. - И все они кричали в один голос: стыд и позор,  что  он
обременяет работящую женщину, которая трудится с раннего утра и  до  поздней
ночи для блага своих детей и содержит свое бедное жилище  в  такой  чистоте,
что человек может обедать, да, обедать, и чаи пить тоже, где ему вздумается,
хоть на полу или на лестнице, несмотря на его пьянство  и  буянство,  -  вот
каким попечением и заботами он был окружен!
     Миссис  Мак-Стинджер  остановилась  перевести  дух;   лицо   ее   сияло
торжеством, потому что ей удалось вторично упомянуть о  "буянстве"  капитана
Катля.
     -  А  он  убега-а-ает!  -  застонала  миссис  Мак-Стинджер,  растягивая
предпоследний  слог  так,  что  злополучный  капитан  счел  себя  величайшим
негодяем. - И скрывается целый год! От женщины! Такая уж у него совесть!  Он
не посмел встретиться с ней лицом к лицу-у, - снова протяжный стон,  -  нет,
он убежал тайком, как преступник! Да если бы вот этот мой младенец, - быстро
добавила миссис Мак-Стинджер, - вздумал убежать тайком, я бы исполнила  свой
материнский долг так, что он весь покрылся бы синяками!
     Юный Александр,  истолковав  эти  слова  как  обещание,  которое  будет
немедленно исполнено, повалился на пол от страха и горя и лежал, выставив на
всеобщее обозрение подошвы башмаков и издавая такие оглушительные вопли, что
миссис Мак-Стинджер сочла необходимым взять его на руки, а  когда  он  снова
начинал реветь, всякий раз успокаивала его, встряхивая с такой  силой,  что,
казалось, у него расшатаются все зубы.
     - Прекрасный человек капитан Катль! - продолжала  миссис  Мак-Стинджер,
делая резкое ударение на имени капитана.  -  Стоило  того,  чтобы  я  о  нем
горевала... не спала по ночам и  падала  в  обморок...  и  считала,  что  он
умер... и бегала, как сумасшедшая, по всему городу, наводя о нем справки! О,
это прекрасный человек! Ха-ха-ха! Он стоит всех этих тревог  и  мучений,  он
стоит значительно большего.  Будьте  уверены,  это  все  пустяки!  Ха-ха-ха!
Капитан Катль, -  сказала  миссис  Мак-Стинджер  суровым  голосом  и  приняв
суровую осанку, - я желаю знать, намерены ли вы вернуться домой?
     Испуганный капитан заглянул в  свою  шляпу,  словно  не  видел  другого
выхода, как надеть ее и сдаться.
     -  Капитан  Катль,  -  повторила  миссис  Мак-Стинджер  все  с  тем  же
решительным видом, - я желаю знать, намерены ли вы вернуться домой, сэр?
     Капитан, казалось, был совершенно готов идти,  но  все-таки  пролепетал
слабым голосом, что "незачем поднимать из-за этого такой шум".
     - Да-да-да! - успокоительным тоном  сказал  Бансби.  -  Стоп,  милочка,
стоп!
     - А вы кто такой, с  вашего  разрешения?  -  с  целомудренным  величием
отозвалась миссис Мак-Стинджер. - Вы проживали когда-нибудь в номере девятом
на Бриг-Плейс, сэр? Может быть, память у меня плохая, но, мне кажется,  моим
жильцом были не вы. До меня жила в номере девятом некая миссис  Джолсон,  и,
вероятно, вы приняли меня за нее.  Только  этим  я  и  могу  объяснить  вашу
фамильярность, сэр.
     - Ну-ну, милочка, стоп, стоп! - сказал Бансби.
     Капитан Катль не ждал того, что воспоследовало, даже от столь  великого
человека и едва мог этому поверить, хотя видел собственными глазами и наяву,
как Бансби, смело шагнув вперед, обхватил миссис Мак-Стинджер своим косматым
синим рукавом и так успокоил ее магическим жестом и этими немногими  словами
- больше он не промолвил ничего, - что  она,  посмотрев  на  него,  залилась
слезами и заметила, что ребенок и тот может теперь одержать над ней верх,  -
в таком подавленном состоянии она находится.
     Лишившись дара речи и вне себя от изумления, капитан видел, как  Бансби
потихоньку увлек эту неумолимую женщину в лавку, вернулся за ромом, водой  и
свечой, отнес все это к ней и умиротворил ее, не произнеся, по-видимому,  ни
единого слова. Вскоре он заглянул в гостиную в  своей  лоцманской  куртке  и
сказал: "Катль, я ухожу, чтобы конвоировать ее домой",  а  капитан  Катль  в
большем замешательстве, чем если  бы  его  самого  заковали  в  кандалы  для
препровождения на Бриг-Плейс, увидел, как все семейство во  главе  с  миссис
Мак-Стинджер  мирно  удалилось  гуськом.  Он   едва   успел   достать   свою
металлическую чайницу  и  украдкой  всунуть  деньги  Джулиане  Мак-Стинджер,
прежней своей любимице, и  Чаули,  который  притязал  на  его  расположение,
обещая стать славным моряком, как все они покинули кров Мичмана.  А  Бансби,
шепнув, что справится молодцом и еще раз окликнет  Нэда  Катля,  прежде  чем
вернется на борт своего судна, захлопнул за собой дверь, замыкая процессию.
     Тревожные мысли, что, быть может, он бредит и его посетили  привидения,
а отнюдь не семейство, созданное из плоти  и  крови,  преследовали  поначалу
капитана, когда он вернулся в маленькую гостиную и  остался  в  одиночестве.
Однако безграничная вера в  командира  "Осторожной  Клары"  и  беспредельное
восхищение им одержали верх и привели капитана в восторженное состояние.
     Но по мере того, как шло время, а Бансби  все  еще  не  возвращался,  у
капитана начали возникать мучительные сомнения иного  порядка.  Быть  может,
Бансби  искусно  заманили  на  Бриг-Плейс  и  держат  там  в  заточении  как
заложника;  в  таком  случае,  капитану,  как  честному  человеку,  надлежит
освободить его, пожертвовав собственной свободой.  Быть  может,  Бансби  был
атакован и побежден миссис Мак-Стинджер и стыдится показаться на глаза после
своего   поражения.   Быть    может,    миссис    Мак-Стинджер,    отличаясь
неуравновешенным характером, передумала и повернула назад с намерением снова
абордировать Мичмана, а Бансби, вызвавшись проводить ее кратчайшей  д