раун! -заявил Точильщик.
     - Значит, ты видел, как оно пишется, -  быстро  сказала  старуха,  -  и
можешь произнести его по буквам.
     Роб от досады не то засмеялся, не то заплакал; дело  в  том,  что  даже
претерпевая эту пытку, он невольно  пришел  в  восторг  от  проницательности
миссис Браун и, нехотя пошарив в  кармане  жилета,  вытащил  оттуда  кусочек
мела. Глаза старухи сверкнули, когда она увидела, что  он  зажал  мел  между
большим и  указательным  пальцем,  и  она  торопливо  очистила  местечко  на
сосновом столе, чтобы он мог написать здесь это слово.
     - Вот что я вам заранее скажу, миссис Браун, -  начал  Роб,  -  незачем
задавать мне еще какие-нибудь вопросы. Больше я ни на один вопрос но отвечу,
потому что не могу ответить. Скоро ли они должны встретиться и  кто  из  них
придумал, чтобы ехать порознь, - об этом я знаю не больше, чем вы.  Я  ровно
ничего об этом не знаю. Вы мне поверите, если я расскажу, как  я  узнал  это
слово. Рассказать вам, миссис Браун?
     - Да, Роб.
     - Так вот, стало быть, миссис Браун, дело было... Но больше вы ни о чем
не будете меня спрашивать, помните! - произнес Роб, поднимая на  нее  глаза,
которые теперь быстро делались сонными и бессмысленными.
     - Ни о чем, - сказала миссис Браун.
     - Ну, так вот как  было  дело.  Когда  известный  вам  человек  уходил,
оставляя со мною леди, он ей сунул в руку  бумажку  с  указанием  дороги  на
случай, если она забудет. Но она этого не боялась, потому что, как только он
повернулся к нам спиной, она разорвала бумажку, а когда я откидывал подножку
кареты, выпал один клочок - остальное она, должно быть, выбросила  из  окна,
так как я искал потом, но ничего не нашел.  На  этом  клочке  было  написано
только одно слово, и раз уже вы во что бы то ни стало хотите  его  знать,  я
вам его напишу. Но помните! Вы дали клятву, миссис Браун!
     Миссис Браун сказала, что ей это известно. Роб, не имея больше  никаких
возражений, начал медленно и старательно писать мелом на столе.
     - "Д", - громко произнесла старуха, когда он. дописал эту букву.
     - Неужели вы не можете  помолчать,  миссис  Браун?  -  воскликнул  Роб,
прикрывая букву рукой и нетерпеливо поворачиваясь к ней. - Я не хочу,  чтобы
вы читали вслух. Вы будете молчать?
     - Тогда пиши покрупнее,  Роб,  -  сказала  она,  повторяя  свой  тайный
сигнал, - глаза у меня плохие, даже по-печатному не разбираю.
     Ворча что-то себе под нос и с неохотой возвращаясь к прерванной работе,
Роб  снова  занялся  писанием.  Когда  он  наклонил  голову,  человек,   для
осведомления коего он, сам того не ведая,  трудился,  медленно  вышел  из-за
двери за его спиной и, остановившись на расстоянии одного шага, стал следить
за его рукой, ползущей по столу. В то же время и  Элис,  сидевшая  напротив,
зорко всматривалась в вырисовывавшиеся буквы и, по мере того как  он  писал,
беззвучно их произносила. Когда он дописывал букву, глаза ее и мистера Домби
встречались, как будто и он и она искали подтверждения тому, что они видели,
и так оба сложили по буквам: Д-И-Ж-0-Н.
     - Ну, вот! - сказал Точильщик, поспешно послюнявив ладонь, чтобы  смыть
написанное слово, и, не довольствуясь этим, принялся стирать  его  обшлагом,
уничтожая все следы, пока на столе не осталось ни  крошки  мела.  -  Теперь,
надеюсь, вы довольны, миссис Браун?
     Старуха в знак своего удовлетворения освободила его  руку  и  похлопала
его по спине, а Точильщик, впав  в  уныние  от  унижения,  допроса  и  вина,
положил руки на стол, опустил на них голову и заснул.
     Когда он погрузился в крепкий сон и громко  захрапел,  -  тогда  только
старуха повернулась к двери, за которой скрывался мистер Домби,  и  поманила
его, чтобы он прошел  через  комнату  и  выбрался  на  улицу.  Впрочем,  она
продолжала вертеться вокруг Роба  с  целью  закрыть  ему  глаза  руками  или
хлопнуть его по затылку, если он поднимет голову, когда мистер  Домби  будет
потихоньку двигаться к выходу. Но, зорко следя за спящим, она не менее зорко
следила и за бодрствующим. И когда он коснулся ее руки и когда, вопреки всем
его предосторожностям, зазвенело золото, глаза ее загорелись ярким и  алчным
огнем, как у ворона.
     Мрачный взгляд дочери проводил его до двери и подметил его бледность  и
торопливую  походку,  свидетельствующую  о  том,  что  малейшее  промедление
кажется ему нестерпимым и он думает только о том, чтобы уйти и приступить  к
делу. Когда он закрыл за собой дверь, она оглянулась и посмотрела  на  мать.
Старуха рысцой подбежала к ней, разжала руку, показывая, что в  ней  зажато,
и, снова алчно сжав ее в кулак, прошептала:
     - Что же он теперь задумал, Элис?
     - Злое дело, - ответила дочь.
     - Убийство? - спросила старуха.
     - Оскорбленная гордость лишила его рассудка, и ни мы, ни сам он - никто
не знает, что способен он совершить.
     Глаза ее сверкали ярче, чем у матери, и горели более зловещим огнем, но
лицо и даже губы побелели.
     Больше они не сказали ни слова и сидели поодаль  друг  от  друга.  Мать
вела беседу со своими деньгами, дочь - со  своими  мыслями;  у  обеих  глаза
горели в полумраке слабо освещенной  комнаты.  Роб  спал  и  храпел.  Только
забытый всеми попугай пребывал в движении. Он цеплялся своим  кривым  клювом
за проволоку клетки, поднимался вверх к куполу и  карабкался  по  нему,  как
муха, спускался  оттуда  вниз  головою  и  тряс  и  кусал  и  дергал  тонкую
проволоку, как будто знал, что хозяину его грозит опасность, и во что бы  то
ни стало хотел вырваться и улететь, чтобы предостеречь его.

ГЛАВА LIII

     Новые сведения

     Родственники предателя - его отвергнутые брат и  сестра  -  чувствовали
тяжесть его преступления едва ли не сильнее, чем тот, кого он столь  жестоко
оскорбил. Как ни было любопытно и требовательно  светское  общество,  однако
оно сослужило службу мистеру Домби, побуждая его к  преследованию  и  мести.
Оно разожгло его  страсть,  задело  его  гордыню,  превратило  его  жизнь  в
служение одной-единственной идее и способствовало тому, что  утоление  гнева
стало целью, на которой сосредоточились все  его  помыслы.  Все  упорство  и
непреклонность его натуры,  вся  его  жесткость,  сумрачность  и  суровость,
преувеличенное представление о собственном значении,  все  ревнивые  чувства
его, возмущавшиеся малейшей недооценкой его  особы  другими  людьми,  -  все
устремлялось в эту сторону, подобно  многочисленным  ручьям,  сливающимся  в
единый поток, и увлекало  его  за  собой.  Самый  страстный  и  необузданный
человек оказался бы более мягкосердечным врагом, чем угрюмый  мистер  Домби,
доведенный до такого состояния. Дикого зверя  легче  было  бы  остановить  и
успокоить,  чем  этого  степенного  джентльмена,  носившего   накрахмаленный
галстук без единой морщинки.
     Упорство его намерения являлось до какой-то степени  заменой  действия.
Пока он еще не знал, где скрывается предатель,  это  упорство  помогало  ему
отвлечься от собственного несчастья и занять себя другими  мыслями.  Брат  и
сестра его коварного фаворита были лишены этого утешения; события их  жизни,
прошлой и настоящей, делали его преступление особенно тяжким для них.
     Быть может, иной раз сестра с грустью думала о том, что, останься она с
ним в качестве его спутницы и друга, каким была для него когда-то,  пожалуй,
он не совершил бы этого преступления. Если и случалось ей  об  этом  думать,
она все же никогда не сожалела о своем выборе, нисколько  не  сомневалась  в
том,  что  исполнила  свой  долг,  и   отнюдь   не   преувеличивала   своего
самопожертвования.  Но  если  такая  мысль   мелькала   у   согрешившего   и
раскаявшегося брата - а это иногда случалось, - она разрывала ему  сердце  и
вызывала острые угрызения совести, почти нестерпимые.  Ему  и  в  голову  не
приходило  порадоваться  беде  своего  жестокого   брата   в   отместку   за
перенесенные обиды. Разоблачение привело лишь к тому,  что  он  стал  наново
обвинять себя и мысленно сокрушаться о своем ничтожестве и падении,  которые
разделял с ним другой человек, и это служило ему утешением, вызывая в то  те
время угрызения совести.
     В тот самый день,  вечер  которого  описан  в  последней  главе,  когда
светское общество чрезвычайно интересовалось побегом жены мистера Домби,  за
окном комнаты, где брат и сестра  сидели  за  ранним  завтраком,  неожиданно
мелькнула  тень  человека,  направлявшегося  к  крылечку.  Это   был   Перч,
рассыльный.
     - Я пришел раненько из Болс-Понд, - сказал мистер Перч, с  таинственным
видом заглядывая в комнату и останавливаясь  на  циновке,  чтобы  хорошенько
вытереть башмаки, которые и без того были чистые, - я  рано  пришел  потому,
что вчера получил такое распоряжение. Мне  было  приказано,  мистер  Каркер,
непременно передать вам утром записку, пока вы еще не ушли. Я был  бы  здесь
на полтора часа раньше, -  смиренно  добавил  мистер  Перч,  -  если  бы  не
состояние здоровья миссис Перч... Этой ночью я раз  пять  рисковал  потерять
миссис Перч.
     - Разве ваша жена так тяжело больна? - спросила Хэриет.
     - Видите ли, мисс, - сказал мистер  Перч,  сначала  обернувшись,  чтобы
осторожно притворить дверь,  -  очень  уж  она  близко  к  сердцу  принимает
событие,  случившееся  в  нашей  фирме.  Нервы  у  нее,  знаете  ли,   очень
чувствительные и очень  легко  расстраиваются.  Да,  впрочем,  тут  и  самые
крепкие нервы не выдержат. Вы, конечно, и сами очень расстроены.
     Хэриет подавила вздох и посмотрела на брата.
     - Хоть я человек маленький,  но,  конечно,  и  я  это  почувствовал,  -
продолжал мистер Перч, покачивая головой, - да так,  что  сам  бы  этому  не
поверил, если бы не суждено мне было испытать  все  на  себе.  На  меня  это
происшествие подействовало как выпивка. Каждое утро  я  себя  чувствую  так,
словно накануне пропустил лишний стаканчик.
     Физиономия мистера Перча подтверждала описанные симптомы.  Вид  у  него
был лихорадочный и истомленный, наводивший на мысль о выпитых стаканчиках, -
у мистера Перча  и  в  самом  деле  развилась  привычка  ежедневно  попадать
каким-то образом в трактиры, где его угощали и расспрашивали.
     - Поэтому, - вкрадчиво прошептал мистер Перч, снова покачав головой,  -
я могу судить о чувствах тех, кого особенно затрагивает это крайне печальное
разоблачение.
     Мистер Перч подождал, не услышит ли  он  откровенного  ответа,  но,  не
получив его, кашлянул, прикрывая рот  рукою.  Так  как  это  ни  к  чему  не
привело, он кашлянул, прикрывая рот шляпой, а когда  и  это  ни  к  чему  не
привело, он положил шляпу на пол и достал из бокового кармана письмо.
     - Если память мне не изменяет, ответа не  требуется,  -  с  приветливой
улыбкой сказал мистер Перч. - Но,  быть  может,  вы  будете  так  любезны  и
просмотрите это письмо, сэр.
     Джон Каркер сломал печать - печать мистера Домби - и,  ознакомившись  с
содержанием записки, очень короткой, сказал:
     - Да, ответа не нужно.
     - В таком случае, я пожелаю вам доброго  утра,  мисс,  -  сказал  Перч,
шагнув к двери, - и  осмелюсь  выразить  надежду,  что  вы  постараетесь  не
слишком падать духом из-за этого печального происшествия. Газеты, -  добавил
мистер  Перч,  отступая  на  два  шага  и  таинственным  шепотом   обращаясь
одновременно к брату и к сестре, - охотятся  за  новостями  так,  что  вы  и
вообразить не можете. Один человек из воскресной газеты, в  синем  пальто  и
белой шляпе, который уже пытался меня подкупить, - незачем и  говорить,  что
безуспешно, - вертелся вчера у нас во дворе до двадцати  минут  девятого.  Я
сам видел, как он подсматривал в замочную скважину конторы,  но  знаете  ли,
замок патентованный, и ровно ничего не увидишь. А другой, в  военном,  целый
день сидит в буфетной "Королевского герба",  -  сказал  мистер  Перч.  -  На
прошлой неделе я случайно обронил там какое-то  замечание,  а  на  следующий
день - это было воскресенье, - к великому своему изумлению,  вижу,  что  оно
уже напечатано.
     Мистер Перч полез в карман, словно хотел извлечь эту  заметку,  но,  не
встретив поощрения, вытащил теплые перчатки, подобрал шляпу и откланялся.  И
не настал еще  полдень,  а  мистер  Перч  уже  успел  рассказать  избранному
обществу в "Королевском гербе" и в других местах о  том,  как  мисс  Каркер,
разрыдавшись, схватила его за обе руки и воскликнула: "О милый, милый  Перч,
единственное мое утешение - видеть вас!", и как мистер  Джон  Каркер  сказал
устрашающим голосом: "Перч, я от него отрекаюсь! Никогда  не  называйте  его
моим братом!"
     - Милый Джон, - спросила Хэриет, когда они остались вдвоем и с  минутку
помолчали, - это письмо принесло дурные вести?
     - Да. Но ничего неожиданного, - ответил он. - Вчера я видел  того,  кто
написал это письмо.
     - Того, кто написал?
     - Мистера Домби. Он дважды прошел через контору, когда я  был  там.  До
сих пор мне удавалось не попадаться ему на глаза, но я не мог надеяться, что
так будет и впредь. Вполне понятно,  мое  присутствие  должно  казаться  ему
неприятным. Полагаю, то же самое чувствовал бы и я.
     - Неужели он это сказал?
     - Нет. Он ничего не сказал, но  я  видел,  как  его  глаза  на  секунду
остановились на мне, и приготовился к тому, что должно было случиться,  -  к
тому, что случилось. Я уволен!
     По мере сил она старалась скрыть свое смятение и  казаться  бодрой,  но
эта новость была печальной по многим соображениям.
     - "Незачем объяснять вам, - начал Джон Каркер, вслух  читая  письмо,  -
почему ваше имя, произносимое в какой бы то ни было  связи  с  моим,  отныне
будет звучать странно и почему для меня нестерпимо видеть того, кто это  имя
носит. Я уведомляю вас о прекращении с сего  числа  всяких  отношений  между
нами и настаиваю, чтобы вы не делали никаких попыток  возобновить  связи  со
мной или с моей фирмой". В письмо вложены деньги. Их больше, чем  полагается
при увольнении, а вот и моя отставка. Право же,  Хэриет,  если  мы  вспомним
прошлое, то надо признать, что это снисходительная и деликатная мера.
     - Если есть  снисходительность  и  деликатность,  Джон,  в  том,  чтобы
налагать на тебя кару за проступок другого, то я с тобой согласна, -  кротко
отозвалась она.
     - Члены нашего семейства не первый раз причиняют ему зло, - сказал Джон
Каркер. - У него  есть  основания  содрогаться  при  звуке  нашего  имени  и
полагать, что в нас есть что-то губительное для него. Я и  сам  мог  бы  так
подумать, Хэриет, если бы не было на свете тебя.
     - Брат, не нужно так говорить. Если, как ты утверждаешь,  у  тебя  есть
какие-то особые причины - но я это отрицаю! - любить меня, то пощади меня  и
не говори таких безумных, нелепых слов!
     Он закрыл лицо обеими руками, но когда она подошла к нему, позволил  ей
взять его руку в свою.
     - Я понимаю, что после стольких лет тяжело быть  уволенным,  -  сказала
его сестра, - а причина этого увольнения ужасна для  нас  обоих.  Однако  мы
должны жить и искать средства к существованию.  Ну,  что  ж!  Мы  можем  это
делать, не теряя мужества. Бороться, Джон, бороться вместе  -  в  этом  наша
гордость, а не позор.
     Улыбка появилась у нее на губах, когда она  поцеловала  его  в  щеку  и
просила не унывать.
     - Ах, дорогая сестра! Ты по доброй воле и по своему великодушию связала
себя с погибшим человеком! С опороченным человеком. С человеком, у  которого
нет ни одного друга и который разогнал и всех твоих друзей!
     - Джон! - Она быстро зажала ему рот рукою. - Не говори так  ради  меня.
Ради нашей многолетней дружбы.  -  Он  молчал.  -  Теперь  вот  что  я  тебе
расскажу, дорогой мой. - Она тихо подсела к нему. - Я  так  же,  как  и  ты,
ждала этого. И когда я думала об этом, и ждала со страхом,  и  старалась  по
мере сил  приготовиться,  я  решила  сказать  тебе,  раз  уж  этому  суждено
случиться, что я скрывала от тебя одну тайну и что у нас есть друг.
     - Как же зовут нашего друга, Хэриет? - спросил он с печальной улыбкой.
     - Право, не знаю; но однажды он с жаром заявил мне  о  своих  дружеских
чувствах и о своем желании быть нам полезным. А я и по сей день ему верю.
     - Хэриет! - с изумлением воскликнул брат. - Где же он живет, этот друг?
     - Этого я тоже не знаю, - сказала она. - Но он знает нас обоих  и  нашу
историю - всю нашу историю, Джон. Вот потому-то я, следуя его совету, скрыла
от тебя его посещение. Я опасалась, как бы ты не огорчился, услышав, что эта
история ему известна.
     - Посещение? Неужели он был здесь, Хэриет?
     - Здесь, в этой комнате. Один раз.
     - Что это за человек?
     - Не молодой. Он уже начал седеть и, как он сам  сказал,  скоро  станет
совсем седым. Но великодушный, искренний и добрый. В этом я уверена!
     - И ты только один раз его видела, Хэриет?
     - В этой комнате только один раз, - ответила сестра, на  щеках  которой
вспыхнул легкий румянец, мгновенно угасший. - Но, зайдя сюда, он  упрашивал,
чтобы я позволила ему видеть меня раз  в  неделю,  когда  он  проходит  мимо
нашего дома, - в знак того, что у нас все благополучно и мы  по-прежнему  не
нуждаемся в его помощи. Видишь ли, я сказала ему,  когда  он  предложил  нам
свои услуги - а это и было целью его  посещения,  -  что  мы  ни  в  чем  не
нуждаемся.
     - Так, значит, раз в неделю...
     - С тех пор раз в неделю, и всегда в тот же самый день и в тот же  час,
он проходит мимо нашего дома; всегда пешком, всегда по направлению к Лондону
и всегда приостанавливаясь только для того, чтобы поклониться мне  и  весело
помахать рукой, словно добрый опекун. Он мне это обещал, когда предложил эти
забавные свидания, и так мило и добросовестно сдержал свое слово,  что  если
вначале и были у меня какие-нибудь сомнения (вряд ли они были,  Джон,  таким
он казался простым и искренним), они  быстро  рассеялись,  и  я  радовалась,
когда наступал назначенный день. В прошлый понедельник - первый  понедельник
после этого ужасного события - он не появился. И я с недоумением  размышляла
о том,  находится  ли  его  отсутствие  в  какой-нибудь  связи  с  тем,  что
случилось.
     - Какая же может быть связь? - осведомился брат.
     - Не знаю. Я  просто  задумалась  о  совпадении,  но  не  пыталась  его
объяснить. Я уверена, что он придет. А когда он придет, милый Джон,  позволь
мне сказать ему, что я, наконец, поговорила с тобой, и  позволь  познакомить
тебя с ним. Он несомненно поможет нам найти  средства  к  существованию.  Он
хотел только одного - как-нибудь  облегчить  мою  и  твою  жизнь.  И  я  ему
обещала, что в нужде я о нем вспомню, и тогда  его  имя  не  будет  для  нас
тайной.
     - Хэриет, - сказал брат, слушавший с величайшим волнением, - опиши  мне
наружность этого джентльмена. Я несомненно должен знать того, кто так хорошо
меня знает.
     Его сестра постаралась как можно живее изобразить черты лица, фигуру  и
костюм своего гостя. Но или Джон Каркер не знал этого человека, или описание
ее оказалось неточным, или же он, шагая взад и вперед  по  комнате,  увлекся
своими собственными мыслями,  -  как  бы  то  ни  было,  он  не  мог  узнать
нарисованный ею портрет.
     Во всяком случае, они условились, что он увидит  оригинал,  как  только
тот снова появится. Когда это решение было принято, сестра, уже не  с  такой
тяжестью на сердце, занялась домашними делами, а поседевший человек,  бывший
младший служащий фирмы "Домби и Сын", посвятил первый день  непривычной  ему
свободы работе в саду.
     Был уже поздний час, и брат читал вслух, а  сестра  занималась  шитьем,
когда кто-то постучал в дверь. В той атмосфере тревоги и  опасений,  которая
нависала над ними после бегства брата, этот звук, необычный здесь, показался
почти  страшным.  Брат  подошел   к   двери,   сестра   сидела   и   пугливо
прислушивалась. Кто-то  заговорил  с  Джоном,  а  он  ответил  и  как  будто
удивился; обменявшись несколькими словами, он